Месса сопровождалась музыкой. Мощный голос органа посылал к Небесам самые горестные укоры, самые душераздирающие вздохи великих композиторов.
Но внезапно орган замолчал и ввысь взвился женский голос.
При первом его звуке Самуил вздрогнул и посмотрел на Юлиуса.
Глубокий, удивительно сильный и приятный голос проникал в самые заповедные глубины души. Песнь была достойна певицы. В ее исполнении мелодия, полная скорби, вместе с тем несла в себе утешение. Боль при виде бездыханного тела, уходящего в землю, звучала в музыке вместе с надеждой, что дух обретет бессмертие на Небесах. В мелодии слышался зов могилы, которая поглощает свою жертву, и рая, врата которого уже открываются.
Самуил говорил себе, что этот голос он уже слышал.
«Так она здесь! — подумал он. — А я-то и не знал!
Думал, она в Венеции. А знает ли Юлиус, что она в Париже?»
Он покосился на графа фон Эбербаха.
Но Юлиус оставался невозмутим, и на его лице ничего нельзя было прочесть.
«Я дурак! — сказал себе Самуил. — Что я хочу увидеть на его физиономии? Он ведь уже мертвец».
Тем не менее он подошел к Юлиусу и шепнул ему:
— Да ведь это голос Олимпии!
— А? Ты думаешь? — равнодушно отвечал Юлиус. — Возможно.
— Труп! — сквозь зубы пробормотал Самуил.
Однако он призадумался: «Почему она вернулась, что делает здесь? И ради чего прячется? Тут какая-то ловушка. О, я разгадаю ее! Но сначала надо проверить, действительно ли это она».
LVIIОЛИМПИЯ ПОЕТ, А ХРИСТИАНА МОЛЧИТ
Между тем голос, раздававшийся в органной нише, все изливал на гроб лорда Драммонда потоки звуков, похожих на слезы, моля Небеса о милосердии к усопшему, прощаясь с ним и обещая новую встречу, провожая уходящего друга к порогу вечности.
«Это несомненно Олимпия! — сказал себе Самуил. — Спрошу-ка у приятеля лорда Драммонда».
Он подошел к одному англичанину, который был с покойным в большой дружбе, и спросил, кто эта певица, чей голос ему незнаком, хотя поет она слишком хорошо, чтобы быть безвестной.
— Это певица, в чей голос лорд Драммонд был страстно влюблен, — отвечал англичанин. — Ее хорошо знают в Италии, но во Франции она никогда не выступала.
— Синьора Олимпия? — перебил его Самуил.
— Она самая. Умирая, лорд Драммонд заклинал ее оказать ему эту милость — спеть «Реквием» на его заупокойной службе, утверждая, что голос, который был ему так дорог, и в гробу еще раз осчастливит его. Госпожа Олимпия ему это обещала и, как видите, держит слово.
— Значит, лорд Драммонд знал, что она здесь?
— Нет, он послал ей эту просьбу в Венецию, еще в первую неделю своей болезни, чувствуя, что он болен смертельно. Ему оттуда ответили, что в Венеции синьоры Олимпии больше нет и где она, неизвестно.
— Стало быть, вы не знаете, с каких пор синьора Олимпия в Париже? — спросил Самуил.
— Не имею ни малейшего понятия, — ответил англичанин, которого начинали удивлять столь настойчивые расспросы. Самуил оставил его и вернулся к Юлиусу.
— Это и в самом деле Олимпия, — сказал он, сверля собеседника глазами.
Но на лице Юлиуса не дрогнул ни один мускул.
— А, — протянул он без тени волнения. — И кто тебе это сказал?
— Близкий друг лорда Драммонда.
— А!
«Ни одного движения, и во взгляде ни искорки, — подумал Самуил, наблюдая за невозмутимым Юлиусом. — Или в жилах у него не осталось ни капли живой крови, или он ловко это скрывает. Ба! С какой стати ему притворяться? Да и способен ли он, в его-то состоянии и в эти годы, проявить такую силу, такое постоянство воли, он, который и в двадцать лет, в полном расцвете юности, никогда не имел ни воли, ни характера? Однако если Олимпия уже провела какое-то время в Париже, то не ради лорда Драммонда, коль скоро ему пришлось посылать людей на ее поиски. А покинуть Венецию и вернуться в Париж она могла только ради Юлиуса. Если так, она должна была известить его о своем возвращении. Почему же он не сказал мне об этом? Если он мог от меня это скрыть, так, возможно, и еще что-нибудь скрывает! В этом загадочном возвращении Олимпии есть какой-то секрет. Уж не плетут ли они вместе заговор против меня? Я встречусь с Олимпией. Если она видела Юлиуса, ей все известно: она знает, и что произошло в Сен-Дени в вечер дуэли, и каковы теперь намерения Юлиуса. Я ее заставлю говорить. Да, это средство все узнать. Юлиус ничего не желает мне рассказать, но чтобы я не вытянул всего, что мне нужно, из женщины, в дело должен вмешаться сам дьявол!»
Месса закончилась. Толпа, двинувшись к главному входу, стала быстро таять, Самуил же выбрал себе наблюдательный пост у дверей, ведущих в органную нишу.
Он сел в фиакр и велел кучеру подождать.
Затем он опустил шторы и принялся следить.
Минут через десять из органной ложи вышла женщина и села в закрытый экипаж.
То была Олимпия.
Карета, в которую она села, стала быстро удаляться.
