— Хорошо, — сказал Самуил. — Где мы встретимся?
— На улице Перль, номер четыре. У Жака Гренье.
— Договорились.
Они пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны.
Самуил попробовал отыскать еще кого-нибудь из своих недавних собратьев по оружию, но его усилия были напрасны. Зрелище единодушного доверия, с которым Париж встречал самое имя Лафайета, наполняло его сердце безмерной горечью.
«Лгут монеты в сто су! Бог не хранит Францию, — думал он. — Но, — ах ты черт! — что если он сохранит Юлиуса? Стоит революции провалиться, и у меня опять пропадет нужда в его экю. Что мне тогда с ними делать? Стало быть, я стану добродетельным наперекор собственному желанию? Ну, пока надо подумать, как бы убить время. Не заглянуть ли к Лаффиту? Но для начала не мешает перекусить».
Он зашел в первый ресторан, который оказался открытым, и пообедал, так как со вчерашнего вечера у него не было во рту ни кусочка хлеба.
Уже начинало смеркаться, когда Самуил вошел в особняк Лаффита.
Внутри толпился народ. Все депутаты-либералы собрались здесь.
Ждали ответа герцога Орлеанского, которому было только что послано предложение стать главным наместником королевства.
Утром г-н Тьер уже ездил в Нёйи, но герцога Орлеанского он там не застал.
Еще 26-го герцог покинул дворец и в поисках безопасного приюта поспешил в Ренси.
Уступив настояниям г-на Тьера, герцогиня Орлеанская отправила графа де Монтескью к своему супругу с просьбой вернуться. Графу стоило немалого труда уговорить его, но в конце концов герцог Орлеанский дал себя уломать, и г-н де Монтескью двинулся в путь первым, успев увидеть, как герцог садился в карету.
Однако проехав сотню шагов, граф обернулся и увидел, что экипаж Луи Филиппа едет назад в Ренси. Пришлось и ему повернуть вспять, чтобы заново приступить к увещеваниям и на сей раз уже самому доставить этого робкого узурпатора к месту действия.
Было условлено, что Луи Филипп будет ждать в Нёйи обращения, подписанного двенадцатью членами Палаты депутатов, в котором ему будут предоставлены полномочия главного наместника королевства. Когда Самуил добрался до особняка Лаффита, прошло уже два часа с тех пор, как обращение было отправлено, и теперь все ожидали от герцога Орлеанского ответа.
— Принц и сверх того Бурбон! — сказал Самуил. — От этих людей толку не будет.
Тем не менее он остался, желая присутствовать при всех переменах, чтобы не упустить минуту, когда придет пора действовать.
Герцог Орлеанский прибыл около часа ночи и украдкой проскользнул в Пале-Рояль.
Двенадцать депутатов, сочинивших обращение, ждали утра, чтобы явиться к нему и без обиняков и посредников представить свои предложения.
Все знали, с какими колебаниями, отчасти искренними, отчасти наигранными, герцог Орлеанский вначале воспринял этот политический поворот и как он в конце концов согласился. Было тотчас составлено и отослано в Палату депутатов воззвание, встреченное аплодисментами.
Теперь оставалось сомнительным лишь согласие Лафайета. Никто не знал, как поступит старый республиканец: захочет нового государя или провозгласит республику. Было решено попробовать решить дело при помощи манифестации: герцог Орлеанский собственной персоной явится в ратушу в сопровождении наиболее популярных депутатов.
«Сейчас или никогда!» — сказал себе Самуил.
И он поспешил на улицу Перль, № 4.
Жака Гренье он перехватил на лестнице, тот как раз собирался уходить.
— Живо! — сказал ему Самуил. — Нам нельзя терять ни минуты.
И он быстро сообщил ему обо всем происходящем.
— Герцог Орлеанский в ратуше! — вскричал Жак. — Так значит, снова монархия? Но будь покоен, ему не пройти. Когда он туда отправится?
— Немедленно.
— Дьявольщина! — проворчал Жак. — Своих друзей я предупредить не успею. Но хватит и двух решительных людей.
— Я думаю так же, — отвечал Самуил. — Одному из нас надо перехватить его по дороге, а другому ждать у самой цели, возле ратуши. Ты бы где хотел быть?
— На дороге, — сказал Жак.
— А я в большом зале ратуши; если ты его пропустишь, от меня ему не уйти.
— Договорились. Пистолет у тебя есть?
— У меня их два.
Они вдвоем дошли до Гревской площади.
Там Самуил, обменявшись с Жаком рукопожатием, оставил его и вошел в ратушу.
Не прошло и четверти часа с той минуты, когда они расстались, как в толпе началось сильное волнение.
По набережной двигался, приближаясь, кортеж герцога Орлеанского.
Герцог ехал верхом, за ним следовал г-н Лаффит — савояры несли его на носилках.
Крики восторга и торжества, приветствовавшие кортеж с минуты его выхода из Пале-Рояля, с каждым шагом становились все слабее.
Начиная от Нового моста, поведение толпы изменилось: здесь люди глядели сурово, едва ли не угрожающе.
— Снова Бурбон! — выкрикнул рабочий, стоявший рядом с Жаком. — Чего ради мы сражались? Не стоило труда.
— Успокойся, сынок, — отвечал ему Жак. — Еще не все кончено.
Кортеж внезапно вышел из узкой улицы на площадь. Герцог Орлеанский с подчеркнутой любезностью обернулся к г-ну Лаффиту, как будто старался укрыться под сенью популярности, более надежной, нежели его собственная.
