Мы с Андреем Архиповым, бывшим пресс-секретарем Владимира Жириновского, а в описываемый момент — работником аппарата этого самого комитета, который возглавлял еще один известный элдэпээровец Алексей Митрофанов, заказали помещение буфета «под мероприятие комитета и фракции ЛДПР», я оплатил фуршет, собрались гости, начиная от Митрофанова с Соломатиным и прочих депутатов всех думских фракций и заканчивая нашими друзьями и подругами.
Пришел и Лимонов. Пока была торжественная часть и выступали депутаты и гости, все было чинно да благородно. Потом выпили по первой. И не успели выпить по второй и как следует закусить, как заиграл «Лаэртский бэнд».
Звук электрогитар и клавишных и сам ехидный, сладкозвучный голос Сашки Лаэртского, многократно усиленный динамиками, заставил содрогнуться и опешить всех собравшихся, большинство из которых даже не заметили среди шумной многочисленной толпы музыкантов с инструментами и аппаратурой. Ведь сцены не было, и музыканты стояли прямо среди гостей вечеринки — у окна.
Впрочем, и «вечеринкой» то мероприятие назвать было нельзя, так как оно началось часов в пять вечера, то есть в рабочее время, а музыканты заиграли около шести.
Ну а когда до публики дошел смысл того, о чем начал петь Лаэртский, тут даже матерщинник Лимонов удивленно поднял брови и с улыбкой вопросительно посмотрел на меня. Мы стояли с ним у буфетной стойки с бокалами вина, и я постарался изобразить на своем лице полнейшее равнодушие, хотя и сам, если честно, не ожидал услышать такого!
Мы, разумеется, не согласовывали с Лаэртским список песен, которые он собирался исполнять. Я предполагал всякое, но услышанное (а это были исключительно вещи из его нового альбома «Вымя») меня поразило и… сильно порадовало.
Да, я был рад, что первый рок-концерт (как оказалось, и последний) в стенах пафосной, лицемерной и бессильной Думы, придуманной Бурбулисом, Шейнисом и Шахраем как бутафорское сооружение, должное олицетворять собой элемент государственного устройства современной России и воздвигнутое на пепелище и крови расстрелянного из танков парламента, оказался именно таким!
Это выглядело не только как пощечина общественному вкусу, но и как самый настоящий смачный плевок в сторону тех, кто засел здесь и за зубчатой стеной Кремля, кто упрятал за решетку Климентьева, кто ежедневно и ежечасно разворовывал нашу страну, не выходя из своих кабинетов и прикрываясь красивыми словами о благе народа.
Публика застыла в оцепенении, а некоторые стали благоразумно покидать буфет. Первым, помню, выскочил депутат-коммунист, член комитета по геополитике, затем его помощники, кабинеты которых располагались на том же этаже. Когда Лаэртский запел песню про Восьмое марта, незаметно ушел и Митрофанов.
По Военно-Грузинской дороге
Пыльный обоз хуячит,
Везёт бельё кружевное,
Бижутерию да колготы
Женщинам, что в окопах,
Касках и противогазах
Уже вторую неделю
Заняты важной работой —
На них проверяют газы,
Трассирующие пули
И охуенные бомбы,
Напалмовые и не очень,
Пить не дают, не кормят,
Слепят прожекторами,
Удобрением посыпают,
На ночь ревун включают,
Спизженный кем-то с судна,
Идущего на списанье,
Но всё же достаточно мощный,
Несмотря на преклонный возраст.
Насекомыми женщин тpавят,
Всякой вошью лобковой сpаной,
Клопами там, осами разными
И клещами энцефалитными.
Пыльный обоз пpипиздил
Почти что вплотную к окопам,
Разгрузил бельё кружевное,
Бижутерию и колготы…
А потом невъебенный бульдозер
На глазах охуевших женщин
Смешал всю хуйню эту с грязью.
Сегодня — Восьмое Марта!
Из песни слов не выкинешь, поэтому я и позволил себе процитировать здесь без купюр то, что пел Лаэртский в Госдуме в феврале 1998 года.
Надеюсь, теперь вы отчетливо представили себе физиономии присутствовавших там людей и смогли лучше ощутить атмосферу всего происходившего.
Возможно ли такое вообще?
Да, тогда было возможно. Тогда и суды, как видим, выпускали из-за решетки таких людей, как Климентьев и Коняхин. А чуть позднее был оправдан и «террорист» Лимонов.
Я уже рассказывал, как однажды, когда вождь НБП сидел в саратовской тюрьме и мне приходилось отвечать за него на многочисленные вопросы представителей прессы, задаваемые ими в письменном виде, я написал: «Вам будет противно жить без нас». Эта фраза настолько понравилась журналистам, что именно так они и озаглавили тогда все «интервью Лимонова». Но кого я имел в виду, говоря «нас»?
Я имел в виду не только Лимонова с его самоотверженными товарищами по партии, что само собой разумеется, но и себя самого, и Жириновского, и Лаэртского, и Паука, и своих питерских музыкантов, и гиперактивного Андрея Архипова с глубокомысленным Сергеем Жариковым, и наиболее ярких депутатов Госдумы, и писателя Александра Проханова, и, конечно же, таких самородков, как Андрей Климентьев.
