вовать вернее и с большим результатом.
Вот почему Лотарио приехал один.
Не успел он войти во двор особняка, как необычайное оживление и праздничная суета поразили его, вселяя в душу мрачное предчувствие.
Он со всех ног бросился вверх по лестнице.
В эту минуту Юлиус и Самуил на руках переносили бесчувственную Фредерику на канапе.
Юлиус при этом переводил испытующий взгляд с Фредерики на Самуила.
– Так она любит его? – спросил он.
Не отвечая ни слова, Самуил пожал плечами и позвонил.
Прибежала г-жа Трихтер.
– Эфиру! – скомандовал Самуил.
Когда г-жа Трихтер возвратилась с флаконом, в комнату вбежал Лотарио, бледный, с блуждающим, как у помешанного, взглядом. Едва успев войти в этот дом, наполненный сутолокой торжества, он от какого-то равнодушного гостя, от первого встречного узнал все.
Юлиус бросился ему навстречу, раскрыв объятия.
Лотарио упал к нему на грудь, не в силах сдержать слез, которые помимо его воли вдруг потекли по щекам.
– Простите меня, дядюшка, – пролепетал он, – будьте счастливы, а я… я умру.
– Дитя! – вздохнул Юлиус. – Посмотри же на меня хорошенько, и ты увидишь, кто из нас двоих стоит на краю могилы.
Только теперь Лотарио заметил Фредерику, без сознания распростертую на канапе: до сих пор ее заслоняли Самуил и г-жа Трихтер: они склонились над ней, поднеся к ее носу флакон.
– Мадемуазель Фредерика больна! – вскричал он, содрогнувшись.
– Ничего страшного, – промолвил Юлиус. – Усталость, естественная в подобный день, неизбежные волнения, потом твое столь внезапное возвращение – все это ее немного взволновало. Услышав, как Самуил произнес твое имя, она почувствовала себя дурно.
– Ну вот, она приходит в себя, – сказал Самуил.
У Лотарио, совершенно растерянного, в свою очередь подкосились ноги, и он рухнул на колени перед канапе. Он неотрывно смотрел на это прекрасное лицо; оно было бледнее, чем белоснежный венчик новобрачной. Не отдавая себе отчета в том, что делает, он схватил руку Фредерики, холодную, как мрамор.
Но внезапно он почувствовал, что его пальцы коснулись обручального кольца. И он бросил, чуть ли не отшвырнул эту руку движением, полным боли и гнева.
От графа фон Эбербаха, внимательно наблюдавшего за ним, не укрылся этот жест.
– Ну же, Лотарио, будь мужчиной, – сказал он. И мягко прибавил: – К тому же ты сам виноват. Почему ты не поговорил со мной? Как я мог догадаться, что все это причинит тебе боль? А когда ты получил письмо, где я сообщал о моей скорой свадьбе с Фредерикой, почему ты тотчас не поспешил сюда?
– Да вы же писали мне в Берлин, – насилу проговорил Лотарио, – а я в это время был в Эбербахе. Ваше письмо отправилось туда вслед за мной, и, получив его, я сразу бросился сюда. Но слишком поздно. Однако вы-то оставались здесь, и я писал вам неделю назад, в том письме я все вам сказал, и вы должны были получить его вовремя.
– Твое письмо? Да оно пришло только что, – запротестовал Юлиус. – Я едва успел закончить его чтение, как твоя карета уже въехала во двор.
– Оно не могло идти целую неделю, – настаивал Лотарио.
– Спроси хоть у Самуила, – предложил Юлиус. – Да что там, взгляни сам.
Граф фон Эбербах взял со стола письмо и протянул его племяннику.
Самуил, по видимости всецело занятый Фредерикой, исподтишка с беспокойством наблюдал за ними.
– Ну разумеется! Вот, посмотрите! – с упреком воскликнул Лотарио.
– Что там еще? – удивился Юлиус.
– Сегодня седьмое сентября, а парижский штемпель на конверте от пятого. Оно уже два дня как пришло.
– В самом деле, как странно, – протянул Юлиус, разглядывая конверт. – По какому роковому стечению обстоятельств мне умудрились не передать это письмо в день, когда оно было получено? Но, Лотарио, я надеюсь, ты не сомневаешься в моем слове? Так вот, я честью клянусь, что ко мне в руки оно попало не ранее чем десять минут назад. И притом поразило меня, как удар грома. Да вот, кстати, и Самуил здесь: он тебе это подтвердит.
– Тсс! Фредерика сейчас очнется! – сказал Самуил.
Юлиус и Лотарио не сводили глаз с Фредерики, ничего больше не замечая вокруг.
Первый же взгляд новобрачной, робкий и растерянный, упал на Лотарио.
– Лотарио! – прошептала она слабым голосом, еще в том затуманенном состоянии, когда душа и разум бодрствуют лишь наполовину. – Ах, Лотарио, как я вас ждала… Нет, я знаю, это всего лишь сон. Жестокий сон… Но потом он принесет нам счастье. Вот мы и вместе. Благодарение Господу, вы со мной!.. Лотарио, вам больше нельзя меня покидать.
Юлиус вслушивался в эту речь с глубоким вниманием.
Рот Самуила скривился в насмешливой и угрожающей гримасе.
Лотарио же, объятый ужасом и восторгом, опять схватил Фредерику за руки, как будто то, что она сказала сейчас, могло служить оправданием тому, что она сделала утром.
