Самуил потер себе лоб. По нему катились капли холодного пота. Он пожал плечами, словно говоря себе:
«Ну же! Да что я, ребенок?!»
Но он мог сколько угодно храбриться, ругать себя, презирать – обычное хладнокровие не возвращалось к нему.
Однако, сделав над собой огромное усилие, он, похоже, принял бесповоротное решение.
– Снадобье почти готово, – произнес он.
И взял со стола стакан.
Юлиус протянул руку:
– Ладно, давай, хотя мне уже лучше.
Но в то же мгновение, приподнимаясь с кресла, он заметил на полу письмо, которое сам же, садясь, смахнул со стола.
Глаза его заблестели.
– Что это за письмо? – оживился он.
Ему показалось, что на конверте почерк Лотарио.
Самуил поставил стакан обратно на стол, при всей своей наружной твердости радуясь этой непредвиденной задержке.
Юлиус поднял письмо.
Оно и в самом деле было от Лотарио.
– Оно, верно, пришло, когда мы были в храме, – сказал он. – Его принесли сюда, а меня в суматохе всей этой церемонии забыли известить.
Он с жадной торопливостью вскрыл письмо и погрузился в чтение. Но так же, как Лотарио в замке Эбербах, Юлиус, прочтя первые же строки, громко вскрикнул.
– Ну, что там еще? – спросил Самуил.
Юлиус не отвечал ни слова: отмахнулся и продолжал читать, пока не дошел до конца.
Кончив, он прижал руку к сердцу, колотившемуся так, что, казалось, не выдержит грудная клетка, и срывающимся голосом проговорил:
– Ах, мой бедный Самуил, боюсь, что твое сердечное снадобье мне куда нужнее, чем мы с тобой думали. Вот второй повод для волнения, и он стоит первого. Но на сей раз, – прибавил он с грустной усмешкой, – ты не станешь упрекать меня за то, что я нарочно распаляю себя.
– Да что такое пишет тебе Лотарио? – повторил Самуил.
– Читай, – промолвил Юлиус.
Самуил взял письмо.
– Одно лишь слово! – остановил его Юлиус. – Ты мне признался, и я благодарен тебе за это, что я болен смертельно, для меня нет надежды, я имею в виду – надежды прожить долгий срок. На мои настойчивые расспросы ты мне ответил, что я не выживу, мой недуг меня убьет, и мне не выкарабкаться. Самуил, ты и теперь уверен в этом?
– Не думаешь же ты, – жестко отвечал Самуил, – что твои сегодняшние безрассудства заставили меня изменить свое мнение?
– Хорошо, – вздохнул Юлиус. – Значит, по-твоему, я приговорен.
– Твое спасение было бы чудом.
– Благодарение Богу!
– Чему ты радуешься? – спросил Самуил в изумлении.
– Прочти это письмо, – ответил Юлиус.
И Самуил прочел:
«Берлин, 28 августа 1829 года.
Мои дорогой, любимый дядюшка!
Это слишком! Слишком много доброты в Вашем сердце и страдания – в моем! Пора моей душе, наконец, порвать свои путы и раскрыться перед Вами, чтобы Вы могли увидеть и узнать мою тайну.
Вы и прежде и теперь должны были посчитать меня воистину неблагодарным. Я признаю, что, по видимости, все свидетельствует против меня, и вся Ваша снисходительность не в силах отрицать эти свидетельства. Разумеется, мое поведение должно казаться Вам необъяснимым. Вы были так безмерно добры ко мне, а я Вас покинул, Вас, моего отца, и в какую минуту?! В то время, когда Вы еще не оправились после тяжкого недуга! Я, чьим долгом и, верьте мне, счастьем было бы заботиться о Вас, проводить ночи у Вашего изголовья, отдать Вам, а вернее, возвратить, как пристало должнику, всю мою жизнь, поступил совсем иначе. И Вы не могли понять, какая причина заставила меня уехать из Вашего дома именно тогда, когда мое присутствие было особенно необходимо.
И все же, мой добрый дядюшка, я уверен, что Вы меня простили бы, если б знали, сколько я выстрадал, прежде чем решиться на этот отъезд, который сам по себе также стал не самой малой причиной моих страданий. Вы искали причины моего бегства в моей неприязни к девушке, что недавно появилась в Вашем доме. Вы думали – из деликатности Вы не сказали мне этого, но я и сам догадался, – Вы думали, что я, возможно, обеспокоен тем, не повредит ли моим интересам и видам на будущее эта девушка, которая может отнять у меня часть Вашего расположения. Вы полагали, что я страдаю как уязвленный наследник, что во мне говорят ревность и жадность человека, не желающего ни с кем делить Вашу привязанность и Ваши деньги, и поэтому я ненавижу мадемуазель Фредерику.
Милый мой дядя, я не ненавижу мадемуазель Фредерику, я люблю ее.
Я ее люблю, а она не любит меня! Вот Вам в двух словах вся моя тайна.
А теперь представьте себе, какое существование я вел в Вашем доме те три недели, зная, что она меня не любит, выслушав это из ее собственных уст. Все время видеть ее перед собой как живое воплощение моего отчаяния и не иметь возможности отвернуться, отвести взор от этого прелестного и душераздирающего видения! Так ошибался ли я, когда сказал Вам, что Вы все мне простите, если узнаете, как я страдал?
