— Пан Янек ведет обширную переписку! — с восхищением прокомментировала пани Анастазия этот новый, третий этап операции, окрещенный нами «Операция «Адресат неизвестен».
Янек зловеще заметил, что ни о чем так не мечтает, как о знакомстве не столько с адресатами, сколько с отправителем, но тут мне пришла в голову забавная идея:
— А я, милый мой, именно заинтересовалась адресатами! Не знаю, не ведет ли от них прямая дорога к отправителю, о котором ты так мечтаешь…
Таким образом мы решили, что я — именно я, а не Янек, — как не возбуждающая подозрения почтенная пожилая дама, поеду в Лодзь, Быдгощ и Щецин, чтобы узнать по мере возможности что-нибудь о наших «неизвестных адресатах».
В киоске меня должен был заменить Янек. Пани Анастазии я объяснила, что собралась к хорошо известному мне знахарю, живущему под Лодзью, — может, он, наконец, вылечит мне колено. Пани Анастазия была безмерно восхищена романтической целью моего путешествия. Это было в ее вкусе. Мне пришлось пообещать, что по возвращении я дам ей адрес этого знахаря. Она без конца жаловалась на всякие недомогания, хотя, по моему мнению, была здорова, как лошадь.
Перед самым моим отъездом на автобусную станцию прибежала Роза. Она лихорадочно зашептала:
— Свенцицкий — знаете, тетя, такой маленький, черный, он почтовые ящики открывает и упаковывает потом письма в мешки, — он заболел. Так я вызвалась помогать. У начальника было такое выражение лица, будто он грешницу наставил на путь истинный… А я это сделала специально, чтобы увидеть, не посылают ли новое письмо. И есть! В сегодняшней почте. На обороте, как всегда, Ян Лингвен, улица Акаций, 7, адресат Эмиль Розен, Р-о-з-е-н, Познань, улица Ратайчака, 37.
Я тихо повторила фамилию и адрес. Записывать мне не хотелось.
Хмура, дружески беседуя с водителем автобуса, то и дело поглядывал в нашу сторону.
— Конечно, нечего и думать, чтобы вынуть из мешка это письмо. Янек, впрочем, сказал: пускай письмо идет. Но вам, тетя, придется заехать еще и в Познань.
Долгое же предстояло мне путешествие. Хорошо еще, что у меня было накоплено немного денег. Правда, предназначались эти деньги на покупку демисезонного пальто, но чего не сделаешь ради любимого племянника.
Роза успела еще шепнуть мне, что Хмура, по-видимому, уже знает об этих письмах. Вчера вечером он долго совещался с директором Мацеей. В результате этого разговора Мацея ночью составил реестр писем, которые возвращались в Липов. За последние несколько дней в Липов вернулись только письма, написанные кем-то от имени Яна Лингвена.
Должна признаться, что я не без оттенка злорадного удовлетворения исчезала из поля зрения задумчивого капитана Хмуры.
Вначале вся эта история глубоко тревожила меня, особу уравновешенную и тяготеющую под старость к тишине и спокойствию, но теперь во мне пробудилась странная и непонятная жажда приключений. А может быть, кто-нибудь из моих предков был великим охотником или, допустим, открывателем новых земель и теперь давал знать о себе, требуя, чтобы я вступила на его путь. История, в которую я ввязалась, привлекала меня своей таинственностью, и я не собиралась ни с кем делиться даже листочком из лаврового венка, который я мысленно уже видела на своей голове. Тем более не собиралась я облегчать жизнь капитану Хмуре.
Во Вроцлаве я пересела в поезд и утром оказалась в Лодзи. Позавтракав в маленьком молочном баре на Пиотрковской, я отправилась на Орлиную улицу, где без труда разыскала большой серый дом, в котором будто бы жил человек по имени Курт Гинц. Но я не нашла в списке жильцов этого имени. Подумав, я постучала в дверь с эмалированной табличкой «Дворник». Энергичная пожилая женщина недоверчиво и неприязненно проворчала:
— Опять двадцать пять! Сколько раз надо объяснять, что нету у нас такого. Не живет. А про него все спрашивают да спрашивают. Может, когда и жил тут, но не при мне. А я здесь уж восемь лет работаю. В домоуправлении спросите или в адресном бюро.
Я вежливо извинилась и ушла, раздумывая, кто же это еще мог интересоваться Куртом Гинцем. В домоуправление я идти не собиралась, в адресное бюро тоже. Там пришлось бы объяснять причину моих усердных поисков, а это не входило в мои планы. Вот если б найти кого-нибудь, кто жил здесь во время войны или хотя бы в первые годы после освобождения. Я стояла в воротах, раздумывая, что предпринять, и тут услышала мерные, неторопливые шаги. Так ступают люди, привычные к ходьбе. Так ходит, например, Бернард Симони, наш пеший турист. Так ходил мой дядя, лесничий. И так ходят почтальоны.
Это и в самом деле был почтальон. Вот его бы спросить. Может, этот седой сутуловатый человек с добродушной физиономией поможет мне. Я пошла ему навстречу, придумывая, как начать разговор. Но почтальон сам вежливо спросил:
— Вы кого-нибудь ищете? А то я тут всех знаю. Вы, я вижу, не здешняя.
Заикаясь от робости, я спросила, не знает ли он кого-нибудь из прежних жильцов этого дома. Он с достоинством выпрямился.
