зался лишь для отвода глаз.
Ужасная мысль сверкнула в мозгу Гретхен. В письме Юлиуса даже имя Лотарио не было упомянуто. Что могло стрястись с ним? С одной стороны умалчивание о Лотарио, с другой – эта непривычная фамильярность и, наконец, суровый, почти скорбный тон письма – не означало ли все это, что граф фон Эбербах по той или иной причине считал теперь возможным обходиться с Фредерикой как со своей женой?
Уж не устроил ли этот презренный Самуил таинственное исчезновение Фредерики с умыслом, чтобы все выглядело так, будто ее увез Лотарио?
Мысль о возможной дуэли между дядей и племянником Гретхен в голову не приходила, но граф фон Эбербах мог обойтись с Лотарио так дурно, что молодой человек в минуту отчаяния был бы способен совершить то же, что некогда сделала Христиана: покончить с собой.
Тогда все объясняется: и печальное письмо, и отсутствие упоминаний о Лотарио, и обращение на «ты», и эта персона, посланная, чтобы привезти Фредерику, разумеется, дорогой подготовив ее к ужасной новости, которая ждет бедняжку по возвращении в Париж.
Что же делать?
Разгоряченная, почти теряющая рассудок, Гретхен весь день перебирала в уме планы один другого безумнее.
Когда на землю спустился вечер, она приняла важное решение.
Она внезапно вскочила на ноги и, не медля ни секунды, боясь, как бы отвага не покинула ее, зашагала прямо туда, куда за последние восемнадцать лет не ходила ни разу, – к Адской Бездне.
Ночь была очень темная.
Громадные угрюмые тучи, гонимые ветром, тяжко наваливались на мрачный лик луны.
Призраки деревьев вздымались к небу в зловещих позах.
Чем ближе Гретхен подходила к пропасти, тем у нее сильнее щемило сердце, его сдавливало, будто в тисках.
И вот она пришла.
Ее шаги спугнули добрую сотню ворон, что ютились по краям бездны, и они, каркая, тучей закружились над ней.
Но ужасы внешнего мира не занимали ее – пугал лишь мрак, царящий в ее собственном сердце.
Она преклонила колена. Потом громким голосом воззвала:
– Моя Христиана! Моя обожаемая госпожа! Дорогая усопшая, вечно живущая в душе моей! Восемнадцать лет спустя я вернулась к этой пропасти, что стала твоей могилой, чтобы спросить у тебя, что мне делать и как действовать, повинуясь мысли, которую ты мне внушишь. Христиана, если после смерти что-то в нас выживает, если твоя душа все еще сострадает тем, кого ты оставила на этой земле, если Господь, к которому я взывала в день твоей гибели на этом самом месте, по-прежнему хранит добрых и карает злых, Христиана, Христиана, Христиана, просвети меня, вдохнови меня, ответь мне!
– Гретхен! – прозвучал голос за ее спиной.
И в тот же миг чья-то рука опустилась ей на плечо.
Гретхен в ужасе обернулась.
Но то, что она увидела, когда повернула голову, лишь увеличило ее ужас.
Христиана, да, сама Христиана была здесь, стояла с ней рядом.
Луч луны озарял ее лик, бледный, но спокойный.
Она была в черном и казалась выросшей, изменившейся.
Гретхен хотела закричать, но не смогла произнести ни звука.
Таинственное видение продолжало голосом нежным и протяжным:
– Не страшись ничего, моя Гретхен. Господь услышал тебя, а я тебя благословляю. Встань, милая Гретхен, и ступай за мной.
И она пошла.
Гретхен поднялась и последовала за ней.
XLVIIУмозаключения по поводу мук совести
А Самуил Гельб между тем спрашивал себя, так ли уж он уверен, что его уловки привели именно к тому результату, на который он надеялся.
Может ли он отныне действовать, исходя из твердого убеждения, что Лотарио мертв? Это для него был основной вопрос.
На следующий день после того как Самуил видел Юлиуса, когда тот вошел к себе бледный и мрачный и спросил у него, где Фредерика, а затем пожелал остаться один, Самуил съездил в посольство Пруссии и расспросил слуг и привратника.
Лотарио никто не видел со вчерашнего дня.
Самуил направился к Юлиусу и, прежде чем подняться к нему, поговорил с его лакеями.
Они тоже ничего не знали о Лотарио.
Похоже, чудовищный замысел Самуила Гельба удался: Юлиус убил Лотарио на поединке без свидетелей.
А все же сколько бы Самуил ни убеждал себя в этом, на дне его сознания копошились сомнение и тревога.
Вытянуть что-нибудь из графа фон Эбербаха не было никакой возможности.
Самуил попытался еще раз. Но стоило ему заговорить о Лотарио, как Юлиус напомнил ему тоном, в котором гнев смешивался с печалью, что просил его никогда не произносить при нем этого имени.
Самуил заговорил о другом, но несколько минут спустя попытался ввернуть в свою речь намек на то, что произошло в Сен-Дени. Однако Юлиус тотчас переменил разговор и сказал, что плохо себя чувствует и нуждается в одиночестве.
Пришлось Самуилу, как и вчера, уйти ни с чем.
