– Сударыня, сударыня, в этом деле недопустимы женские уловки и хитрости. Вы не опорочите меня, спасая? Сударыня, поклянитесь мне всем, что вам дорого в этом мире, что если вам не удастся умиротворить графа, я всегда смогу грудью встретить его гнев?
– Да, именно так, Лотарио: клянусь всем, что дорого мне в этом мире.
Лотарио все еще колебался.
– Что ж, поедем, – проговорил он словно бы с сожалением. – Для сомнения требуются часы, а мы располагаем всего лишь минутами.
Они сели в карету и во весь опор помчались в сторону Сен-Дени.
Но по дороге в гордом юноше снова взыграла щепетильность. Посылать вместо себя женщину в деле, которое должно решаться между мужчинами, – было в этом нечто такое, что внушало его натуре неодолимое отвращение.
– Мое милое дитя, – сказала ему Олимпия, – вы упускаете из виду, насколько необычны обстоятельства, с которыми мы столкнулись. Увы, положение, в котором мы все оказались, еще более исключительное, чем вы можете вообразить. Сейчас совсем не время для того, чтобы колебаться, поддаваясь заурядной чувствительности. Здесь речь идет о событиях и невзгодах, единственных в своем роде, извольте это понять. Вспомните, сколько раз вы уже упускали свое счастье из-за недостатка доверия. Если бы вы нам рассказали – графу фон Эбербаху или мне – о своей любви к Фредерике, сейчас она уже была бы вашей женой и ни одно из этих зловещих событий не случилось бы с вами. Не повторяйте вечно одну и ту же ошибку. Во имя нашего общего счастья доверьтесь мне.
– Да, – сказал Лотарио, – но есть такие обстоятельства, которые важнее всех доводов рассудка: граф фон Эбербах назначил мне встречу, а теперь он подумает, что я на нее не явился.
– Не подумает, – возразила певица. – Я сразу скажу ему, что вы здесь, совсем рядом и в полном его распоряжении.
– Вы правда начнете с того, что скажете ему это, не так ли? Вы готовы это повторить, вы мне еще раз в этом поклянетесь?
– Клянусь. Ох, мальчик мой, дитя мое, знайте, что в эту минуту ваше счастье и ваша честь – единственный смысл моей жизни.
Они выехали на мост.
– Вот и добрались, – сказала Олимпия. – Где место вашей встречи?
– Надо повернуть налево, – пробормотал Лотарио, совершенно подавленный. – И идти еще десять минут. До тополиной рощицы.
– Хорошо.
Она постучала в переднее оконце, давая кучеру знак остановиться, а потом сказала Лотарио:
– Вы останетесь в карете. А я пойду дальше пешком.
И, не давая Лотарио времени на размышление и на повторение его возражений, Олимпия вышла из кареты и сама приказала вознице проехать направо, шагов на сто от моста, там остановиться и подождать.
– Добрых вам надежд! – крикнула она Лотарио и, верно, себе самой.
Лотарио приткнулся в углу кареты, растерянный, в изнеможении, закрыв лицо руками.
Что касается Олимпии, то она зашагала берегом Сены.
День клонился к закату. В косых лучах заходящего солнца вода переливалась тем ярким и вместе сумрачным блеском, что присущ последним минутам борьбы между днем и ночью.
В теплом воздухе уже пробегали дуновения вечерней прохлады. Трясогузки, не испуганные, но потревоженные приближением Олимпии, вспархивали на ее пути и, поднявшись в воздух, тут же опускались на землю чуть подальше.
Обитатели гнезд, что приютились в кронах деревьев над рекой, уже начали засыпать, но еще пересвистывались тоненько, нежно.
Олимпия шла быстро, как будто и не раздумывая, прямо к рощице тополей.
Она огляделась. Граф фон Эбербах еще не прибыл.
Заметив крохотную бухточку в тени ив, она присела на траву. Там она могла ждать, оставаясь невидимой, но сама видя все.
От неистового волнения сердце готово было выпрыгнуть у нее из груди.
– Час настал! – прошептала она.
Внезапно Олимпия вздрогнула.
Мужчина, закутанный в длинный плащ, медленно шел в ее сторону, оглядываясь по сторонам.
Когда этот человек был в двух шагах от нее, она стремительно встала.
XLIXОлимпия открывает свою тайну
– Олимпия! – вскричал граф фон Эбербах в изумлении.
– Я самая, – промолвила Олимпия, приближаясь к нему. – Вы не ожидали встретить меня здесь?
– Я даже не знал, что вы во Франции, – отвечал Юлиус. – Однако, – продолжал он, приходя в себя, – как вы здесь оказались? Вы что же, знали, что встретите меня здесь?
– Знала.
– Теперь я понимаю, – произнес граф, и лицо его омрачилось.
– Что вы понимаете? – спросила Олимпия.
– Понимаю, что тот, кого я ожидал здесь встретить, попытался послать на эту встречу вас в надежде на примирение, которое невозможно, или желая испросить милости, которой он не дождется. Мне это досадно, я ведь считал его по крайней мере храбрым.
– Ему от вас нужна не милость, а ваши извинения, – сурово отвечала Олимпия.
– Извиняться? Перед ним? Презренный! – вскричал Юлиус. – Ах, он правильно сделал, что не явился ко мне сам с подобным предложением: у меня бы не хватило терпения позволить ему закончить фразу. Но пусть не рассчитывает ускользнуть от меня, трус! Я сумею его настигнуть.
