Январь
Вторник, 1 января 2008 года
Проснувшись, обнаружил на мобильном текстовое сообщение:
Такси не приехало.
Пришлось ночевать здесь.
Скоро буду. Не скучай, Георгина.
Только я переварил эту новость, как в спальню вошла Пандора в халате Георгины. Она принесла мне чаю.
Я показал ей сообщение от жены.
— Что ж, звучит вполне правдоподобно, — прокомментировала Пандора. Сходив за своей чашкой чая, она уселась у меня в ногах. — Ади, у вас в семье нелады?
У Георгины, возразил я, настроение стало намного позитивнее, с тех пор как она устроилась на работу.
Пандора вздернула бровь:
— Она определенно похорошела. Похудела, обновила гардероб. Она часто работает сверхурочно?
— Бывает, ей приходится засиживаться в офисе допоздна, — ответил я.
Пандора вздохнула:
— Ты, похоже, не замечаешь носорогов в комнате, да?
— Слона, — поправил я. — Не замечают слона.
— Терпеть не могу, когда коверкают цитаты, — вспылила Пандора. — Это, черт подери, взято из пьесы Ионеско «Носороги», абсурдистской аллегории победы нацизма в Германии!
Что за женщина, дневник!
— И последний вопрос, — продолжила Пандора. — Она покупает лифчики и трусы одного цвета?
— Да. А что?
— Ха! Я так и думала! — Пандора поднялась и вышла из спальни.
Когда я спустился вниз, Пандора уже натянула свое вечернее платье и Грейси, с позволения гостьи, расчесывала ее длинные тяжелые волосы.
— У тебя волосы, как у принцессы, — восхищалась Грейси.
— Надеюсь, не как у принцессы Анны, — обронила Пандора.
Бернард Хопкинс засмеялся:
— Я встречался с ее королевским высочеством на книжном междусобойчике в 2002 году. Она удивительно похожа на породистую кобылу. Меня так и подмывало угостить ее кусочком сахара.
Я занялся завтраком, но Пандора приказала мне сесть и не шевелиться.
— Выглядишь хреново, Ади. Ложился бы ты обратно в постель.
Я сел, но в постель не лег. Мне хотелось оставаться рядом с ней как можно дольше и любоваться ею.
Среда, 2 января
Георгина вернулась вчера к обеду. Ее привез Хьюго Фэрфакс-Лисетт. В дом он не зашел. Георгина сказала, что ему нужно руководить уборкой дома.
— Ты не представляешь, — возмущалась она, — на что способны некоторые гости. Какой-то вонючий урод (это мог быть только мужчина) пописал в заблокированную раковину в спальне!
Желая сменить тему, я поинтересовался у жены, что мы будем делать со скелетом индейки.
— Выбросим? — предложил я.
— Отнеси кости в рощу, пусть лисицы полакомятся.
— Разве Фэрфакс-Лисетт не охотится на лисиц? А ты их подкармливаешь. У тебя идейные разногласия с работодателем?
— Страсть к охоте — единственное, что мне в нем не нравится, — ответила Георгина.
Единственное, дневник.
Утром к нам явились Бретт с отцом.
— Ты отращиваешь бороду? — спросил я братца.
— Нет, мне просто лень бриться. А это не одно и то же.
Он сел за кухонный стол рядом с Бернардом, который как раз информировал нас, цитируя «Индепендент», о том, что Британия входит в кризис, сравнимый с Великой депрессией 1930-х.
— А цена на нефть поднялась до ста долларов за баррель, — подхватил Бретт. — Беспрецедентный факт.
— Тебе-то какая разница? У тебя ведь больше нет машины, — заметил я.
— Да, но я снова разбогатею. В этом и заключается принципиальное отличие между нами, Адриан. У тебя никогда не было денег и не будет, ты — провинциальный лузер!
— Ладно вам, ребята, — сказал отец. — Пожмите друг другу руку и помиритесь.
Я бы пожал Бретту руку ради спокойствия отца, но мой полубрат вскочил и, хлопнув дверью, выбежал на улицу.
— Смотри, как он бежит, — растроганно произнес отец, глядя в окно. — Как молодой олень!
— В тот великий кризис мой отец прошел пешком от Джарроу до Лондона, — предался воспоминаниям Бернард, — чтобы достучаться до правительства. Мы на севере голодали. Помню, по воскресеньям на обед мать варила мослы с морковкой и луком-пореем.
— Бернард, а я думал, ты из среднего класса, — удивился я. — Ты же учился в Кембридже, верно?
