Но будет ли достаточно – нам?
Часовщик человечества, или «Доски судьбы» Велимира Хлебникова
Сегодня снова я пойду
Туда, на жизнь, на торг, на рынок,
И войско песен поведу
С прибоем рынка в поединок!
Хлебников Велимир (Виктор Васильевич) (1885–1922) – великий русский поэт. Символист, один из основателей футуризма, он стал крупнейшим реформатором языка и провозвестником многих открытий в истории и науке.
«“Гений, гений, гений!” – кричали ему в лицо. А он был “кукушонок”, но никто этого не знал…»
Это, извините, самоцитата. Так я начал когда-то очерк о Хлебникове в книге о Серебряном веке Петербурга. Теперь, в рассказе о хлебниковской Москве, решил вступление повторить. Ведь кукушонком и, уж конечно, гением он остался и в новой столице, куда переехал незадолго до смерти.
«От него пахнет святостью», – скажет о нем Вячеслав Иванов, тоже москвич в последние годы. Мандельштам настаивал: Хлебников – «величайший поэт мира». Малевич, художник, звал его «астрономом человеческих событий», Маяковский – «Колумбом поэтических материков». Его равняли даже с автором «Слова о полку Игореве»! И все: Мандельштам, Маяковский, даже поэт Михаил Кузмин – сравнивали с птицами: цаплей, аистом, воробышком. Он и сам напишет про себя: «Хожу как журавель». Но был, повторяю, кукушонком. Чужим в поэтических «гнездах». И на изысканной «Башне» Иванова в Петербурге, и в «голубом» салоне Кузмина, и – в московской «шайке» Маяковского. Почему? Да потому, что сразу взлетел выше кружков, школ и направлений, стал – самой поэзией. Его ведь так и числят ныне: Ломоносов, Пушкин, Блок, Хлебников. Всё! И действительно – кто мог сказать: «Мы в ведрах пронесем Неву, // Тушить пожар созвездья Псов…»
За год до смерти, уже в Москве, написал: «Всем! Всем! Воля! Воля будетлянская! Вот оно! Наше откровение. И до нас пытались писать законы. Бедные! Главным украшением своей законоречи они считали дуло ружья… Мы, стоя на глыбе будущего, даем такие законы, какие можно не слушать, но нельзя ослушаться. Они сделаны… из камня времени…» «Воззвание» 1921 года. Но и ныне читаешь его, перечитываешь, трясешь головой и – вновь пытаешься понять. Слова – русские. Но что имел в виду, какими законами «из камня времени» грозил нам, да и грозил ли он – поэт, философ, футурист? «Председатель Земного Шара»? «Часовщик человечества», накуковавший срок этой самой «глыбе будущего»?..
Гонорар… для птицы
Будетляне – люди будущего. Слово придумал Хлебников за три года до футуризма, который и вылупится из «будетлянства». «Мы пришли озарить Вселенную!» – выкрикнет однажды друзьям. И, ловя восторг в их глазах, волну азарта, выпалит: «Давайте тогда, давайте пророем канал между Каспийским и Черным морем». Все, ясен пень, онемеют. А Хлебников перебьет уже себя: «Нет. Будетляне должны основать остров и оттуда диктовать условия миру. Будем как птицы. Прилетать весной и выводить разные идеи…» Бурлюк, реалист, наведя на него лорнет, кисло спросит: «А чем станем питаться на этом острове?» – «Чем? – задохнется Хлебников. – Плодами… Мы можем быть охотниками… Мы образуем… племя». – «И превратимся в людоедов, да? – захихикает народ. – Нет уж, лучше давайте рыть каналы. Бери лопату, Витя».
Спор состоялся в 1910-м. А за два года до этой «чумы» в Петербурге возник нелепый юноша: сутулый, в сползающем плаще на одном плече, с «длинным синим глазом» и «длинной» падающей походкой. Поселился на Васильевском (С.-Петербург, Малый пр-т В.О., 17/23), в каком-то коридоре, за занавеской. Студент. Никто не знал, правда, что родился он на дне того самого Каспийского моря, от которого и хотел копать канал. На дне, разумеется, высохшем – в Малодербетовском улусе под Астраханью. «В стане монгольских кочевников, – гордо поднимал палец, – “в Ханской ставке”». И с колыбели был почетным гражданином Астрахани – наследного звания добился для детей и внуков дед, купец первой гильдии. Звание, кстати, освобождало от податей, телесных наказаний и рекрутства. Освобождало, но не освободило, о чем я расскажу еще. А отец поэта, попечитель управления калмыцким народом, ученый, лесовед, основатель первого в России заповедника, – выйдя в отставку статским советником, стал дворянином. Поэта, впрочем, это не вдохновляло – гордился другим. Щепетильностью отца, например, который, подстрелив случайно запретную птицу в своем же заповеднике, сам себе и выписал штраф. А еще гордился, что дядя Александр Михайлов, двоюродный брат матери, вместе с Желябовым и Софьей Перовской, народовольцами, был повешен в Петербурге. Он и сам, оказавшись в тюрьме, нарисовав на стене портрет Герцена, вывел под ним: «Вот мое прошлое, которым я горд…»
Сидел в тюрьме. Был арестован, когда после вечера в честь юбилея Казанского университета он, студент-математик, вырвался с друзьями на улицу и, распевая «Дубинушку», двинулся к театру. И не убежал, когда перед ним встала на дыбы лошадь полицейского и сверкнул палаш. «Надо же было кому-нибудь и отвечать…» Месяц сидел в камере. Но, выйдя на волю, и стал, как заметили окружающие, «вечно обморочным». Даже юная дева, которой очень понравится, оказалась в недоумении.
