сть покровителя вина, а также тем, что все иудеи горькие пьяницы.
Никто и никогда, говорите, не видал пьяного иудея?
В том‑то и дело, засмеялся Фаворин, они всегда пьяны и поэтому кажутся нам трезвыми. Ритор утверждал, что однажды ему удалось увидеть протрезвевшего еврея — это было страшное зрелище. Последний довод сочли неопровержимым.
Выпили за Диониса, после чего перед гостями выступили артистки, разыгравшие незамысловатую сценку — аталану.
Сюжет строился на том, что две гражданки невероятных объемов, встретившиеся в узком римском проулке, никак не могли разойтись, причем никто из этих крикливых, острых на язык толстушек не собирался уступать. Потешая публику сочными простонародными выражениями — «чтоб тебе никогда не попробовать свежего огурца!» — «а тебе стоячей моркови», — каждая из товарок изо всех сил старалась протиснуться в узкую щель между стеной и соперницей.
Жару добавил приятный на вид прохожий, роль которого исполнил сам хозяин дома. Заметив красавчика, озорницы попросили его разрешить их спор, ведь каждая настаивала, что она прелестней соперницы и поэтому имеет право проходить первой. Доказывая свою правоту, они принялись скидывать с себя многочисленные туники, повязки, пояса, пока не выказали себя стройными голенькими простушками, пожелавшими прямо в проулке отведать «огурчика», «морковочки», которым был награжден изображавший ужас и смущение прохожий.
Сценка удалась. Невинное развлечение завершилось обильным возлиянием и предложением хозяина повторить сценку на бис, при этом роль прохожего он готов был предоставить любому из гостей.
— После, после! — закричал Фаворин,
Этот тщедушный ритор и грамматист, оказавшийся не только похабником и остроумцем, но и отменным буяном, изображал Геркулеса. Возле его ложа лежала чудовищных размеров палица.
Затем разговор коснулся недавней, взбудоражившей весь Рим истории с поэтом Флором.
Император письменно предложил ему пост секретаря — докладчика по вопросам культуры. Флор облачил свой отказ в стихотворную форму. По настоянию Фаворина — Геркулеса, Флор зачитал знаменитое четверостишие:
Цезарем быть не желаю,
По британцам всяким шляться.
Укрываться, от снегов страдая скифских…
Как только смешки стихли, в триклиний вошел раб и передал хозяину записку. Луций Вер очень естественно изобразил недоумение. Когда же он распечатал и прочитал записку, его лицо внезапно исказилось от страха. Гости повскакали с мест. Минотавр и Геркулес завопили разом и потребовали огласить записку.
— Не смею, — ответил Луций. — Это адресовано Флору.
Флор, угощавший одну из озорниц вином, лениво повернулся в сторону патриция и, томно картавя, спросил.
— Неужели мне? Кем?..
— Не смею вымолвить, — дрожащими губами добавил патриций.
Неугомонный Геркулес воскликнул.
— Читай, Луций!!
Тот, наконец, принял ораторскую позу и твердым командирским голосом выговорил.
— Император Адриан поэту Флору.
В зале наступила тишина. Гости замерли на ложах, и в тишине Луций в растяжку продекламировал:
Флором быть не желаю,
По трактирам всяким шляться,
По харчевням укрываться,
От клопов страдая круглых.
Все захохотали, даже Флор, созерцавший прелести танцовщиц, рассмеялся.
— Вот она, слава! — воскликнул он.
Поговорили о славе.
Сопутствует ли она императору?
Луций Вер, удивляясь тяготам путешествий, которые непременно должны были сказаться на любви цезаря к прекрасному, задался вопросом — насколько у того хватит сил служить красоте, а не честолюбию? Ответ Флору подтверждал, что Адриан сохранил благородство души и привязанность к стихосложению. Но так ли велика эта страсть и не обернется ли она желанием приказывать и насаждать назначенное в ущерб лучшему?
— Ты сомневаешься, Луций!? — воскликнул Светоний. — Великий цезарь — человек упорный. Так что скоро нам всем придется дружно петь гимны этому уродству, называемому храмом Всех богов, а также всем другим безумным замыслам, которые он лелеет.
Скульптор Поллукс подтвердил слова историка.
— Чего — чего, а упорства Адриану действительно не занимать. К сожалению, он нередко направляет его не на те предметы, на которые следует. В этом случае упорство становится пагубным. Оно в значительно степени портит характер.
— Что ты имеешь в виду, Поллукс? — заинтересовался Флор.
Мрачный, чернобородый ваятель, наряженный Гефестом, усмехнулся.
— Как тебе известно, Луций, я давал цезарю уроки мастерства. Помнится, однажды я не выдержал и объявил ему приговор — он может заниматься, чем угодно, только не скульптурой. В ответ он принялся крушить в моей мастерской все подряд. Досталось даже горшкам, в которых мой раб приносил пищу.
Я боюсь вообразить, какие последствия ждут римский народ, если пристрастия нашего цезаря в архитектуре, живописи и в строительстве не найдут у граждан ликующего отклика. К сожалению, наши с ним вкусы очень разнятся. Его понимание прекрасного, воплощенное в этом непотребстве, напоминающем крепостную башню, но никак не Пантеон, вряд ли найдет отклик в Риме. Зачем этот барабан, зачем купол? Чтобы поразить воображение? Этого мало для наслаждения прекрасным. Где колонны и таинственная сень галерей? Зачем искривлять линию, когда ее следует вести прямо, без загогулин.
