Точно так же поступал и Геннадий Коняхин со своими товарищами в Ленинске-Кузнецком, и многие другие «дети 90-х» по всей стране, восстанавливая церкви, открывая прекрасные гостиницы и современные кинотеатры, культурно-развлекательные и торговые центры, спортивные залы и бассейны, там, где раньше десятилетиями царили бездуховность, нищета и разруха.
Побывав в 90-х за границей, увидев, как там живут обычные люди, эти ребята захотели изменить жизнь к лучшему и в своих родных краях. Сильные, энергичные и жесткие в борьбе с окружавшим их тогда миром, они были, по сути, сентиментальными романтиками и не понимали, как опасно в России быть на виду.
Теперь, спустя пятнадцать и более лет, когда они остепенились, обзавелись семьями, обросли вещами и удобствами, став более уязвимыми, судьба порой начинает играть с ними злую шутку, наказывая за то, что было и чего не было в те далекие годы.
Кто-то скажет, что наказания без преступления не бывает. Наверное, это так. И они далеко не ангелы. Но также очевидно и то, что люди могут ошибаться в своих оценках, как могут ошибаться и суды. И когда теперь кто-то, тоже далеко не ангел, не зная близко этих парней, распространяет о них всякие бредни, я воспринимаю его слова как банальную месть неудачника тем, кто оказался более умен, решителен, талантлив и успешен.
Выступая в конце 2006 года с последним словом в суде, Михаил Скрипник потряс присутствующих вот такой рассказанной им историей.
«Ваша честь, — сказал он, обращаясь к судье, — я охотник. Заядлый охотник, как и многие сибиряки. У меня есть охотничье оружие и собаки, обученные выслеживать и загонять зверя. Однажды, охотясь в тайге, собаки бросились в чащу, привлекая мое внимание своим бешеным лаем. Я подобрался поближе и, увидев мелькнувший за кустами смутный силуэт какого-то крупного животного, вскинул карабин. Собаки заставили зверя прижаться к толстому дереву, которое мешало мне рассмотреть его и точно прицелиться. Я сделал несколько шагов в сторону и навел карабин на цель. До нее было все так же далеко, и по-прежнему мешали ветки кустов, но я уже видел большое черное пятно. Пятно было неподвижно, в то время как мои собаки носились вокруг и заходились в лае. Хорошенько прицелившись, я уже готов был нажать на курок, но тут вдруг понял, что передо мной у дерева стоит человек… Да, это был человек. Какой-то бомж. Забрел в тайгу и жил там. И что я сделал? В первую очередь я избил собак. И я лишил их в тот день мяса. А это для них серьезное наказание, так как, когда собака на охоте загоняет зверя, она получает кусок его мяса. Сейчас, ваша честь, охотник — вы. Гособвинители — собаки, которые загнали вместо зверя человека. Присмотритесь внимательней, не спешите нажимать на курок. Я не медведь, не зверь. Я — человек…»
В тот момент в зале, кроме жены Михаила и двух моих московских коллег, случайно оказавшихся в Иркутске и зашедших в областной суд, чтобы со мной повидаться, никого не было. Журналистов и публику интересовал приговор, который был уже не за горами. И главное они пропустили.
А судья с «юридической» фамилией Поправко на «курок» действительно не нажал.
Гособвинение просило признать Скрипника виновным по всем десяти пунктам предъявленного ему обвинения и приговорить к пожизненному заключению, то есть фактически к смерти.
Но суд, полтора года рассматривавший это непростое дело, оправдал Михаила по пяти из них, включая и уже упомянутую мною статью «организация преступного сообщества» — самый принципиально важный для иркутских прокуроров пункт обвинения! Чего местные, подментованные журналисты постарались не заметить, а напрасно. Ведь с того момента они и все иркутские обыватели могли спать спокойно: суд своим приговором подтвердил, что никакого организованного преступного сообщества в городе Братске не существует!
В результате Михаил получил хотя и строгое наказание, но это была все же возможность жить, возможность увидеть наконец свою маленькую дочку, родившуюся после его ареста, а потом оказаться и на свободе.
А Игорю Ясному через несколько лет я предложил принять участие в работе над музыкальным альбомом «ЛИМОNOFF». И Игорь написал и исполнил для него чудесную песню под названием «Дом» — такую же добрую и светлую, как и он сам.
Нижегородская кадриль
— Так, кто у нас сегодня прибыл еще из свидетелей? — спросил судья Нижегородского областного суда Владимир Содомовский, председательствующий по делу Климентьева и Кислякова.
Секретарь назвала несколько фамилий.
— Давайте по порядку, — распорядился судья.
Владимир Содомовский был одним из самых опытных нижегородских судей и слыл человеком крутого нрава. Вместе с тем он обладал чувством юмора, был остёр на язык и, несмотря на свое положение и солидный возраст, не скрывал симпатий к юным представительницам слабого пола. А еще его крупная, в буквальном смысле, фигура была слишком узнаваемой, чтобы остаться незамеченной среди завсегдатаев саун. Впрочем, ничего предосудительного он не делал, а любовь к девушкам и желание попариться в хорошей сауне это вполне естественно для здорового русского мужика…
По обе стороны от Содомовского за огромным судейским столом сидели еще двое судей — так называемые народные заседатели. Ими были две женщины — средних лет и постарше, которые за весь судебный процесс не проронили и слова. Но судя по выражениям их лиц, следили они за всем происходящим в зале с большим интересом.