Из воспоминаний Варвары Дамперовой:«Приходил… ежедневно, садился в углу, и бывало так, что за весь вечер не произносил ни одного слова; сидит, потирает руки, улыбается, слушает. Слыл он чудаком. Говорил… почти шепотом, это было странно при его большом росте… Был неуклюж, сутулился, даже летом носил длинный черный сюртук…»
Близкие тоже удивлялись: «Вся его жизнерадостность исчезла, он с отвращением ходил на лекции и вскоре подал прошение об увольнении». Лишь через год вновь поступит в университет. Но уже на естественное отделение. Запишется на курс общей зоологии и зоологии позвоночных. Асеев, поэт, окрестивший Хлебникова «словождем», пораженный кругозором его, годы спустя напишет: он кончил не один – три факультета: математический, естественный и филологический. Увы, увы. Учился на трех, но не окончил ни одного. Сам скажет: имел «три четверти» университета. Его ведь и из Петербургского университета исключат, как не внесшего плату. Он на это даже не оглянется – он как раз в каморке на Институтском (С.-Петербург, Институтский пер., 4), а может, и на Гулярной уже улице (С.-Петербург, ул. Лизы Чайкиной, 2) работал «над числами и судьбами народов». Какая уж тут учеба! И что с того, что исключили, если перед ним вставали сами преподаватели. Профессор Василенко вспоминал: они, университетские педагоги, ходили иногда на посиделки студентов – спорить, слушать рефераты. Иногда заскакивал Хлебников. «И, удивительно, – пишет Василенко, – при его появлении все вставали. Непостижимо, но я тоже вставал. Я многие годы уже был профессором. А кем был он? Студентом 2-го курса, желторотым мальчишкой! Нет, это что-то такое, чему нет объяснений…»
Не было объяснений многому. Умению разговаривать без слов, писать иглой дикобраза, способности изжарить, если не было масла, яичницу на расстеленной в сковородке газете или, увлекшись писанием, грызть вместо корки – шишку, раздирая в кровь губы. Наконец, тому, что первой публикацией его стали не стихи, не рассказ с диким названием «Мучоба во взорах» – научная статья. И знаете о чем? О кукушках! То-то друг его Давид Бурлюк назовет его не только математиком и филологом, но – орнитологом. Хотя настоящим знатоком птиц был отец поэта, истый чтец и поклонник Дарвина. Впрочем, и здесь всё не просто. Поэт ведь и сам скажет потом нечто и вовсе загадочное: «Стихи должны строиться по законам Дарвина…»
Короче, зоология, революция, стихи – вот приоритеты. Или наоборот: стихи, революция, зоология. Ведь, живя еще за занавеской, он как-то победно сообщит домой, что был на вечере поэтов и видел всех… «из зверинца»: Сологуба, Городецкого, Кузмина… А в той же «Мучобе во взорах», в первом рассказе, будут «жить» уже у него и «пёс… с языком мысли», и «глазасторогие козлы», и «правдохвостый сом». Зоолог? Да нет, поэт, но – с вывернутыми в сторону зоологии мозгами!..
В литературу входят по-разному. Чаще всего вламываются: с искрами из глаз и грохотом. Хлебников же, задира и буян (шесть вызовов на дуэль только в одном семестре), вошел в нее крадучись, почти на цыпочках, неслышно подымаясь по лестнице. Так, переборов стыд, ступил в подъезд обычного доходного дома, где располагался журнал «Весна» (С.-Петербург, ул. Кирочная, 3), и стал тихо, по стеночке, подниматься. Шаги его, правда, услышал сидевший в редакции Василий Каменский. Тоже поэт. Он сидел при открытых дверях.
Из книги Каменского «Путь энтузиаста»:«Я вышел на площадку – шаги исчезли. Снова взялся за работу. И опять шаги… Я тихонько спустился этажом ниже и увидел: к стене прижался студент в университетском пальто и испуганно смотрел голубыми глазами… “Вы, коллега, в редакцию? Пожалуйста… не стесняйтесь. Я такой же студент, как вы, хотя и редактор. Но главного редактора нет, и я сижу один…” Студент тихо, задумчиво поднялся за мной… “Хотите раздеться?” Я потянулся помочь снять пальто… но студент вдруг попятился и наскочил затылком на вешалку, бормоча неизвестно что… Потом сел на краешек стула, снял фуражку, слегка по-детски открыл рот и уставился на меня небесными глазами. Так мы молча смотрели друг на друга и улыбались. Мне он столь понравился, что я готов был обнять это невиданное существо. “Вы что-нибудь принесли?” Студент достал из кармана синюю тетрадку, нервно завинитил ее винтом и подал мне, как свечку: “Вот тут что-то… вообще…”»
В тетрадке, сразу за цифрами и какими-то вычислениями, была та самая «Мучоба во взорах». Правда, с подзаголовком – «Искушение грешника». Рассказ, где подзаголовок стал заголовком, напечатают. Но что занятно: первый гонорар дебютант спустит буквально за час. Зайдет съесть шашлык под «восточную музыку» и все деньги отдаст музыкантам, которые окружат его, будут играть, петь и кружить вокруг лезгинку. «Ну, хоть шашлык-то съели?» – съязвит Каменский. «Нет, – ответит, – не пришлось, но пели они замечательно. Голоса горных птиц…» Оценила птиц – птица!