К удивлению зрителей, мальчишка оказался совсем не прост Он не дал убить себя в первые минуты боя, более того, ухитрился дать сдачу громадному Витразину. Во время следующего наскока Таупата сумел срезать плюмаж, украшавший шлем гладиатора. Витразину пришлось отступить, и с этого момента бой стал напоминать кружение двух хищных птиц, столкнувшихся в поединке. Никто из противников не спешил броситься вперед, каждый старался напугать соперника.
Витразин, угадав, что взять Таупату не просто, решил измотать мальчишку. Выпад, отход, снова наскок — все в темпе. Понятно, сколько бы Лонг или Эвтерм не тренировал Таупату, устоять в схватке с бойцом, прошедшим подготовку в одной из лучших гладиаторских школ, имевший опыт не менее трех десятков боев, он не мог. Лонг то и дело подмечал мелкие огрехи, которые допускал Таупата. Вот он поспешил и, не до конца подготовив выпад, бросился на противника. И с дыханием у мальчишки было не все в порядке.
То ли дело Витразин. Все его движения были профессионально отточены. Это означало, что любой прием совершался на такую длину, на какую требовалось — гладиатор был точен до толщины пальца! К тому же Витразин умело пользовался приемчиками, против которых Таупата был бессилен. Например, плюмаж. Это не Таупата срезал его, а сам Витразин ловко, под удар соперника незаметно для публики сбросил его. Пусть противник порадуется, расслабится. Более всего Ларция пугали доспехи гладиатора — с их помощью опытному бойцу ничего не стоило в нужный момент ослепить соперника.
Между тем Витразин медлил.
Оценив свое превосходство, он решил поиграть с мальчишкой. Публика обожала легкие ранения, вид крови, особенно вскрики, грубость, ярость, борьбу через «не могу». По этой части Витразин был мастер, однако гладиатор — и Лонг не мог отказать ему в этом, — действительно был неординарным бойцом. Его поступки были естественны, следовали логике поединка, он обладал чувством меры.
Знатоки особенно ценили это качество.
Издевательство, пренебрежение соперником преувеличенно исступленное бешенство Рим не любил, ведь на трибунах в большом числе сидели бывшие солдаты, а ветеранов провести не так‑то просто. Витразин в полной мере овладел этой наукой. Он не спешил с решающим ударом, сначала дал публике возможность убедиться в боевых качествах соперника, затем продемонстрировал, как ловко он сам обращается с оружием, затем предоставил зрителям натешиться сладостным ощущением приближения смерти и только потом пошел в решительную атаку.
Лонг, глядя на арену, совсем загрустил, невольно бросил взор на небо — самое время небесной силе спуститься на землю, помочь Таупате. Тут же усмехнулся — вспомнил, как, еще в Сарматии, Адриан утверждал, что богов не трогают мольбы несчастных. Они приберегают громы и молнии разве что для предсказаний, но не для искоренения злонравия. В этом молокосос прав. Решение подобных вопросов — это бремя смертных.
Наконец Витразин, сделав ложное движение, заставил мальчишку повернуться лицом к солнцу. Сердце у Лонга замерло. В следующее мгновение, ослепив Таупату блеском отполированного до зеркального блеска щита, Витразин сделал выпад и тут же подставил ножку метнувшемуся в сторону сопернику. Таупата растянулся на земле. Гладиатор мгновенно выбил оружие из его рук, ранил в бедро и, прижав ногой к земле, победно вскинул меч.
Он долго удерживал истекавшего кровью Таупату. Лонг на мгновение закрыл глаза. В мечтах ему представлялось, что Адриан простит раба, ведь кому, как не Лонгу, император во многом обязан августовым жезлом и, хотя в подобное милосердие верилось с трудом, тем не менее, когда он распахнул веки, дыхание перехватило — большой палец императора был направлен в небо.
Адриан даровал мальчишке жизнь.
Наступила тишина. Витразин между тем ждал. Опытный актер, он кожей ощущал настроение толпы. Император, этот странный, не близкий этому городу человек, решил проявить милосердие?
Чем ответит Рим?
Первый шумок возник на верхних ярусах. Здесь собирались рабы, нищие, калеки, и простолюдинки. Ропот покатился вниз, и с нарастанием шума зрители, занимавшие места на более низких рядах — свободные граждане, чиновники средней руки, состоятельные вольноотпущенники, — один за другим опускали большие пальцы вниз и, тыкая ими в пол, сначала тихо, как бы исподтишка, потом все более громче и яростнее, принялись скандировать: «Добей его!»
Этот призыв покатился по рядам и, добравшись до сидений, которые занимали зрители из первых двух сословий, внезапно окреп, набрал мощь. Публика словно сошла с ума и в неистовстве, не обращая внимания на поднятый палец императора, орала.
— Добей его! Добей его!
Адриан вскочил.
Шум стал тише, перешел в шепот. Император некоторое время смотрел прямо перед собой, затем впился взглядом в Витразина.
Тот громко вскрикнул — «эхойе!» — потом провозгласил.
— Прости, божественный, воля римского народа священна! — и вонзил меч Таупате в горло.