Жак сунул руку в карман, вытащил пистолет и прицелился.
Но чья-то рука сзади перехватила его руку и вырвала у него пистолет.
Он обернулся. Это был тот самый рабочий, с которым он только что разговаривал.
— Что ты делаешь? — сказал мастеровой.
— А тебе-то что? — отвечал Жак. — Мне не по вкусу Бурбон.
— Плевал я на Бурбонов! — заявил рабочий. — Но ты выбери другой случай, а то еще убьешь Лаффита.
Оттолкнув мастерового, Жак поднял свой упавший на землю пистолет. Однако кортеж уже прошел мимо, и герцог Орлеанский вступил в ратушу.
Жак попытался было проникнуть туда. Но часовые преградили ему путь.
Когда герцог Орлеанский вошел в большую залу, его там встретила огромная толпа. То были вчерашние бойцы, учащиеся Политехнической школы, со шпагами наголо, с суровыми и скорбными лицами. Генерал Дюбур тоже стоял там.
Один из депутатов огласил декларацию Палаты. Раздались весьма жидкие аплодисменты.
Генерал Дюбур выступил навстречу Луи Филиппу и, простирая руку к площади, еще запруженной вооруженным народом, заявил:
— Вам известны наши права; если вы о них забудете, мы напомним.
— Сударь, — отвечал герцог, несколько смутившись, — я честный человек.
— Честный человек не всходит на ступени трона, — сказал Самуил.
И он, вскинув пистолет, прицелился и выстрелил.
Осечка.
Самуил взглянул на свой пистолет. В нем больше не было пистона.
У него был припасен второй пистолет. Он хотел достать его из кармана. Но карман был пуст.
— Предательство! — закричал он.
В толпе была такая давка, что он не почувствовал, когда чужая рука залезла к нему в карман.
И тут Лафайет взял трехцветное знамя, вложил его древко в руку Луи Филиппа и сказал ему:
— Пойдемте!
Потом он повлек герцога на балкон ратуши и на глазах народа, теснившегося на площади, обнял его.
Это и была подлинная коронация Луи Филиппа. Лафайет освятил его персону, поделившись с ним своей популярностью.
Толпа разразилась приветственными криками.
«Кончено, — сказал себе Самуил. — Через неделю он станет королем. Все мечты моей жизни рухнули в один миг. Что ж, надобно смириться. Ничего уже нельзя сделать».
Но вдруг он вскинул голову.
«Да нет, — подумалось ему. — Здесь все завершилось, но еще можно начать заново. Разве я ребенок или женщина, чтобы вешать нос при первой же трудности? Нет, ничего не потеряно. Есть способ все поправить. Ну-ка, подумай немного».
И он, прикрыв глаза ладонью, погрузился в глубокую задумчивость. После нескольких минут неподвижности и упорного размышления он усмехнулся, и в глазах его сверкнула молния.
«Нашел! — возликовал он. — Ах, все же я не из тех, кто легко сдается».
За пять минут в его голове сложился последний план, призванный решить его судьбу.
Он отправился к Юлиусу.
LIXПЕРЕМЕНА ДИСПОЗИЦИИ
И на этот раз при виде Самуила во взгляде Юлиуса блеснуло и тотчас угасло нечто похожее на свет надежды, которую он словно бы хотел скрыть.
— Ну вот, мой дорогой Самуил, — сказал он как-то веселее обычного, — я вижу, что твои триумфы не заставляют тебя позабыть старых друзей.
— Что еще за триумфы? — буркнул Самуил.
— Как? Разве вы не разбили противника по всему фронту? Я только что читал газеты, и лишь для того, чтобы узнать, как там ты и твои революционеры. И убедился, что вы быстро продвигаетесь вперед. Раз герцог Орлеанский главный наместник, значит, Карл Десятый низложен.
— Да, главный наместник… королевства! — отвечал Самуил, язвительно подчеркнув последнее слово. — Народ поменял одного господина на другого, и это они называют революцией; притом никто не мог бы сказать, стоит ли новый господин больше, чем прежний, не надо ли и его в свою очередь выгнать. Таким образом, я просто болван, рисковавший своей шкурой, чтобы посадить одного короля на место другого. Но я еще посчитаюсь с этой желторотой оппозицией, которая украла у нас нашу победу, подоспев после сражения, чтобы обобрать мертвецов!
— Что ты хочешь сказать? — спросил Юлиус.
— У испанцев есть одна пословица, она гласит: «Всегда делай ставку на худшее»; а надо бы говорить: «на мелкое». Успех всего вернее обеспечен ничтожествам, посредственности, которая мельче самого ничтожества. Ты не откажешься воздать мне должное, признав, что я никогда не строил особых иллюзий в отношении рода людского; так вот, сколь бы ограниченным ни было уважение, которое я к нему питал, оно все же оказалось преувеличенным раз в сто.
Самуил помолчал и заговорил вновь, словно стараясь оглушить самого себя своими короткими, отрывистыми фразами:
— Да, да, день народной победы, возможно, настанет. Но не сейчас. Признаюсь: я слишком поторопился. Я человек грядущего столетия. Народы не созрели для свободы. Нужны, быть может, столетия, чтобы они ее оценили. Отсюда следует, что одна лишь власть может обеспечить нам мир. Итак, раз нельзя сейчас уснуть, а через сто лет пробудиться, я решил приспособиться к эпохе, в которую живу. И если я потребуюсь властям, я… так вот, Юлиус: я перехожу на их сторону.