То есть практически всех, о ком я здесь пишу.
А сама эта фраза была еще раз использована мною в 2004 году при оформлении очередного музыкального альбома нашей группы, в котором впервые прозвучали песни на стихи Эдуарда Лимонова. Обложку того альбома под названием «Организованная группа» украсила фотография Лауры Ильиной, сделанная ею в зале Саратовского областного суда во время рассмотрения дела Лимонова и его соратников. Аннотацию же к альбому написал Владислав Мамышев-Монро — замечательный российский художник, мастер эпатажа и перевоплощения, без которого уж точно жизнь многих из нас была бы куда менее яркой. И мы это ощутили внезапно, когда 16 марта 2013 года он нелепо погиб, утонув в бассейне на острове Бали.
Вот что написал он тогда в своей аннотации:
…Надеюсь, что мое признание в любви к известному русскому адвокату уже не сможет загубить его благопристойной репутации. Очевидно, что сам Беляк целенаправленно и методично обрубает концы всевозможных видов компромата, усердно компрометируя себя со всех сторон. Больше хватать его не за что. Он неуловим и неостановим.
Совмещая в своей фамилии известную ностальгию по белогвардейскому благородству и эротический напор плейбоевского символа — зайца (о зимнюю пору), Сергей все же Серый, а стало быть — волк. Вот это бесконечное перетекание из жертвы в хищника, из «белого» в «красного» (например, чисто «белые» романсы Беляка на абсолютно «красные» лимоновские стихи), вот эта самая неуловимость, сравнимая разве что с многоликостью Будды, позволяют мне смело излить ниже свои страстные чувства к этому герою.
А Сергей истинный герой, и об этом знают все. Он больше чем адвокат, он больше чем музыкант, он больше, чем фотограф и больше чем революционер. Значит, судить его по критериям перечисленных категорий не удастся.
В мою жизнь Сергей Беляк вошел внезапно и навсегда. Теперь уже непонятно, смог бы я терпеливо прозябать в неоднозначной Новой России без тех новых горизонтов, какие он показал на давно набивших оскомину родных просторах. Он показывает, что достаточно переключить свое сознание на героическую волну, как «наша жизнь» снова становится интересней. И мракобесие — это уже не беда, а широчайшее поле для героического сопротивления оному, что музыкальная «тусовка» не выродилась окончательно, а писатель — он все же писатель, уважаемый человек, а не преступник. И конечно, эротика — это не только порнография, но прежде всего — чувство.
Странно, что никто, кроме Беляка, не указывает нам на столь очевидные и элементарные вещи, о которых все словно забыли. То есть кто-то периодически указывает, но никто не показывает. Например, непререкаемый в прошлом для меня авторитет в беззаветном служении чистому искусству БГ теперь поет на дачных вечеринках «Дон-строя», где внимать его «тарабарщине» собираются накачанные силиконом отставные бляди, а ныне — преуспевающие домохозяйки и, не уразумев ни слова, только сетуют: «Когда ж музыка-то нормальная начнется, чтоб потанцевать».
Эх, Владик, Владик!..
Он писал и звонил мне совсем незадолго до смерти, приглашая на свою «неожиданно возникшую выставку», потом зазывал на Бали, зная, что зимой-весной я чаще всего рядом — в Таиланде… Но я был в Испании и как раз в тот день улетал в Венецию…
Он приходил на мои фотовыставки и музыкальные презентации, а я — на его вернисажи и перформансы, фотографировал его то «Гитлером», то «Аллой Пугачевой», то «Усамой бен Ладеном», а то и просто Владиком…
Он сидел у меня дома на полу, рассматривая фотографии в жанре ню, и рассказывал о своих встречах с Пьером и Жилем (знаменитыми французскими художниками — корифеями этого жанра), о родном Ленинграде — Петербурге и о своих творческих планах…
В 2002-м он признался, что встречал Новый год под мои песни, и я помню, как первого января он ждал меня среди сугробов у метро «Новослободская», чтобы в благодарность за музыку подарить мне нарисованную им на огромном ватманском листе новогоднюю елочку…
Он любил фильмы про Джеймса Бонда, но носил псевдоним Монро. Он любил океан, но утонул в луже бассейна…
Десять лет условно
Встречаясь с Лимоновым, я постоянно рассказывал ему о своих делах — новых и старых, и всяких историях, связанных с ними. И он, всегда с интересом слушавший все эти истории, неоднократно советовал мне записать их, считая, что они не только забавны, но и поучительны.
Первый раз, помню, такой совет он дал мне в армянской шашлычной у Красных Ворот — в самом начале 2000 года.
— Я не хочу писать о делах, — возразил тогда я. — Большинство из них освещается в прессе — и нет никакого желания повторять снова все это.
— А ты и не пиши о самих делах, — сказал Эдуард. — Напиши о том, что было скрыто от посторонних глаз, что происходило за кулисами. Именно это и есть самое интересное.