– Вам не нужно далеко ходить, чтобы его отыскать. Он здесь.
– Где же это?
– В пяти минутах ходьбы. Он хотел прийти, это я заставила его подождать. Когда я с вами поговорю, он будет в вашем распоряжении, если вы вздумаете настаивать на исполнении вашего намерения.
– Еще бы я не настаивал!
– И все же после разговора со мной вы этого не захотите.
– Как до, так и после разговора. Послушайте, сударыня, слова здесь напрасны. Это дело из тех, что не касаются женщин. Я признателен вам за труды, что вы взяли на себя, но здесь даже вы ничего не можете сделать. В полном смысле этого слова – ничего. Все решено. Если тот, кого я жду, в самом деле находится здесь, пусть явится тотчас. Единственная услуга, которую вы можете оказать нам обоим, это избавить нас от тягости и скуки бесцельной задержки.
– Вы хотите драться с вашим племянником, – сказала Олимпия, – потому что считаете его в чем-то перед вами виновным. А если виновен вовсе не он?
Граф фон Эбербах пожал плечами.
– А если я предоставлю вам доказательство? – настаивала певица.
– Но если виновен не он, кто же тогда?
– Кто? Самуил Гельб.
Юлиуса, столь мало подготовленного к подобному ответу, поразила четкость и уверенность, с какой было высказано это обвинение.
Однако, подумав, он произнес:
– Самуил? Вот еще! Это слишком уж просто: когда тебя подозревают, направить подозрения на другого.
– Это не Лотарио обвиняет Самуила Гельба. Его обвиняю я.
– Простите, сударыня, но я вам не верю.
– Повторяю: у меня есть доказательства.
– Не верю, нет. Самуил не отходил от меня последние пятнадцать месяцев, он оказывал мне щедрые знаки привязанности, преданности, самоотречения. Прежде чем усомниться в нем, я усомнюсь в самом себе.
– Послушайте, Юлиус, – произнесла Олимпия глубоким, почти скорбным голосом, – ночь настанет не раньше, чем через час. У вас будет время подраться с Лотарио. Вам еще хватит света, да к тому же для того, чтобы стреляться в упор, достаточно и мерцания звезд. Подарите мне этот час. Мы слишком долго были в разлуке – дольше, чем вы можете вообразить.
Клянусь вам, сам Бог привел нас на эту встречу, в этом месте и в эти минуты, среди этого уединения и безмолвия, перед ликом самой природы, с деревьями и рекой как единственными свидетелями. Да, именно в подобном месте я должна открыть вам тайну, столько лет тяжким грузом лежавшую у меня на сердце.
Подарите же мне этот час, Юлиус. Между нами тоже состоится поединок – необычная, страшная дуэль, из которой мы оба можем выйти с такими мертвыми сердцами, словно их пробила пистолетная пуля. Клянусь вам, это торжественное мгновение для нас обоих. Юлиус, Юлиус, так надо: подарите мне этот час!
Олимпия присела, а скорее рухнула на что-то вроде естественной скамьи – пригорок, поросший травой. Свою шляпу она отшвырнула далеко в сторону. Ее волосы распустились, шевелясь от ветра вокруг побледневшего лица.
Она схватила руки Юлиуса и судорожно стиснула их.
В ее словах было столько трепетной силы, она была сейчас так прекрасна и в туманном свете сумерек так походила на Христиану, что Юлиус почувствовал себя покоренным, словно попавшим под власть неведомых чар.
– Только этот час, – повторила она, – а потом, Юлиус, вы поступите так, как пожелаете.
– Всего час, что ж, согласен, – сказал он. – Говорите, сударыня.
– Благодарю, о друг мой!
Ни единой живой души не было вокруг них. Даже птицы издавали теперь лишь редкие крики, и чувствовалось, что они кричат, засыпая. Молчание и печаль вечерней поры окутали Юлиуса и Олимпию.
У их ног волны приникали к берегу, умирая в его объятиях, и ветерок слегка ласкал подрагивающую листву тополей.
Олимпия заговорила.
– Да, – произнесла она с горечью и тоской, – Самуил Гельб вам друг; он вас не покидал в течение пятнадцати месяцев, он о вас пекся, лечил вас, женил, окружал заботами. А я покинула вас внезапно, не простившись, принесла вас в жертву музыке, опере, новой роли, чему там еще? Что ж! Самуил Гельб предает вас, поймите это, я же – я вас люблю.
– Вы меня любите?! – вскричал Юлиус с недоверчивым изумлением.
– Да, притом так, как никогда ни одна женщина вас не любила.
– Это для меня полнейшая новость, – заметил он.
– Старейшая новость. Но, вращаясь в свете, о чем только не забудешь! Я не сержусь на вас. Уже столько лет прошло с тех пор как я полюбила вас.
– Столько лет? – повторил он. – Но мы знакомы всего полтора года, а прежде никогда не встречались.
– Вы так думаете? – печально усмехнулась Олимпия. – Что за грустная штука – удел человеческий! В нашем прошлом всегда есть и то, чего мы так и не узнали, и то, о чем забыли. Позвольте мне напомнить вам то, о чем вы забыли, тогда для вас прояснится и то, о чем вы не знали.
Где, когда, при каких обстоятельствах я увидела вас, узнала, полюбила, вы скоро узнаете. Но чтобы пока не забираться в такую даль, вспомните хотя бы первый год, когда вы обосновались при венском дворе.