— Мне дали стипендию. Отец был безутешен. Он хотел, чтобы я по семейной традиции спустился в шахту.
Четверг, 3 января
Для Георгины праздники закончились. Сегодня, когда она собиралась на работу, я спросил, когда ей заплатят, и почасовая ли у нее оплата, и какова продолжительность ее рабочего дня, а также надбавят ли ей за сверхурочные.
Я настоятельно рекомендовал ей заключить с работодателем договор о найме.
— Адриан, ну почему ты всегда норовишь превратить удовольствие в скуку смертную?
— Я не допущу, чтобы Фэрфакс-Лисетт тебя эксплуатировал.
— Если кто кого и эксплуатирует, то скорее я его, — загадочно ответила Георгина.
До следующего визита в больницу делать мне было решительно нечего. Рано или поздно придется наведаться на склад, где в запечатанном контейнере хранится содержимое книжного магазина. Но пока я к этому не готов и не хочу, чтобы Бернард занимался «останками» в одиночку.
Днем приехали Гленн с Финли-Роуз похвастаться обручальным кольцом на пальце Финли — неожиданно толстым ободком из белого золота с большим белым камнем, сверкавшим под кухонной лампой. Рождество и Новый год они отпраздновали у дедушки и бабушки Финли.
— Пап, прости, что раньше не сказал, — виновато произнес Гленн, — но на днях я отбываю обратно в Афган. Знаю, ты беспокоишься обо мне, вот я и не хотел портить тебе Рождество.
Я повел Гленна в гостиную под предлогом показать батут сестренки. Закрыв дверь, я начал:
— Самое время мне, как дважды женатому мужчине, снабдить тебя кое-какими полезными сведениями. Послушай, женщины ни за что не скажут напрямую, чего они хотят. Например, если они хотят, чтобы ты вынул посуду из посудомойки, они заметят как бы между прочим: «Кажется, посудомойка остановилась». Не отвечай: «Правда?» Либо они пожалуются: «У меня постоянно ноет спина, когда я вынимаю посуду». Ни в коем случае не называй ее в ответ «бедняжкой». А когда женщина вздыхает и ты спрашиваешь, что случилось, и она отвечает: «Ничего», не верь. У нее всегда есть причины, поэтому допытывайся, пока не выяснишь, что не так.
Гленн кивнул:
— Пап, если уж зашел такой мужской разговор, то… у меня есть эта, как ее… прострация?
— Конечно, как и у всех мужчин. Только… называй ее лучше «простатой».
— А для чего она, пап?
Я откашлялся. Мои познания в устройстве и функциях простаты не слишком глубоки.
— Это железа, расположенная рядом с мочевым пузырем, ее предназначение — подщелачивать семя и время от времени выбрасывать его наружу.
— Я уже запутался, пап.
— Простата — это как Банк Англии, только в ней не деньги лежат, а сперма, понял?
— Понял, — покраснел Гленн.
Для солдата он невероятно стеснительный.
— Так вот почему говорят «банк спермы», — протянул Гленн. — А я-то думал…
Я отправился к родителям позвать их отметить с нами помолвку Гленна. Они спали — отец в инвалидной коляске, мать в кресле у камина. Оба выглядели такими старыми и дряхлыми, и я подумал, каково мне будет, когда их не станет. Бретт в трусах и майке лежал на кровати в гостевой комнате и курил.
— Не пора ли одеться? — спросил я.
— Мне нечего надеть, — ответил Бретт, — все мои рубашки в мусорке.
Действительно, мусорная корзина в углу комнаты была битком набита белыми хлопчатобумажными рубашками. Я вынул их и пересчитал. Ровно десять.
— Но нельзя же такое выбрасывать, — сказал я, — их всего лишь нужно постирать в горячей воде.
— На бирже никто не стирает рубашки, — возразил Бретт. — Мы покупаем их сразу упаковками по десять штук и в конце дня выкидываем.
Я сгреб рубашки, сунул их в стиральную машину, установил температуру в шестьдесят градусов, положил таблетку «Ариэля» в отделение для моющего средства и запустил стирку. Потом я вернулся в комнату Бретта поинтересоваться его дальнейшими планами.
— Я не могу здесь оставаться, — сказал Бретт, — у них даже «Блумберга»[68] нет.
Понедельник, 7 января
Прием у доктора Рубик.
На ней был ярко-красный кардиган. Я заметил доктору, что кардиган ей очень к лицу.
