Слух о его скрупулезной дотошности и нечеловеческой проницательности опережал императора. Прозванный «лишаем» за неистребимую, прилипчивую придирчивость при рассмотрении финансовых дел, он тотчас отбрасывал буквоедство, когда речь заходила о строительстве. Везде, где бы он ни появлялся, император требовал на рассмотрение проекты предполагаемых построек. Рассматривал их тщательно, выпытывал у авторов, каким образом согласуются части и целое и не скучны ли теперь неисчислимые ряды колонн, треугольные фронтоны и торжество прямых углов? Он заявлял, что является приверженцем свободного и плавного движения линии. По его словам, в собственных проектах он старался избегать прямых отрезков.20 Свою склонность объяснял тем, что его детство прошло на воле, в Испании. Там он пристрастился к естественным пейзажам, в которых нет места прямым углам. Горожане привыкли к скученности, клетушкам, примитивному, поддающемуся счету порядку, вот почему в городах предпочитают четкие горизонтали и вертикали — по ним легче ориентироваться. Ему же по нраву свет и простор, а портики и гигантские пропилеи «загораживают небо».
Очаровательную зиму он провел в Афинах, где, убедившись в нищете и убожестве великого города, приказал начать возведение библиотеки, гимнасия, акведука, храма Геры, а также святилища Всеэллинского Зевса, или Олимпия, строительство которого было начато Писистратом шесть веков назад и который не удалось достроить Антиоху Эпифану.
Этих трудов ему показалось мало, и на пути в Рим он заглянул на Сицилию, где вместе с Антиноем совершил восхождение на Этну (3 263 м). Там наблюдали восход Солнца и, удостоверившись в ошибочности легенды, утверждавшей, что с вершины вулкана виден африканский берег, с чувством исполненного долга спустились вниз. Там же, в Сицилии, ему доставили послание от префекта претория Сентиция Клара. «В конце путешествия, — сообщал префект, — тебя, справедливый, ждет долгожданная радость — храм Всех богов достроен. Ты должен освятить Пантеон!». Далее Сентиций Клар писал, что в городе собрались толпы народа и более тянуть с открытием небывалого, вызвавшего столько пересудов сооружения, нельзя.
* * *
Адриан прибыл в столицу на день раньше назначенного в письме к сенату и жене срока.
В поздних вечерних сумерках, когда пустели римские улицы, вереница закутанных в воинские плащи всадников миновала Аппиевы ворота. При свете факелов конный отряд добрался до Палатинского дворца, здесь люди спешились. Потом долго шли толпой по бесконечным, скудно освещаемым масляными лампами, коридорам. Адриан тянул за руку истомившегося за день пути Антиноя. У императорских покоев личный раб цезаря Мацест внезапно замер — сквозь щели в темный проход выбивался яркий свет. Адриан бесцеремонно отодвинул раба, толкнул дверь и вошел в небольшой зал. Втащил за собой мальчишку — тот, переступая через порог, споткнулся.
В зале цезаря ждала императрица Вибия Сабина. Адриан удовлетворенно кивнул и, вскинув руки для объятий, двинулся в ее сторону. Мацест подхватил покачнувшегося, засыпавшего на ходу Антиноя. Мальчик зевнул и потянулся вслед за воспитателем. Императрица, глядя на этих усталых, с пыльными лицами людей, улыбнулась. Увернулась от объятий мужа, позволила поцеловать себя в щечку — на этом сантименты закончились.
Оба остались довольны.
Императору доставила удовольствие проницательность жены. Сабина, лучше других знавшая мужа, была уверена, что Адриан ни под каким видом не явится в Рим в указанный в письме срок. Не появится он и на пригородной вилле, на которой она пережидала зиму, хотя туда тоже был послан гонец с предупреждением ждать его в Байях — мол, он обязательно заглянет к супруге. Для всех других подобная непоследовательность казалась обычной мерой предосторожности, но для Сабины в подобной скрытности таился особый, ведомый только им двоим смысл.
Все долгие годы супружества Адриан только тем и занимался, что путал следы. В этой игре решающее для победы значение имело обязательное угадывание скрытого замысла партнера, и точно рассчитанное место встречи. Такой исход доставлял редким свиданиям особую прелесть. Чаще всего в этой игре выигрывала Сабина. В первые годы их совместной жизни Адриан, не выносивший, когда жене удавалось перехитрить его, начинал браниться, потом, уверившись, что Сабину не проведешь, утих. Его смирение давало императрице право упрекать мужа.
Ты — неисправимый выдумщик.
Неужели ты всерьез веришь, что способен водить людей за нос?
На самом деле ты водишь за нос самого себя. Хватит ребячиться! Живи проще, без фантазий.
Впрочем, Сабина в долгу не оставалась — свою личную жизнь, особенно тайные любовные пристрастия, ей удавалось ловко скрывать от чужих глаз. Она никогда не давала поводов для конкретных обвинений. Эта своеобразная игра в немоту и глухоту куда прочнее соединяла супругов, чем бурная страсть или государственная необходимость.
