Когда последняя нота, прозвенев, угасла, он не разразился рукоплесканиями и не сказал Олимпии ни слова, а только мрачно пробормотал, обращаясь к самому себе:
– И она еще хочет, чтобы я не ревновал, принужденный делить подобные чувства с другими!
Потом, видимо силясь прогнать одолевающие его мысли, он спросил, поднимаясь со своего места:
– Итак, вы придете сегодня?
– Да. Насколько я поняла, там соберутся только ваши близкие друзья. Кого же вы ждете?
– Вы, наверное, их не знаете: прежде всего прусский посол…
– Прусский посол! – вскрикнула Олимпия, внезапно задрожав.
– Да, я был ему представлен вчера вечером и пригласил его навестить меня.
– Граф фон Эбербах?
– Да.
– В таком случае это невозможно, – сказала Олимпия. – Я не приду.
– Но почему? – удивился лорд Драммонд. – Вы что-то имеете против графа фон Эбербаха? Он вам знаком?
– Нет.
– Так в чем же препятствие?
– А в сущности, – прошептала она, словно говорила сама с собой, – почему бы и не пойти?
Глубокое раздумье овладело ею. Наконец, после какой-то тайной борьбы, отразившейся на ее прекрасном лице, она сказала:
– Что ж, я приду.
– Итак, до вечера. Жду вас в одиннадцать.
– До вечера.
IXРассказ Гамбы
На ужин лорда Драммонда Юлиус явился без опоздания. Без четверти одиннадцать он в сопровождении Самуила вошел в обширные сверкающие роскошью покои особняка на улице Ферм-де-Матюрен.
Итак, он вновь услышит голос, увидит наконец лицо этой неведомой певицы, что пробудила такие давние и трагические воспоминания, дремавшие в самой глубине его сердца. Разум говорил ему, что у этой женщины не может быть ничего общего с той, которая унесла с собой на дно Эбербахской пропасти его любовь, юность и все счастье его жизни. Туманное, отдаленное сходство в звучании голоса – вот и все, что будило воспоминания о Христиане.
Но до того вечера, когда ему одновременно явились два призрака дней былых – его злой гений и его добрый ангел, Юлиус так бесконечно давно не чувствовал себя живым и не испытывал ничего похожего на душевный трепет! Что касается Самуила, то тут уж ошибки не было, это он собственной персоной, из плоти и крови. Должно быть, именно Самуил своим внезапным явлением подготовил то поразительное впечатление, которое произвел на Юлиуса голос женщины в маске. Когда он увидел воплощенной во плоть и кровь одну половину своего прошлого, его душа с легкостью приняла возвращение из небытия и другой половины.
Со дня бала у герцогини Беррийской Юлиуса не оставляло желание вновь услышать тот голос, чарующий и приводящий в смятение, увидеть, как спадет маска и взору явится лицо, безусловно милое и прекрасное. Поэтому он наилучшим образом принял лорда Драммонда, когда тот, побуждаемый Самуилом, явился к нему с приглашением. Тотчас завязалось приятное знакомство. Кроме некоего чувства общности, почти родственной приязни, сближающей между собой аристократические семейства Европы, лорд Драммонд в глазах Юлиуса имел то неизмеримое достоинство, что был знаком с певицей.
Приглашение уже завтра прийти в гости Юлиус принял без всяких церемоний. Предполагался обед, но именно на тот день в посольстве был назначен прием. Тогда по предложению Самуила обед был заменен ужином. Условились, что в половине одиннадцатого граф фон Эбербах ускользнет от своих гостей. Юлиус предпочел поступить так, чем отсрочить столь желанный миг еще на сутки, и встреча была назначена на одиннадцать.
Как уже было замечено, Юлиус явился раньше. Войдя в салон лорда Драммонда, он жадным взглядом огляделся.
Она еще не пришла.
Лорд Драммонд вышел навстречу Юлиусу и представил ему не то пятерых, не то шестерых гостей, пришедших до него.
Там было еще двое лордов, один испанский герцог и три француза, как нельзя более далекие от аристократизма, но сиявшие отраженным светом либеральных идей и народного блага, поборниками которых они успели прослыть. То были банкир, нашумевший своими политическими заявлениями, суровый депутат, одна из самых громких фигур оппозиции, и провинциальный адвокатишка, в то время с огромным успехом публиковавший весьма посредственную «Историю Революции».
Разглядывая гостей и прислушиваясь к их разговорам, Юлиус нашел в этом средство скрыть свое волнение, вызванное ожиданием синьоры Олимпии.
Самуил же, войдя, приветствовал троих французов как давних знакомцев, с полуиронической почтительностью и презрительным смирением человека, сознающего свое превосходство в своем скромном положении.
– Мы больше никого не ждем, кроме синьоры Олимпии и ее брата, – сказал лорд Драммонд.
В это мгновение дверь открылась и лакей доложил:
– Господин Гамба!
Юлиус в тревоге устремил взгляд на дверь.
Но она, пропустив Гамбу, закрылась.
Он пришел один.