— Муж подарил на Рождество, хотя не очень понимаю, с какой стати, ведь он знает, что я ношу только черное, серое и белое, — пояснила она и перешла к результатам моих анализов. — САП более десяти, — сообщила врач и добавила: — Что вызывает некоторую тревогу.
Я почувствовал, как вся кровь, что есть в моем теле, прилила к ногам.
— То есть я вернулся к тому, с чего начал, — уточнил я.
— Это определенно регресс, — согласилась доктор, — но не забывайте, оптимального результата в нашем деле сразу не достигнешь. И вы — не исключение. Достаточно высокому проценту мужчин с раком простаты требуется несколько разновидностей лечения, прежде чем мы скажем «все чисто».
Я рассказал ей о новых симптомах.
— Это нормально, — кивнула доктор и принялась перечислять различные «пути, по которым мы можем двигаться».
А я думал про себя: «Нет, доктор Рубик, по этому пути мы двигаться не будем, на этой дороге всего одна колея, и я потащусь по ней один. А вы только помашете мне вслед».
Выйдя из кабинета, я сообразил, что толком не слушал доктора и не запомнил, какое же лечение она теперь предлагает. Отправился в отделение лучевой терапии повидать Салли, но над дверью горела лампочка, означавшая, что в данный момент Салли наводит смертоносные лучи на другого бедолагу. В итоге я спустился вниз, где меня дожидалась мать. Она спросила, как все прошло. Я неопределенно хмыкнул и заставил себя улыбнуться. Не хотел сообщать ей плохие новости, пока она не довезет нас в целости и сохранности до дома.
Когда мать затормозила у свинарников, я выпалил: лучевая терапия не вылечила мой рак. Мать уронила голову на руль, машина загудела. Распахнув входную дверь, отец съехал вниз по пандусу. Я как раз вылез из машины.
— Что с твоей матерью? — спросил он.
Я рассказал ему о визите к доктору Рубик.
— Бедная Полин, — огорчился отец. — Помоги ей выбраться из машины, Ади. — Затем он принялся лупить себя кулаками по ляжкам и кричать: — Подавай в суд на чертову государственную медицину. Они явно облажались!
С целью прекратить дальнейшее самобичевание родителей я пошел к себе, от души надеясь, что они за мной не последуют. Мне хотелось побыть немного в тишине, а потом позвонить Георгине, но мать с отцом не желали оставлять меня одного.
— Они делают пересадку простаты? — спросил отец. — Потому как, если делают, можно взять мою, сынок.
— Надо было привязать кристалл к мошонке, — хлюпая носом, сказала мать. — Вреда от этого никакого, а ведь могло бы и помочь.
В конце концов я уговорил их отправиться домой и позвонил жене.
Трубку она взяла сразу:
— Адриан! Что тебе сказали?
— Мой рак «не совсем излечен», — ответил я.
— Что значит «не совсем излечен»? — недоуменно спросила Георгина. — Это все равно что сказать «я не совсем беременна». Тебя либо вылечили, либо нет.
— Нет.
Я услыхал, как она говорит Фэрфакс-Лисетту: «Хьюго, мне надо домой».
И услыхал, как он просит: «Может, мы сначала закончим…»
— Нет, — повысила голос Георгина, — мне надо домой!
Фэрфакс-Лисетт привез ее на своем «ленд-ровере». Я смотрел, как он ползет по нашей подъездной дорожке, с преувеличенной тщательностью огибая ямы. Наверное, подумал я, сравнивает нашу дорожку со своей, на которой каждое утро разравнивают гравий. Но возможно, я возвожу на него напраслину. Остановив внедорожник, Фэрфакс-Лисетт вышел и открыл дверцу для Георгины. Они обменялись парой слов, он положил ей руку на плечо, и лишь затем Георгина побежала домой, чтобы упасть в мои объятия.
Бывали у меня дни и поудачнее. Мы пытались подбодрить друг друга — разожгли в гостиной камин с помощью зажигалок и растопки. Георгина сходила за дровами, но они отсырели, и огонь скоро погас. Потом вместе отправились за Грейси в школу. И я заметил, что мы оба стараемся не глядеть в сторону кладбища.
По дороге домой Грейси рта не закрывала — ее увлекла тема снежинок. Она поведала нам, что на свете миллионы, миллионы и миллионы снежинок и ни одна в точности не похожа на другую. После ужина я смотрел телевизор, но ничего не видел и не слышал. Спать лег рано. Георгина составила мне компанию, и мы лежали, обнимая друг друга, пока не заснули.