Самуил опустил переднее окошко.
— Поезжайте, — приказал он, — за каретой, куда только что села та дама. Следуйте за ней шагах в пятидесяти, чтобы не возбуждать подозрений. Когда она остановится, остановитесь и вы.
Экипаж Олимпии остановился на Люксембургской улице у крыльца тихого, уединенного особняка.
Торопливо выскочив из своего фиакра, Самуил увидел, что Олимпия вошла в вестибюль и поднимается по лестнице.
Он быстро пересек двор и достиг лестницы.
Затем он стал подниматься по ступенькам, стараясь, чтобы Олимпия его не заметила.
На втором этаже она остановилась и позвонила.
Шум шагов Самуила заставил ее оглянуться.
Увидев его, она при всей своей выдержке побледнела.
Он молча поклонился.
— Вы здесь? — произнесла она.
— Вам странно видеть меня здесь, сударыня? — усмехнулся Самуил. — Но я и сам не меньше удивился, увидев вас в Париже. Прошу меня извинить, что являюсь так внезапно. Это потому, что я должен поговорить с вами о вещах весьма серьезных.
— Что ж, — обронила она. — Входите.
Слуга открыл перед ними дверь, Самуил вошел в прихожую, а оттуда в маленькую гостиную. Та, кого он называл Олимпией, но наши читатели уже зовут Христианой, вошла туда с ним.
— Слушаю вас, сударь, — сказала Христиана.
— Прежде всего, сударыня, разрешите задать вам один вопрос.
— Какой?
— Вы видели Юлиуса после вашего возвращения в Париж?
— Графа фон Эбербаха?
— Да.
— Я его не видела, — отвечала Христиана, — да и не стремлюсь увидеть.
— Вот как! — лицо Самуила выразило нескрываемое сомнение. — Но в Париж вы тем не менее вернулись.
— Сезон в Венеции кончился, — сказала певица. — Я считала, что бедный лорд Драммонд в Англии, то есть достаточно далеко, и не может мешать мне петь в Опере, как то было в прошлом году. Уже прибыв сюда, я узнала, что он в Париже, приехал лечиться от болезни легких. Я не думала, что он болен так тяжело. Поэтому я затворилась в особняке в Сен-Жерменском предместье и жила скрытно, чтобы действовать без его ведома, поскольку опасалась, как бы он снова не принялся мешать мне. Отныне музыка — моя единственная страсть.
— Хорошо, — сказал Самуил. — Стало быть, вы прятались только из любви к музыке, а граф фон Эбербах не знает, что вы вернулись. Однако если вы и не сохранили к нему того чувства, что на миг пробудилось у вас прошлой зимой, он все-таки не мог стать для вас совсем уж посторонним, и я полагаю, вы не будете против узнать от меня, что он поделывает.
— Он здоров? — спросила Христиана беспечно.
— Начать с того, что он крайне плох. Но состояние его организма — это еще не самое худшее. Вы не знаете, что с ним стряслось?
— Ну почему же, знаю. Как мне, помнится, говорили, он женился.
— С ним произошло не только это. Он убил собственного племянника.
— Какого племянника? — спросила певица.
— Лотарио.
— Этого молодого человека, которого я как-то видела на ужине у лорда Драммонда?
— Его самого. Этого племянника Юлиус любил как сына.
— Если он так любил его, почему же он его убил? Наверное, из ревности?
— Действительно из ревности.
— Бедный юноша! — вздохнула Христиана. — А новая графиня фон Эбербах, с ней что сталось? Как видите, от моей страсти к графу не осталось ничего, раз я могу так спокойно говорить о его жене.
— Графиня Фредерика, — отвечал Самуил, — уехала в Эбербахский замок, это-то и стало причиной недоразумения и беды. Юлиус убедился в невинности жены, но было уже поздно. Графиня вернулась и вновь обосновалась в Ангене. Я иногда ее там навещаю. О, что за ничтожные сердца у этих молоденьких девиц! Она любила этого Лотарио, его могила еще свежа, а она уже о нем позабыла! Меланхолии в ней ровно столько, чтобы придать ее красоте оттенок особой трогательности. Вот и умирай после этого ради женщины!
Разглагольствуя таким образом, Самуил вглядывался в лицо Олимпии, надеясь подстеречь какое-нибудь невольное, чуть заметное изменение, которое помогло бы ему о чем-то догадаться.
Хотя, строго говоря, тайна, которой певица облекла свой приезд, могла объясняться теми причинами, что она ему привела, то есть боязнью, как бы ей опять не помешали получить доступ на парижскую сцену, Самуил Гельб был не тот человек, который слишком легко позволяет себя в чем-то убедить.
Музыка могла быть причиной, это вполне возможно, однако не исключено, что музыка была лишь предлогом.
«В тихом омуте черти водятся, — думал этот мрачный ум, привыкший к вероломству. — Все это может оказаться сказкой, приготовленной ими заранее. Выдумка недурна, готов это признать, но именно потому не стоит ей особенно доверять. Все слишком правдоподобно, чтобы быть правдой».
Однако дольше затягивать свой визит он не мог.
Олимпия-Христиана совсем не старалась поддержать беседу: томительная пауза повисала после каждой фразы.
Этот человек, от которого шли все невзгоды ее жизни, внушал ей ужас. Она избегала смотреть на него, так как всякий раз, встречаясь с ним глазами, с трудом сдерживалась, чтобы не отшатнуться с отвращением, словно при виде змеи.