Пока Вы были в опасности, я не мог покинуть Париж. Но настал день, когда врачи сказали, что ручаются за Вашу жизнь. Тогда силы мне изменили, я не мог более выносить эту ежеминутную муку. Я бежал, и надеюсь, что Ваша неистощимая благожелательность найдет мне извинение.
Ах, дорогой дядюшка, не сердитесь на меня. Мало проку принесло мне мое бегство. Здесь я не менее несчастен, чем был там. Мне было больно видеть мадемуазель Фредерику; теперь мне больно, что я не вижу ее. Вот и вся разница. Я мог сколько угодно увеличивать расстояние между собой и ею, кочевать из одного города в другой – ее образ и моя тоска всюду преследовали меня. В Берлине я все тот же, каким был три месяца назад в Париже или три недели назад в Вене, – таким, каким мне суждено быть повсюду.
Я люблю безнадежно. Если она принадлежит другому, если не станет моей, я умру.
Ваш безутешный сын
Лотарио».
Самуил спокойно сложил письмо и вернул его Юлиусу.
– Теперь ты видишь! – вздохнул Юлиус.
– Так что же ты намерен делать? – холодно осведомился Самуил.
– Я намерен умереть.
И, заметив протестующий жест Самуила, он с живостью напомнил:
– Ты мне это обещал!
– Ладно! И что дальше? – поинтересовался Самуил.
– Дальше? Ну, это просто. Подожди минуту, – отозвался Юлиус.
Он раскрыл бюро, стоявшее подле его кресла, взял из ящичка конверт с черной сургучной печатью, вскрыл его, достал листок бумаги, набросал несколько строк и подписался.
– Что это ты сделал? – спросил Самуил, не без трепета наблюдавший за этими манипуляциями.
Юлиус вновь запечатал конверт и спрятал его в бюро.
– Что я сделал? – повторил он. – Изменил свое завещание, только и всего.
Самуила передернуло.
– Я сделал Лотарио моим единственным наследником, – продолжал он, – при одном условии.
– Каком?
– При условии, что он женится на Фредерике.
Самуил грудью встретил этот удар: он все превозмог. Ни один мускул не дрогнул на его лице.
– Тебе понятно? – спросил Юлиус. – Я скоро умру, и тогда Фредерика станет женой Лотарио. Даже не любя его, она подчинится моей последней воле, по крайней мере если не будет питать к нему ненависти. И потом, Лотарио не сможет получить наследство иначе, чем в случае, если она возьмет его в мужья, от нее будет зависеть, обогатить его или разорить. Ты ведь знаешь ее великодушие: она согласится если не из любви, то хоть по доброте сердечной. Ты доволен?
– Чем? – промолвил Самуил угрюмо.
– Ну как же: спокойствием, что снизошло в мое сердце. Теперь Фредерика для меня вдвойне неприкосновенна: как невеста Лотарио, она стала моей дочерью дважды.
Самуил погрузился в размышления.
– А теперь дай мне свою микстуру, – сказал Юлиус, – ведь необходимо, чтобы я протянул, по крайней мере, до тех пор, пока уладятся эти дела с Фредерикой.
Самуил взял стакан, подошел к камину и выплеснул его содержимое в золу.
– Что ты делаешь? – удивился Юлиус.
– Эта микстура простояла слишком долго, теперь она ничего не стоит, – отвечал Самуил, поглощенный своими раздумьями.
Возвращаясь от камина, он проходил мимо окна. Во дворе послышался скрип колес и топот копыт. Самуил машинально бросил взгляд в окно и вскрикнул.
Юлиус бросился к окну.
У крыльца остановилась почтовая карета. Из нее вышел Лотарио.
– Лотарио! – закричал Юлиус.
В то же мгновение Фредерика, обеспокоенная затянувшимся отсутствием Юлиуса, вошла в кабинет.
Она услышала это имя, этот крик «Лотарио!». Она увидела всплеснувшего руками Юлиуса, застывшего у окна Самуила. И, словно сраженная ударом молнии, зашаталась и без чувств рухнула на ковер.
XXXIТри соперника
Юлиус и Самуил видели, что Лотарио вышел из экипажа один.
Олимпия и в самом деле отказалась отправиться к графу фон Эбербаху вместе с Лотарио: она пожелала прежде получить точные сведения о том, до какой степени успел развиться сюжет драмы, в развязке – или, быть может, завязке, – в которой она собиралась сыграть главную роль. Поэтому у заставы она покинула экипаж вместе с Гамбой и наняла фиакр, чтобы в нем въехать в Париж.
Готовясь совершить решительный поступок, секрета которого она Лотарио не открыла, Олимпия хотела быть уверенной, что он не окажется бесполезным или несвоевременным.
Итак, они условились, что сначала Лотарио один отправится в особняк графа фон Эбербаха.
Если бракосочетание еще не свершилось, он должен будет сказать Юлиусу, что Олимпии нужно немедленно поговорить с ним по поводу дела чрезвычайной важности. В случае если граф фон Эбербах не пожелает отправиться к певице накануне своей свадьбы или не сможет этого сделать из-за болезни, Лотарио пошлет Олимпии записку, она примчится в особняк как можно скорее и сумеет добиться встречи с Юлиусом.
Но если окажется, что они опоздали, Олимпия взяла с Лотарио обещание даже не произносить ее имя. Ни Юлиус, ни Самуил, ни одна живая душа не должна знать о ее возвращении и о том, что она в Париже. В безвестности и тайне она сможет дейст