– Что такое, Гретхен? Ты хочешь сказать, что Самуил Гельб проникал в замок? Ты это точно знаешь?
– А как бы тот, кто замок построил, мог это сделать, не проникая в него?
– Тот, кто его построил? – повторил ошеломленный барон.
– Теперь я могу вам все рассказать, – продолжала Гретхен. – После того что случилось, я больше не обязана держать клятву, да и моя маленькая лань, на которой он, это чудовище, собирался выместить свою злобу, если я проговорюсь, вот уж месяц как пала. А, вот мы и подошли к замку. Слушайте же, господин барон.
И она рассказала ему, как Самуил строил Двойной замок.
– О, какая наглость! – воскликнул барон. – А что же Христиана? Она ничего об этом не знает?
– Она знает все, но поклялась мне, что сохранит тайну.
– Все равно, – пробормотал барон, – не понимаю, как, находясь в такой опасности, она не написала мне, ведь мы об этом договаривались? Но, как бы то ни было, спасибо, Гретхен, я благодарен тебе за твою откровенность. Увидишь, она не окажется напрасной. Ты оставишь мне этот флакон, не правда ли? Надеюсь, теперь я сумею остановить этого негодяя.
– Если он попадется к вам в руки, держите его крепче, не выпускайте! – сказала Гретхен, и ярость вспыхнула в ее глазах. – Ох, как же я его ненавижу! Какое счастье, что я имею право ненавидеть его! Я ведь и живу-то теперь только затем, чтобы дождаться дня, когда он будет наказан. И это свершится: если не вы, то сам Господь покарает его.
Помолчав, она прибавила:
– Вот мы и у потерны замка, господин барон. А я уж вернусь к моим козам. Я мой долг исполнила, теперь вы сделайте свое дело.
– Прощай, Гретхен, – сказал барон. – Я считал, что меня привело сюда горе, а выходит, мне надобно здесь быть еще и потому, что над этим домом нависла опасность. Теперь у меня уже не одна, а две причины спешить. Прощай же.
И он скорым шагом двинулся к замку.
От первого же слуги, попавшегося ему на пути, он узнал, что Юлиуса нет дома: он еще два часа назад, сразу после обеда, с ружьем за плечами ушел на охоту и вернется только к вечеру. Но г-жа фон Эбербах дома.
Не застав сына, барон выразил живейшую досаду. Он направился прямо в покои Христианы, приказав не докладывать ей о его прибытии.
Когда, постучавшись, гость вошел в ее комнату, он застал хозяйку погруженной в занятие чрезвычайной важности, истинное значение которого постигают одни лишь матери: она пыталась заставить свое дитя улыбнуться.
При виде свекра Христиана радостно вскрикнула и бросилась к нему навстречу.
Барон с нежностью поцеловал ее и стал осыпать ласками внука, который показался ему очаровательным и очень здоровым на вид.
– Да, он хорош, мой Вильгельм, – сказала Христиана. – Не правда ли? По-моему, редко можно встретить настолько красивого ребенка. И вообразите: когда я с ним говорю, он уже меня понимает. О! Как я его люблю! Ну, улыбнитесь же и вы своему дедушке, противный мальчишка! Ах, посмотрите, какая у него свежая, розовая кожа!
– Да, он чудо как хорош, моя дорогая девочка, – отвечал барон. – И похож на тебя. Но сейчас передай его кормилице. Мне нужно поговорить с тобой о серьезных вещах, и я боюсь, что он будет слишком отвлекать нас обоих. А что Юлиус, он, говорят, в лесу?
– Боже мой, правда! Он пошел поохотиться.
– А кто-нибудь знает, куда именно? Нельзя ли за ним послать?
– По крайней мере можно попробовать разыскать его, – сказала Христиана.
– Что ж, тогда пусть попробуют, хорошо? Мне необходимо сообщить ему важные и печальные вести.
Христиана призвала к себе трех лакеев и велела им обойти все уголки леса, отыскать Юлиуса и проводить его домой. Потом, обеспокоенная, она спросила барона:
– Но что же все-таки случилось?
– Ничего, – пробормотал барон с самым озабоченным видом. – Во всяком случае, говорить об этом мне надлежит прежде всего с Юлиусом. Так мы и сделаем, когда он возвратится. Подождем его, а пока поговорим о тебе. Ты мне писала?
– Конечно, писала, дорогой отец, – отозвалась Христиана.
– А, ты имеешь в виду эти милые приписки в конце писем Юлиуса. Но я спрашиваю, не посылала ли ты отдельных писем мне.
– Ну да, отец, я об этом и говорю. Два с половиной месяца тому назад я написала длинное, очень откровенное письмо, так как считала, что вам следует как можно скорее узнать то, о чем я там сообщала.
Удивленный, барон возразил:
– Но я ничего подобного не получал! Впрочем, подожди! Да, месяца два-три назад почта в самом деле доставила мне конверт с печатью Гейдельберга, но в нем был только чистый лист бумаги. Я даже написал тогда об этом Юлиусу, а он ответил, что понятия не имеет, о чем идет речь.
– А между тем я совершенно уверена, что положила письмо в конверт, – сказала Христиана. – Как сейчас помню, что я сидела у этой конторки, писала, потом запечатала. Боже мой! Неужели он умудрился пробраться сюда и выкрасть письмо?
– Кто это? – с живостью спросил барон.
– Тот человек, по поводу которого я вам писала.
– Самуил Гельб?
– Да, отец. Самуил Гельб.