Гамба попробовал отвесить поклон. Что-что, а уж согнуться ему было не трудно, напротив, из-за преувеличенной гибкости позвоночника он склонился в прямом смысле слова до земли. Но что всегда было поистине мучительно для бедного Гамбы в светских поклонах, это необходимость подавлять искушение воспользоваться таким великолепным случаем, чтобы, ловко просунув голову между ног, опереться на руки и перекувырнуться, перекатившись колесом, а затем мгновенно вскочить на ноги и твердо, прямо встать перед пораженными зрителями. Тут к вечному его прославлению надобно заметить, что он героически преодолел этот заманчивый соблазн и после приветствия просто вернулся в вертикальное положение, хоть и с довольно унылой физиономией. Он принес салонным нравам немалую жертву.
– А где же синьора Олимпия? – спросил лорд Драммонд.
– Она не придет? – невольно вырвалось у Юлиуса.
– Да нет, господа, она скоро будет, – сказал Гамба, мгновенно освоившись в столь почтенной и приятной компании. – Она меня выслала вперед, чтобы попросить от ее имени прощения у всех этих господ за то, что она заставляет их ждать… О, да мы вполне можем сесть, у нас впереди добрых полчаса. Она еще не готова, задержалась, разбирая ноты – дьявольское сочинение какого-то никому не известного немца. А когда она музицирует, это, видите ли, все равно, как если бы я…
Тут Гамба осекся, сообразив, что, пожалуй, сейчас не время и не место распространяться о красотах и сложностях акробатической пирамиды.
Но Самуил, по-видимому, был другого мнения, так как он поспешил подбодрить Гамбу:
– Как если бы вы делали что? – с живостью полюбопытствовал он.
– О, ничего особенного! – поспешил вмешаться лорд Драммонд. – Это все вещи, не представляющие для нас никакого интереса, уверяю вас.
– Стало быть, господин Гамба тоже не чужд искусству? – настаивал Самуил, во что бы то ни стало стремясь заставить его разговориться.
Гамба лукаво покосился сначала на Самуила, потом на лорда Драммонда.
– Искусство, ремесло, мания – зовите это, как вам угодно, – сказал он, – хотя, если рассудить с толком, чтобы удержать равновесие на натянутом канате, искусства требуется не меньше, чем когда выводишь рулады. Сам я вообще-то не вижу, почему, собственно, проделывать разные ловкие штуки посредством глотки настолько уж благороднее, чем делать это ногами.
Лорд Драммонд испытывал несказанные мучения.
Самуил же как ни в чем не бывало продолжал расспросы:
– Значит, вы танцор?
– Я канатный плясун! – надменно ответил Гамба. – Впрочем, – прибавил он, – не будем толковать об этом, а то я слишком разболтаюсь, и это может не понравиться лорду Драммонду. Мне ведь стоит только вскочить на трамплин моих милых воспоминаний, а там уж мне удержу не станет, кончится тем, что я вам выложу всю мою историю, да и сестрицыну заодно.
– Говорите! – вскричал Юлиус.
– Что ж, раз это по душе таким умным людям, продолжайте, несносный болтун! – промолвил лорд Драммонд.
– Вы уж мне поверьте, – начал Гамба, – когда я вспоминаю минувшие деньки, жизнь на свежем воздухе, восхищение всех бездельников, что толкутся на городских площадях, сердце прямо так и колотится. Ах, солнце Италии! Ах, толпы на перекрестках! Ах, золотистые лучи на серебристом песочке! Вот то, что достойно называться жизнью. Но если вам любопытно узнать о нашем с сестрицей прошлом, она вам сейчас сама все расскажет и сделает это куда лучше меня. Лишь бы она оторвалась от своей музыки, а то она без ума от нот, если не с той самой поры, когда вошла в разумный возраст, так, по крайности, с той, когда к ней возвратился рассудок.
– Как? Разве он ее покидал? – спросил Самуил.
Кресла задвигались, гости, охваченные любопытством, придвинулись поближе к Гамбе, окружив его. Все, а Юлиус с Самуилом тем более, с жадностью ожидали подробностей из жизни знаменитой певицы.
– О! – воскликнул Гамба, весьма довольный, что своими ловкими и дерзкими намеками он заставил слушателей проглотить наживку. – Теперь-то уже смело можно об этом говорить: моя бедная сестрица долгое время слыла чем-то вроде дурочки. Ее ум все не мог просветлеть или, может, он куда-то спрятался. Она ни на что не обращала внимания, без конца о чем-то грезила, и все ей было безразлично; она как бы без остатка ушла в себя. И то сказать, наш папаша так с ней обращался, что при этаком обхождении ей и мудрено было бы особенно развиваться.
Родитель мой был человеком выдающихся достоинств, среди наших полишинелей другого такого поискать надо – на слово скуп, зато в жестах красноречив. Краткость речей он охотно восполнял размахом затрещин. Я сохранил достаточное почтение к его кульбитам, чтобы иметь право со всей прямотой признать, что он был грубой скотиной. Для меня славный кульбит все искупает, так что я с должной благодарностью вспоминаю пинки, которыми он меня угощал. Это благодаря им я достиг таких успехов в благородном искусстве акробатики, которое, увы, стало теперь для меня совсем бесполезным.
Увлекшись повествованием, Гамба опустился на стул и машинально подогнул ноги под себя, скрестив их по образцу портных и турок.