— Ну, — возразил хозяин, — ты слишком строг и исходишь из завышенных критериев.
— Нет, — упрямо возразил Поллукс, — из самых заниженных. Руки у него не из того места растут, вот что я хочу сказать! А мысли с детства не получили правильного направления. Так что я согласен со Светонием — очень скоро нам придется восхищаться не тем, что нравится, а тем, чем прикажут. В противном случае головы строптивцев начнут лопаться, как горшки с похлебкой.
— Ты преувеличиваешь, Поллукс, — еще более резко, с некоторым предостережением, возразил Луций. — У императора широкие планы. У него хватит ума отступить там, где его поджидает неудача и направиться усилия туда, где он чувствует себя творцом.
— Возможно, — согласился Поллукс. — Однако до сих пор никто толком не знает, что он задумал? Если его цель — мир, то честь ему хвала, только мне непонятно, как мы будем мириться между собой? Он убедительно доказал, что ему известно как помириться с сарматами, роксоланами, парфянами, британцами и маврами, но как он собирается утихомирить граждан? Например, небезызвестного тебе Палладия, который сменил на поприще вымогательств знаменитого Регула?
Наступила тишина, долгая напряженная.
Первым ее нарушил хозяин. Он сделал вид, что не заметил колкости.
— Говорят, он отыскал себе прелестного эроменоса? — как бы между прочим поинтересовался Луций.
— Кто? — переспросил Поллукс. — Палладий?
Луций скривил губы.
— Нет, цезарь, — ответил он и неожиданно остро глянул в сторону Эвтерма.
Вольноотпущенник, весь вечер вздыхавший по поводу что одно блюдо было вкуснее другого, а вино иначе как непревзойденным не назовешь, все это время усиленно соображал, чего ради такой высокопоставленный патриций как Луций Цейоний Вер позвал его на эту вечеринку? Какую цель имело приглашение ничтожного вольноотпущенника в компанию таких злоязычных гостей? Вряд ли Цейоний имел в виду кирпичный завод? У Луция хватало пронырливых клиентов, которые могли бы куда проще, без всяких церемоний, провернуть это дельце.
Когда Поллукс упомянул Палладия, Эвтерм едва не поперхнулся — выходит, не ему одному досаждает этот проныра? Теперь вдруг заговорили об эроменосе.
Хозяин по — прежнему с намеком глядел на Эвтерма.
Вольноотпущенник хмыкнул.
— Насчет любовной страсти, достойный Луций, ничего не могу сказать, но мальчик произвел на меня самое благоприятное впечатление. Уверен, на цезаря тоже. Антиной — дитя природы, он не испорчен ни городской суетой, которое пагубно действует на юное сознание, ни предрассудками, отравляющими нашу жизнь. Говорят, его род восходит к переселенцам из Мантинеи. Ныне они обеднели, однако радует чистота нравов, которая царит в этой семье.
Дальше Эвтерм, удивляясь, как складно он сочиняет, начал рассуждать уже вполне в языческом духе.
— Его отец проявил редкое благородство (про себя Эвтерм отметил: «поскольку ограничился десятью золотыми и не потребовал двадцать»). Его мечта — вывести Антиноя в люди («спихнуть его подальше и избавиться от лишнего рта»). Цезарь поддержал его («возможно, испытал пагубную страсть»). Мне показалось, что встреча с этим ребенком натолкнула цезаря на мысль основать Педагогиум — особый ликей для одаренных детей, в которых они получали бы хорошее образование за государственный счет.
В столовой воцарилась тишина, ибо благожелательный пафос, с каким Эвтерм рассказывал об Адриане, откровенно противоречил дерзостям и насмешкам, которые как из пифоса сыпались на голову императора.
— Ты хорошо сказал, Эвтерм, — доброжелательно откликнулся со своего места мрачный Поллукс. — Особенно насчет благородного папаши, который рад был сбагрить этого красавчика куда подальше и избавиться от лишнего рта. Но ты так и не пояснил, что нам ждать от появления в городе этого неиспорченного ребенка. Будут ли заказы?
— Не стоит ли заранее побеспокоиться о сладостной элегии? — поинтересовался Флор. — Или о едкой эпиграмме?
— И в каком разрезе нам, историкам, — подхватил Светоний, — описывать встречу императора и беспризорника? Как предсказанную еще при основании Рима? Мальчишка часом не бесноватый? Он не орет, не впадает в исступление, не ссылается на звезды? Напившись неразбавленного вина, оракулы не изрекает?
Эвтерм растерялся.
— При мне нет, — ответил он. — Единственное, на что он жалуется, это на память.
— И то хорошо, — кивнул Светоний. — Очень удобная болезнь. Однако, Эвтерм так ли уж непорочен этот союз, и таким ли свежайшим дитем природы является этот Антиной? Ты единственный, кому посчастливилось увидеть его собственными глазами. Не затуманила ли тебе взгляд его чрезмерная красота?