Но внезапно туман грез в голове девушки рассеялся. Прояснившимся взглядом она оглядела всех присутствующих и сконфуженно пролепетала:
– Ах, ну вот, теперь я опомнилась.
Лотарио все еще сжимал ее ладони, она поспешно отняла их и, уже не такая бледная, привстала с канапе, тряхнув прелестной головкой, словно спешила выбросить из нее последние остатки бредового наваждения.
– Что я тут говорила? – пробормотала она. – У меня, наверное, лихорадка. Простите меня, господин граф.
– Это вам надо меня простить, дитя мое, – отвечал Юлиус сурово и печально, но спокойно. – Вы не сказали ничего, за что могли бы краснеть. Ваша единственная ошибка, что вы не были искренней и слишком мало мне доверяли.
– Но что же я, наконец, сказала? – снова с беспокойством спросила Фредерика.
– Госпожа Трихтер, – прервал Самуил, – если вы будете нужны госпоже графине, вам позвонят.
Компаньонка вышла.
С минуту продолжалось нестерпимое молчание, которое всем показалось вечностью.
Положение и в самом деле престранное, ведь эта чистая, целомудренная Фредерика оказалась перед лицом сразу трех мужчин, и каждому из них она принадлежала: во власть Юлиуса ее отдавали законы брака, с Самуилом ее связывала клятва, с Лотарио – сердечные узы.
Кому же заговорить первым, кто ответит на этот вопрос Фредерики, вопрос, которого она сама уже не посмела бы повторить: «Что же я сказала?»
Наконец Юлиус с печальной улыбкой положил руку на голову Фредерике – жест был совершенно отеческий – и мягко произнес:
– Дитя мое, вы любите Лотарио.
Фредерика вздрогнула. Но тотчас она гордо вскинула голову:
– Господин граф, даже когда я еще не носила вашего имени, ни сам господин Лотарио, ни кто бы то ни было другой не имел бы права утверждать, что заметил во мне какие-либо признаки этой любви. Я не допускаю, – продолжала она, с вызовом глядя на Лотарио спокойными блестящими глазами, – чтобы кто-либо считал возможным, говоря как бы от моего имени, приписывать мне чувства, которых я никогда не проявляла.
Лотарио горестным жестом словно бы отмел подобные подозрения.
– Не знаю, – продолжала Фредерика, – какие бессмысленные слова могли вырваться у меня сейчас, когда я лишилась сознания, но нельзя обращать внимание на то, что женщина может сказать под влиянием лихорадки, и никто не вправе обвинять меня в том, что я люблю господина Лотарио.
– Никто, кроме меня, моя девочка, но я вас и не виню. Во всем этом я могу обвинить только собственную слепоту и ваше молчание. Мне бы вовремя подумать о том, что в доме, где есть молодой человек и умирающий, взять вас в жены следовало не второму, а первому. Ваша манера держаться друг с другом, явная холодность с вашей стороны, его отъезд – короче, все то, что, наверное, должно было открыть мне глаза, затуманило их. Сейчас уже поздно предотвратить зло, но, возможно, у нас будет время его исправить.
Самуил с тревогой посмотрел на Юлиуса. У Лотарио вырвалось:
– Что вы хотите этим сказать?
Юлиус повернулся к Фредерике.
– Мое дорогое дитя, – сказал он, – вон там на столе письмо, которое Лотарио написал мне из Берлина. В нем он признается, что любит вас, и умоляет меня попросить у Самуила вашей руки.
Лотарио хотел было вмешаться, но граф фон Эбербах остановил его:
– Постой, сейчас и ты сможешь сказать.
Затем он продолжал:
– По недоразумению, причина которого, быть может, выяснится позже, это письмо мне вручили лишь тогда, когда у меня уже не было времени исполнить просьбу, которая в нем заключалась. Но ничего! Теперь, Фредерика, ваша судьба зависит уже не от Самуила, а от меня; никому, кроме меня, не подобает располагать вами. Ныне я повторяю вам то, что уже говорил прежде: этот брак превращает меня в вашего отца. Стало быть, это мое дело дать ответ Лотарио, просящего руки моей дочери; ивот я отвечаю, что отдам ему ее.
Лотарио и Фредерика, насилу удержавшись, чтобы не вскрикнуть, застыли в ожидании, что граф фон Эбербах вразумительно объяснит свои слова.
Что до Самуила, то на его лице, словно отлитом из бронзы, не дрогнул ни один мускул.
– Я отдаю Лотарио руку Фредерики, – повторил Юлиус, – поскольку я женился на ней только затем, чтобы сделать ее счастливой, и не хочу, чтобы мои благие намерения принесли ей страдания.
– О сударь!.. – прошептала Фредерика.
– Не говорите «нет», – оборвал ее граф. – Вы же любите Лотарио.
– Я этого не говорила, сударь.
– Что лишь еще больше подтверждает мою уверенность. Вы не говорили этого, но ваш обморок при одном его имени, ваша радость при виде его и особенно ваша лихорадка все сказали за вас. Не противьтесь: как дочь и как супруга вы вдвойне обязаны мне повиноваться, я же приказываю вам быть счастливой.
К несчастью, существует препятствие, которого мы с вами не в силах преодолеть; придется вам подождать несколько недель. Но будьте покойны. Когда я умолял вас помочь мне перенести последние дни моей агонии, я вам обещал, что не замедлю умереть. Свое слово я сдержу.
– Милый мой дядюшка! – вскричал Лотарио. – Мы хотим, чтобы вы жили.