Внешне это весьма походило на раскаяние. Сдержанность Юлиуса, болезненное отношение ко всякому упоминанию о Лотарио, потребность скрыть даже от лучшего друга те чувства, что отражаются на его лице при одном этом имени, – все эти признаки достаточно ясно говорили о происшедшей катастрофе.
Но все равно Самуил хотел иметь более надежные свидетельства, а чтобы быть вполне уверенным, что убийство совершилось, желательно обнаружить труп.
Алчное, лихорадочное любопытство, снедавшее его, на следующий день побудило Самуила к чему-то похожему на расследование, хоть это было и небезопасно.
Он принялся обходить окрестности Сен-Дени и Ангена, расспрашивать поселян, хозяев гостиниц, лодочников, не слыхали ли они каких-нибудь разговоров о несчастном случае, об утопленнике, о мертвом теле, о поединке?
Но никто не мог понять, что, собственно, он хочет сказать.
У него сохранились связи в прусском посольстве.
На следующий день он явился туда, отыскал второго секретаря и спросил, что случилось с Лотарио.
Секретарь отвечал, что понятия не имеет, однако послу все известно, и прибавил, что никто о нем не тревожится.
Здесь, наконец, намечался хоть какой-то след.
Самуил решил обратиться прямо к послу. Он подождал минуты, когда посол остался один, и просил, чтобы доложили о его приходе.
Посол велел передать, что он не принимает.
Самуил настаивал, говоря, что должен поговорить с его превосходительством о чем-то крайне серьезном.
Тогда секретарь провел его в кабинет.
Посол принял его холодно, сам остался стоять и не предложил посетителю сесть.
– Пусть его превосходительство извинит меня за беспокойство, – сказал Самуил. – Но речь идет о деле, весьма чувствительно задевающем меня и, смею надеяться, не безразличном и его превосходительству.
– Объяснитесь, сударь, – обронил посол ледяным тоном.
– Вот уже три дня как молодой человек, которого я любил как родного сына и к которому ваше превосходительство, по-видимому, также успели привязаться, я разумею Лотарио, исчез.
– Знаю, – все так же холодно произнес посол. – Так что же?
– Обстоятельства, известные мне доподлинно и, как я полагаю, ведомые также вашему превосходительству, заставляют меня опасаться, не случилось ли беды с этим юношей. Как мне сказали, вам известно, что с ним сталось. Я взял на себя смелость явиться сюда, чтобы осведомиться у вашего превосходительства о его судьбе.
Посол прервал Самуила едва ли не сурово.
– Господин Самуил Гельб, – сказал он, – Лотарио был моим секретарем. К тому же, как посол, я представляю во Франции Прусское королевство и его правосудие и призван наблюдать за нашими соотечественниками и оберегать их. Я не признаю ни за кем права более, чем я и чем его семейство, беспокоиться и любопытствовать насчет всего, что касается интересов Лотарио. Вы что, его родственник? Я знаю, что он исчез, но, как можете заметить, не склонен метаться, суетиться, расспрашивать всех вокруг, начиная от парижских лакеев и кончая лодочниками в Сен-Дени. Это все, что я имею вам сказать. Однако прошу запомнить: когда посол Пруссии хранит молчание, господин Самуил Гельб имеет право не задавать вопросов.
Произнесенные с таким выражением, слова имеет право начинали до странности походить на совсем другое слово – должен.
Посол кивком дал Самуилу понять, что аудиенция окончена.
Холодный, высокомерный прием, оказанный ему послом, не задел Самуила Гельба. Он увидел здесь лишь недовольство человека, которому досаждают излишним вниманием к тайне, что он желает сохранить.
Эта надменная сдержанность показалась ему скорее даже весьма ободряющим признаком. Разумеется, посол посвящен в тайну поединка, равно как и в тайну оскорбления.
Просто граф фон Эбербах занимает слишком высокое положение, слишком богат, да и слишком близок к могиле, чтобы его преемник не постарался избавить столь знатное имя от позора и скандала.
Однако сомнения больше нет: Лотарио мертв.
Потому что как же иначе можно объяснить столь жесткое и сухое обхождение с ним со стороны посла? Будь Лотарио жив, что могло бы помешать ему сказать о том Самуилу?
Да и поведение Юлиуса самым положительным образом подтверждало такое умозаключение.
Когда Самуил навещал графа фон Эбербаха, он заставал его неизменно печальным, смиренным, подавленным, погруженным в то вялое, угрюмое безразличие, что бывает свойственно людям, которые ко всему готовы и ничем более не дорожат.
Из своего особняка граф фон Эбербах более не выходил и никого, кроме Самуила, не принимал.
Да и с Самуилом он почти не говорил, советы, что тот ему давал, выслушивал без возражений и, казалось, решился всецело подчиниться его руководству, ничего более не предпринимая самостоятельно.
Самуил приписывал подобную вялость и отрешенность последствиям жестокого потрясения, которое было вызвано у столь слабой натуры совершенным кровавым деянием. Пружина его воли разбита одним ударом. Душа дяди умерла от той же пули, что пробила грудь племянника.
И все же Самуил пытался вытянуть хоть несколько слов из этой бледной тени некогда кипучего ума. Он действовал по примеру хирургов, которые, чтобы удостовериться, что пациент мертв, наносят трупу уколы.