— Я тут, знаете ли, уж тридцать лет работаю. Я обо всех все знаю. И хорошие письма людям ношу и плохие. Кто засмеется при мне, а кто и заплачет. Я все знаю: кто когда женился, у кого ребенок родился, кто болен. Меня спрашивайте.
Но когда я ему сказала, кого я ищу, его глаза неприязненно блеснули:
— Курт Гинц? Был такой. Но, извиняюсь, вы до какому делу его ищете?
Я быстро соврала, считая, что цель оправдывает средство:
— Видите ли, такая неприятная история получилась… Он в начале войны одолжил у моей сестры деньги, и немалую сумму, да так и не отдал. Сестра моя умерла. Мы в ее бумагах нашли его расписку, и вот ищем теперь этого типа.
— Вот оно что! — почтальон перестал хмуриться. — Долго же вам придется его искать. И не здесь. Шантрапа он, этот Гинц. Он тут жил и до войны и во время войны. Инженер, на «Беруте» работал. А в сентябре из него сразу гитлеровец вылупился. Подлый тип. Сколько народу из-за него погибло! Когда фронт сюда подошел, этот Гинц удрал сломя голову, даже награбленное не взял. Краденое впрок не идет. Одни говорят, что он погиб, другие — будто он живет в Западной Германии. Одно только вам скажу: на своих деньгах крест можете поставить.
Я жалобно вздохнула и попрощалась с вежливым старичком. На прощанье он посоветовал мне не связываться впредь с кем попало и зашагал дальше, с достоинством неся свою коричневую, видавшую виды сумку.
То, что он сообщил, было как-никак незаурядным открытием. Курт Гинц был инженером; Курт Гинц работал накануне войны на том же предприятии, что и Юлиуш Лингвен. Уж не Курт ли Гинц выдал его тайну оккупантам?
В Быдгощ я попала поздно вечером. На номер в гостинице, конечно, нечего было и рассчитывать. Но в Быгдоще живет моя школьная подружка; мы с ней время от времени переписываемся, и она уже не раз приглашала меня к себе.
Мы с ней просидели допоздна, рассказывая друг другу о своих делах. С Валентиной я могла быть полностью откровенной. Она обещала мне помочь в розысках.
Утром я отправилась по адресу, указанному на конверте второго письма. Дом этот, весьма обширный, находится в центре города. Первый этаж его занят магазинами. На этот раз мне нужно было только просмотреть список жильцов — более подробные сведения об Адаме Горне обещала раздобыть Валентина. Однако списка жильцов тут не было; в подворотне, где обычно висит такой список, размещались входы в магазины и конторы, и все стены были заняты вывесками и табличками.
До квартиры № 10 я поднималась с некоторым сердечным трепетом: что я скажу, если, допустим, столкнусь с кем-нибудь из семьи Горна?
Меня ожидало довольно забавное разочарование. Помещение под номером десять занимал «Союз любителей канареек». Быдгощский филиал». Однако из-за дверей доносились не трели канареек, а зычные мужские голоса. Кто-то с кем-то яростно спорил.
На всякий случай я поднялась выше, а вдруг там окажутся какие-нибудь следы Адама Горна, например, старая медная табличка на дверях. Однако ничего такого я не нашла. Медленно спускаясь обратно, я услыхала, как кто-то выходит из «Союза любителей канареек». Я перегнулась через перила, чтобы посмотреть, кто это хлопает дверьми с такой злостью, что даже стекла звенят. Удивление мое было безграничным — я увидела Томека Зентару. Впрочем, я тут же вспомнила, что во всем Липове он один относится к канарейкам серьезно и по-деловому; у него всегда имеется для продажи десяток-другой образцов этого желтого голосистого «товара».
Я отшатнулась назад, боясь, что он меня заметит. Но Зентара, не оглянувшись, выбежал на улицу.
Валентина сообщила мне, что Адам Горн не фигурировал в реестре жителей Быдгоща — ни до войны, ни во время войны, ни в послевоенные годы. На Валентину я могла положиться — ее информация была наверняка добросовестной.
Следующим этапом моего путешествия был Щецин. Познань я оставила себе напоследок. Странно, но я чувствовала вовсе не усталость, а скорее возбуждение, удваивающее энергию и живость мысли.
Когда в 1945 году я отправилась из деревушки под Краковом на наш «дикий Запад», то побывала и в Щецине; выбирая место, где осесть после войны, я объехала, пользуясь всеми доступными средствами передвижения, все Западные Земли, от морского побережья до чешской границы, и выбрала Липов. Тогдашний Щецин произвел на меня довольно гнетущее впечатление. Развалины меня ужасали, мне не хватало мужества и фантазии, чтобы увидеть этот город таким, каким он станет позже. Теперь, через шестнадцать лет, все виденное тогда показалось мне дурным сном. Развалины, правда, еще попадались, но жизнь в городе кипела. Я с удовольствием вдыхала свежий ветер с залива, прислушивалась к гудкам корабельных сирен, ко всему этому шуму, гаму, разноязычному говору, такому характерному для портовых городов.
Улица Богуслава находилась в центре. Она была заново отстроена и имела опрятный вид. Дом, который я искала, сверкал на солнце бесчисленными окнами. «Наверное, тут живет тьма народу, — подумала я, обеспокоившись. — Как же действовать на этот раз?»