В день ожидаемого приезда Адриана она лично проверила ближайшие к их семейным апартаментам коридоры и залы — чтобы лишних там не было! Император не выносил, когда в принадлежащих ему помещениях становилось тесно. В таких случаях он нередко впадал в неописуемую ярость и мог перебить чаши из драгоценного сирийского стекла и вазы из алебастра. Стекла и ваз было жалко, и Сабина предусмотрительно приказала все хрупкое спрятать подальше. Распоряжалась как бы между прочим, в предположительной форме, с просьбами обращалась исключительно к проверенным людям, так что Адриан, явившись в свои покои, нашел там жену, пустые натопленные комнаты, подогретую воду, любимую еду — горячую похлебку, копченого осетра, охлажденный напиток и вино. Все было сделано по его вкусу.
Вина то и дело клевавшему носом Антиною Сабина дать не разрешила. Велела принести фруктовую смесь. Когда мальчишка попил и немного взбодрился, он с интересом глянул на красивую, невысокого роста, богато одетую женщину.
Сабина спросила.
— Тебе известно, кто я?
Антиной непроизвольно зевнул и ответил.
— Ты — императрица. Тебя звать Сабина. Мой воспитатель часто вспоминал тебя. Он признался, что иногда очень скучает по тебе.
Императрица рассмеялась. Адриан развел руками, как бы показывая, что он здесь ни при чем.
Сабина покачала головой, потом добавила.
— Ты умен. Совсем, как твоя мать…
Адриан из‑за спины мальчика погрозил ей — молчи!
Антиной встрепенулся, с любопытством глянул на императрицу.
— Ты знала мою мать?
— Очень немного. Ты помнишь ее?
— Я вижу ее во сне. Ты расскажешь мне о ней?
Адриан сделал зверское лицо.
— Обязательно расскажу, только не сейчас. Тебе пора спать. Твоему воспитателю тоже надо отдохнуть, тем более, если он скучал по мне. Пусть даже иногда. Пойдем, я провожу тебя. Ты не хочешь умыться?
Мальчик поморщился.
— Не упрямься, Антиной!
— Ладно, не буду, — вздохнул мальчик
Устроившись на ложе в приготовленной для него спальне, Антиной попросил.
— Расскажи сказку?
— Какую?
— Какую тебе рассказывала бабушка. У меня не было бабушки, только бородатый дядька. Он заставлял меня мяукать.
— Зачем? — удивилась императрица.
— У него была ученая собака. Он объявил, что она умеет предсказывать будущее. Только все это было обман. Дядька заставлял собаку раскрывать рот, а я в это время незаметно мяукал, затем чревовещал оракулы. Люди платили ему денежки за предсказания, денежки он забирал себе.
— Боги, что за чушь? Неужели люди настолько глупы, чтобы верить мяукающей собаке? Неужели так бывает?
— Бывает, — вздохнул мальчик и попросил Сабину. — Как насчет сказки?
Императрица задумалась, потом, как бы сомневаясь, выговорила.
— Разве что о принцессе Голубое перышко?..
— Да — да, — обрадовался Антиной. — О Голубом перышке.
Сабина вздохнула.
— Жила — была принцесса Голубое перышко. Когда ей исполнилось тринадцать лет, ее украли пираты и продали в рабство злому колдуну — египтянину…
Антиной заинтересованно спросил.
— Это про маму?
Сабина едва удержалась, чтобы не разрыдаться. Воспользовалась темнотой и, справившись с голосом, твердо ответила.
— И про маму тоже. Ты слушай. Жила — была принцесса Голубое перышко…
Веки у Антиноя слиплись, он ровно засопел. Сабина поправила покрывало и вышла из комнаты.
В спальне муж поинтересовался.
— Что так долго?
— Я рассказывала ему сказку.
После короткой паузы император предупредил.
— Не порти мне Антиноя. Он нам не сын. Я уверен, среди смертных — хоть всю землю обойди! — не найти того, кто мог бы приходиться ему отцом.
Сабина, снимая ночную тунику, пожала плечами.
— Опять новые фантазии, Публий? Зачем?
Потом она совсем по — женски поделилась.
— Какой же он хорошенький. Просто красавчик! Весь в мать.
— О чем сказка?
— Я хотела рассказать ему о принцессе Голубое перышко, которую в тринадцать лет украли пираты и продали в рабство бородатому дядьке, который решил посвятить свою жизнь тому, чтобы научить собак мяукать, а кошек гавкать. Но прежде он научил принцессу бояться мужчин. Он был неисправимый выдумщик, этот дядька. А теперь, по — видимому, бородатый дядька собирается учить мальчика ценить мужчин. Этих бородатых козлов…
Адриан вздохнул.
— Сколько можно, Вибия! Ты неисправима. Иди ко мне.
* * *
Из письма императора Адриана Регулу Люпусиану, посланное в Байи ранней весной 126 года из Рима.
«…удивляюсь, мой друг. Мы находимся на расстоянии какого‑то десятка миль — день пути! — а я вынужден обращаться к тебе письменно. У меня складывается впечатление, что ты бежишь от меня. В этом нет ничего зазорного, я готов все забыть, принять любое твое решение, но я недоумеваю — неужели ты готов отказаться от тех благ, которые могла бы тебе доставить одержанная нами победа и благоволение властелина Рима?
Меня осаждают толпы просителей, их ухищрения поразительны, наглость беспредельна, а ты по неясной причине укрылся в деревне?