Трибуны взревели от восторга. Шум стоял такой, что его было слышно на противоположном берегу Тибра. Адриан резко повернулся и вышел из ложи.
Крики тут же стихли, наступила тишина — зябкая, чреватая бедой.
На два дня Рим словно вымер. Улицы опустели, прохожие помалкивали. Редкие торговцы, рискнувшие выйти с товаром на форумы, но более для того, чтобы узнать последние новости, — перебрасывались между собой ничего не значащими фразами.
Город ждал гнева император.
Замерли кварталы, где проживали патриции — никто не рискнул по собственной инициативе покинуть город. В страхе перед вводом на улицы города патрицианских когорт, волновались Субура и окраины. Дрожал от страха Витразин, успокаивать которого в гладиаторскую казарму в Колизее примчались две богатые матроны. Заливаясь слезами, они предлагали герою бежать. в Азию или Мавританию. Витразин раздраженно спрашивал их — что я буду там делать? Сражаться с ослами? Для успокоения он возлег сразу с обеими, при этом гнусно пошутил — «помирать, так с пустыми яйцами!»
На третий день Адриан в сопровождении Сабины и нескольких друзей, среди которых был Лупа, вышел на республиканский форум. Заглянул в храм божественного Юлия, посетил базилику его же имени, постоял у храма Сатурна, и чем дольше он прогуливался, тем более прибывало народу на улицы и площади Рима. Когда император заглянул на рынок Траяна и поинтересовался ценами, народ под сводами рынка, на ближайших улицах, на форуме, принялся выкрикивать его имя. Затем этот многотысячный хор спелся, сплелся и по Риму покатилось:
— А — дри — ан! А — дри — ан!
Витразина вытащили из казармы и до вечера носили на руках. Ночевал он в доме одной вольноотпущенницы, сумевшей ласками, в обход прямых наследников, добыть у прежнего хозяина все его неисчислимое богатство.
Через два дня, в праздник, посвященный богине Фортуне (8 апреля), были назначены новые игры, на этот раз со зверями, в кульминации которых зрителям предлагалось полюбоваться, как голодные львы расправятся с колдуном — христианином и знаменитой блудницей, посягнувшей на дар богов.
Христиане всю ночь молились в катакомбах, подальше от враждебных глаз. Телесфор в светлой отпевальной проповеди отождествил Игнатия с верой, а Тимофею — с любовью. О Таупате он сказал, как о мученике, погибшем с надеждой в сердце, и «эта надежда, братья и сестры, позволит ему воочию узреть Господа нашего Иисуса Христа».
Когда Адриан появился в своей ложе, весь Колизей стоя аплодировал ему. Витразин, в гражданской, очень скромной тунике, с покрытой головой, приблизился к ложе и встал на одно колено. Сабина энергично замахала веером и возмущенно отвернулась, Адриан же некоторое время задумчиво посматривал то на гладиатора, то на супругу, затем махнул рукой — ступай. Этот жест зрители встретили восторженными криками.
Рев двух громадных, выскочивших на арену берберских львов перекрыл семидесятитысячную глотку плебса
Игнатий и Тимофея были за пояс привязаны к столбам прямо напротив императорской ложи. Длина веревки позволяла им сделать несколько шагов налево или направо, но ни старик, ни женщина не двинулись с места. Игнатий первым встал на колени, Тимофея последовала за ним. Перед тем, как голодный лев приблизился к нему, Игнатий с любовью глянул на зверя. Затем — на небо. Дорога, открывшаяся ему, была омыта дождями, просушена ветрами. Путь был ровный, по нему удобно было топать. Он наложил крестное знамение на льва, затем сам перекрестился. Смерть ему досталась легкая, не в пример женщине. Лев первым же ударом сломал Игнатию шею.
Другой хищник, глубоко вонзив когти, вырвал сначала бок у несчастной женщины. Тимофея вскрикнула, потом, обращаясь к императорской ложе, дрожащим тоненьким голоском, изо всех сил закричала.
— Мне не страшно, Адриан, мне совсем не страшно!
Потом уже перед тем, как расстаться с жизнью, громко, в последний раз вопросила.
— Ты счастлив, Адриан?
Она не дождалась ответа, поэтому ответила за себя.
— Я счастлива.
* * *
Вечером того же дня Ларций с огромным кратером (чашей) в руках отправился на конюшню. Там устроился на опилках, у ног Снежного, и пил неразведенное вино.
Жеребец мягкими губами время от времени трогал его ухо.
Когда рабы сообщили Постумии о чудачествах сына, старушка, поддерживаемая двумя девушками — рабынями, с трудом выбралась из своей комнаты, спустилась в конюшню, велела сыну прекратить, подняться в жилые комнаты. Лонг не ответил, он был как бесчувственный. Тогда Постумия позвала Тарба и приказала ему сходить за Зией.
Та, несмотря на поздний час, прибежала немедля. Явилась на конюшню, подняла Ларция и с помощью конюха повлекла его в перистиль.
Там уложила на кушетку.
На требование подать еще вина ответила отказом.
Часть IIIПовелитель богов
Так как большинство людей, если не все, неизбежно придерживаются различных мнений, не имея при этом ни достоверных, ни несомненных доказательств их истинности… то, мне кажется,