На минуту воцарилось молчание. Христиана, поражаясь, размышляла об этой новой наглой выходке Самуила. Барон внимательно наблюдал за своей снохой.
– Значит, ты виделась с Самуилом? – спросил он наконец.
– Увы, да! Дважды.
– Здесь?
– Нет, вне дома, – после некоторого колебания ответила Христиана.
Ей вспомнилось, как настоятельно барон запрещал своему сыну встречаться с этим человеком, и она солгала теперь, чтобы выгородить Юлиуса.
– И что говорил тебе Самуил? – спросил барон.
– В первый раз повторил тот дерзкий вызов, что когда-то уже бросил мне.
– Мерзавец!
– Вот тогда-то я и написала вам, отец. Написала, чтобы позвать вас на помощь, попросила приехать сюда. А во второй раз я его встретила дней через восемь-десять, на публичном представлении.
И Христиана рассказала барону о студенческом исходе из Гейдельберга и постановке «Разбойников». Всю вину за случившееся она взяла на себя, объясняя женским любопытством свое желание присутствовать на спектакле, куда якобы сама затащила Юлиуса. Он только из снисхождения к капризу жены согласился уступить ей. Впрочем, Самуил, с которым она после представления обменялась несколькими словами, поклялся не показываться ей на глаза, если она сама его не позовет. А она, разумеется, никогда этого не сделает! И уже на следующий день студенты отправились обратно в Гейдельберг.
– С тех пор уже два месяца, – прибавила Христиана, – господин Самуил твердо держит свое слово. Вот почему я, хоть и была удивлена, что от вас нет ответа, не стала снова вам писать. Ведь в продолжение двух месяцев ни вид, ни воспоминание, ни даже упоминание имени этого человека не тревожили моего покоя. В самом деле, я никогда еще не была так счастлива и спокойна. Здоровье Вильгельма превосходно, нет и тени прежнего недомогания. И Юлиус тоже более не испытывает тех приступов скуки, что поначалу омрачали его жизнь, да это и понятно, он ведь привык жить среди многолюдства, шума, движения. Короче, – улыбаясь, заключила Христиана, – оба совершенно исцелились – и отец и дитя. А так как я живу лишь ими и ради них, ведь одна половина моего существа принадлежит Вильгельму, другая Юлиусу, то любовь Юлиуса и здоровье Вильгельма составляют все мое счастье. Не проходит дня, чтобы я не благодарила Бога, и если бы можно было, чтобы мое настоящее обернулось вечностью, я бы не просила иного рая.
– А Гретхен? – внезапно спросил барон.
Христиана вздрогнула.
– Гретхен! – повторила она задумчиво и печально. – Гретхен больше никого не хочет видеть. Она и прежде дичилась, а теперь совсем одичала. Из козочки она превратилась в лань. Любое соприкосновение с человеческими существами для нее настолько нестерпимо, что она отлучила от стада козу, которая кормит Вильгельма. И все затем, чтобы больше не надо было самой отводить ее в замок. Коза теперь живет здесь, о ней заботятся слуги. Жители Ландека, которым изредка случается обменяться с Гретхен двумя словами, говорят, что ее рассудок помутился. Я же раз пять или шесть подходила к ее хижине, надеясь, что удастся повидаться с ней. Но, сколько бы я ни звала, ни стучала, Гретхен ни разу не отозвалась. Однако, гуляя с Вильгельмом, я часто вижу ее издали. И всякий раз, заметив меня, как бы то ни было далеко, она убегает и скрывается в лесных зарослях.
– Странно! – заметил барон. – А вот я не больше получаса нахожусь в Эбербахе, но Гретхен первой подошла ко мне и долго со мной беседовала.
– И что же она вам сказала?
– Все. Рассказала о злодействе Самуила, о его замыслах, его бесстыдной наглости. Он построил этот замок и может проникнуть сюда в любой час. Вы, Христиана, встречались с ним не вне дома, а именно здесь.
– Так что же, отец?
– Да то, что вы, Христиана, не сказали мне всей правды.
Усмешка, полная скорбного достоинства, тронула губы Христианы. Но оправдываться она не стала.
Барон встал и большими шагами заходил по комнате, охваченный сильнейшим волнением.
– Я увижу Самуила, – заявил он, – и поговорю с ним. Пусть поостережется. На сей раз я не ограничусь одними увещеваниями. Как только я переговорю с Юлиусом, без промедления отправлюсь в путь и сегодня же вечером буду в Гейдельберге.
– Простите, отец, – возразила Христиана, – но я прошу вас очень серьезно подумать, прежде чем поступить так. Как я вам сказала, прошло уже два месяца с тех пор, как этот человек оставил нас в покое. Будет ли осмотрительно раздражать его, побуждая к действию? Признаться, мне сейчас стало так же страшно, как если бы вы сказали, что собираетесь ударить спящего тигра.
– По-моему, у вас, Христиана, есть какие-то свои, особые причины опасаться подобного шага.
Глубоко задетая, Христиана покраснела.
– Мужчины со своей странной подозрительностью, – заметила она вполголоса, будто говоря сама с собой, – понятия не имеют о том, что такое стыдливость женщины. Они не знают, что, чем безупречнее гладь озера, тем легче на ней возникает рябь даже при самом слабом дуновении ветра. Господин барон, если вы желаете видеть Самуила Гельба, для этого нет нужды ни спешить в Гейдельберг, ни ждать вечера, когда вы туда прибудете.