В то время, когда Содомовский готовился к допросу очередных свидетелей, на скамье подсудимых в железной клетке, сваренной из строительной арматуры и покрашенной белой краской, томился Андрей Климентьев. Такой же высокий и мощный, как судья, такой же острослов, как и он, только моложе и в тренировочном костюме.
Народных заседателей он как-то раз уважительно назвал судьями фактов, а председательствующего — судьей права. И, думаю, в данном случае эти определения, почерпнутые Андреем из популярной юридической литературы, соответствовали действительности.
Напротив клетки, по правую руку от судей, сидел гособвинитель, нервно покусывая губы и показывая всем едва прикрытую редкими волосами лысину. К январю 1997 года, когда начался этот громкий нижегородский процесс, такой зачес уже стал широко известен под названием «лукашенковский». А гособвинителем в процессе выступал не кто иной, как сам городской прокурор Владимир Шевелев — маленький, остроносый и болезненно бледный человечек.
На протяжении всего процесса ему доставалось с двух сторон: и от подсудимого Климентьева, и от судьи Содомовского. Подсудимый постоянно ругал прокурора за необъективность расследования дела и послушное выполнение всех указаний, в том числе и незаконных, губернатора области Бориса Немцова, а судья кипел от возмущения, когда прокурор нарушал установленный порядок рассмотрения дела в суде.
— Вы хоть когда-нибудь были в суде? — насмешливо спрашивал он прокурора, когда тот заявлял несвоевременное ходатайство или, внезапно вскакивая с места, бросался со своими бумагами к свидетелю, стоящему за трибуной, и начинал с ним что-то там выяснять.
— Вы уже в третий раз идете на нарушение закона, — говорил Содомовский прокурору, едва сдерживая себя. — Так не ведется судебное заседание!
Подходит с места к свидетелю и о чем-то с ним шепчется, это вообще какая-то дичь! Надо брать документ из дела и мне говорить! Если нужно, просите суд показать документы. А то получается: вы — сами по себе, мы — сами по себе. Вы написали на меня бумагу о нарушениях, а сами? Я же не подбегаю к свидетелю.
Да, за несколько дней до этого гособвинитель высказал в адрес судьи ряд замечаний процедурного характера. Например, что подсудимый «постоянно прерывает свидетелей, допускает высказывания», а судья не всегда делает ему на это замечания.
Наконец, Шевелев обвинил Содомовского в том, что тот даже хотел лишить его слова.
— Я здесь судья, а стало быть, и хозяин положения! И как вести судебное расследование, знаю не хуже других, — отрезал тогда Владимир Содомовский.
А когда прокурор пригласил в суд в качестве свидетелей группу врачей, сомневаясь в том, что у второго подсудимого Кислякова не настолько больна дочь, чтобы ее отец брал у иностранного партнера в долг деньги на ее лечение за рубежом, судья просто взорвался от возмущения. Хотя врачи знали и говорили следователям, что дочь Александра Сергеевича Кислякова неизлечимо больна, прокурор Шевелев все же потребовал провести экспертизу состояния ее здоровья и вызвал врачей в суд для допроса.
— Неудобно при отце спрашивать о болезни дочери, — сказал Содомовский, — а не спросишь — прокурор потом на меня снова бумагу напишет…
— Я хотел спросить у свидетелей, настолько ли это серьезное заболевание, что в городе Навашине нельзя такую операцию сделать, — пояснил прокурор.
— Это только родители могут решать, где им лечить дочь! — возмутился Содомовский. — Если бы у меня была больная дочь, я бы ползком дополз до заграницы, где ей могли бы помочь…
Когда выяснилось, что Кисляков, проконсультировавшись с врачами, все же решил не везти дочь в заграничную клинику и вернул деньги сердобольному иностранцу, из своей клетки подал голос Климентьев:
— А между тем, ваша честь, его обвинили потом в получении взятки! Все про всё знали и все-таки обвинили!.. Хотели до меня добраться, а взяли его. Полгода продержали в СИЗО. В три часа ночи старика, искусанного клопами и комарами, всего в зеленке, выводили на допросы, вымогали показания! Все доказательства получены с нарушениями закона!
— С вашим темпераментом вы, работая в СИЗО, вообще бы никому там спать не давали, — парировал судья.
А вот какие любопытные мысли и ассоциации рождались у корреспондента «Нижегородской правды» Николая Симакова в результате его наблюдений за основными участниками процесса из зрительного зала:
Во время допроса свидетелей Кисляков, по обыкновению, сидит с самым смиренным видом, вероятно раздумывая над постигшей его бедой. Лишь когда речь заходит о кредите, он обязательно задает два-три вопроса, хорошо продуманных, целенаправленных и четких. И снова затихает, пристально следя за происходящим. Зато Климентьеву буйный дух далеких предков не дает покоя. Бездействие его заметно гнетет, он полон нетерпения и готов в любую минуту ринуться в бой…