Прошедший снег над городом Саратов
Был бел и чуден, мокр и матов.
И покрывал он деревянные дома,
Вот в это время я сошел с ума…
Вот в это время с книгой испещренной
В снегах затерянный, самим собой польщенный,
Я зябко вянул. В книгу мысли дул.
Саратов город же взлетел-вспорхнул!
[…]
и белый снег не укрощен,
протест мельчайший запрещен.
И только вечером из чашки
пить будут водку замарашки
и сменят все рабочий свой костюм,
но не сменить им свой нехитрый ум.
И никогда их бедное устройство
не воспитает в них иное свойство
против сей жизни мрачной бунтовать,
чтобы никто не мог распределять
их труд и время их «свободное»,
их мало сбросит бремя то народное.
И я один на город весь Саратов
— так думал он — а снег все падал матов.
[…]
Я образ тот был вытерпеть не в силах,
Когда метель меня совсем знобила
и задувала в белое лицо.
Нет, не уйти туда — везде кольцо!
Умру я здесь, в Саратове, в итоге,
не помышляет здесь никто о Боге,
Ведь Бог велит пустить куда хочу,
Лишь как умру — тогда и полечу.
Меня народ сжимает — не уйдешь!
Народ! Народ! — я более хорош,
чем ты. И я на юге жить достоин!
Но держат все — старик, дурак и воин.
Все слабые за сильного держались
и никогда их пальцы не разжались…
и сильный был в Саратове замучен,
а после смерти тщательно изучен.
В то время, когда Лимонов, вспоминая, читал мне эти строки своего стихотворения, сидя на привинченном к полу стуле в следственном кабинете Лефортовской тюрьмы (где решетки на окне лукаво скрыты за цветной мозаикой стекол), ни он, ни я, конечно, не знали и не могли знать того, что будет с нами через год или два, где и как пройдет в действительности судебный процесс и чем он завершится.
Но в стихах говорилось о смерти. И это звучало ужасно. К тому же опять же этот Саратов!.. Мрачное пророчество, не предвещавшее ничего хорошего.
— У меня случаются озарения. Такое было не раз, — проговорил Эдуард. — А ты бывал в Саратове?
— Бывал, — ответил я подавленно. — Я там учился в институте. Случайно оказался. После армии…
— Ну, вот видишь, судьба! — снова ухмыльнулся Лимонов. — Значит, ты там уже все знаешь.
Меня это обстоятельство мало утешило. И уж совсем не хотелось снова оказаться в Саратове (о котором у меня еще со студенческой, голодной, советской поры сохранялись не самые лучшие воспоминания) ровно через двадцать лет!
Я действительно попал в Саратов случайно: не решался после службы в армии поступать в МГУ на юридический факультет, где был большой конкурс и еще всякие льготные квоты для представителей национальных советских республик, но хотел непременно учиться на дневном отделении. А в советские времена в Москве такой факультет был только один — в МГУ! И тогда я, по настоянию матери, которая нашла каких-то знакомых в Саратове, готовых меня приютить, и где был юридический институт с дневной формой обучения, поехал туда с четырьмя палками дефицитной копченой колбасы.
И вот складывалась ситуация, что теперь мне предстояло туда вернуться уже достаточно известным московским адвокатом да еще в качестве защитника Эдуарда Лимонова!
«Наверное, и в самом деле — судьба!» — подумал я. Но Лимонову тогда ничего не сказал, попробовав с помощью Верховного суда все-таки с судьбой побороться.
А когда мне это не удалось и я уже сел в поезд Москва— Саратов, чтобы съездить на разведку в Саратовский облсуд, чтобы познакомиться с судьями и определить порядок и сроки нашей предстоящей работы, то подумал вот о чем.
Если верить в пророческие озарения Лимонова, в мистику или в Божий промысел, то выходит следующее. Лимонов, мерзавец этакий, напророчил сам себе в стихах суд в Саратове. (Написанное пером не вырубишь топором!) На скрижалях его судьбы это все, следовательно, было записано. А раз так, то в суде у него должен быть и защитник. И значит, уже тогда, в 1968 году, когда я десятилетним пацаном беззаботно гонял с друзьями мяч в подмосковном дворе или украдкой слушал вечерами, как ребята постарше поют под гитару незамысловатые блатные песни о любви к дочери прокурора, на скрижалях и моей судьбы было начертано быть адвокатом у Лимонова в Саратове?!
К счастью, не все в жизни получилось так, как описал это Лимонов в своем стихотворении «Саратов».
Но тут на судьбу Эдуарда повлияло много факторов.
Я думаю, что в лужковской Москве в тот год или в Саратове двумя-тремя годами позже Лимонов получил бы те самые 14 лет лагерей, запрошенные прокурором. И суд бы его вряд ли оправдал по трем самым тяжким обвинениям.
Но это произошло! Время, люди и сам город вмешались в ход судьбы и изменили ее предначертания.
Сотни свидетелей приезжали в Саратов со всех концов России и даже из-за рубежа, чтобы выступить в защиту Эдуарда; сотни журналистов по всему миру освещали этот процесс; губернатор Саратова Дмитрий Аяцков публично заявил (тогда такое было в России еще возможно!), что он не допустит, чтобы Саратов стал «символом тюрьмы и смерти писателя» Лимонова, «которому кто-то пытается залить в горло свинец»; суд под председательством судьи Владимира Матросова оправдал Лимонова и всех подсудимых по обвинению в терроризме, создании незаконных вооруженных формирований и в призывах к свержению государственного строя в России, а также вынес два частных определения за плохую работу и нарушение законов в ходе следствия в адрес генерального прокурора РФ и директора ФСБ!
Надеюсь, свою лепту во все это внес и я. Согласно предначертаниям судьбы.
Это если, конечно, верить в мистику, в лимоновские озарения или в Божий промысел.
Книги из тюрьмы
Находясь в заключении с 2001 по 2003 год, Лимонов написал и опубликовал шесть книг так называемого «тюремного цикла». Практически в каждой из них он прямо (подробно) или косвенно (кратко, мимолетом) рассказывал о тюремной жизни и тех людях, с кем ему довелось там познакомиться. Седьмую книгу, «Торжество метафизики», из этого цикла о пребывании в лагере ИТК-13 (красной, образцово-показательной зоне общего режима под городом Энгельсом Саратовской области, которая в прошлом году неожиданно «прославилась» на всю страну жестоким обращением с заключенными) Лимонов написал и издал, уже выйдя на свободу.
В следственном изоляторе ФСБ России Лефортово (именуемом Лимоновым Лефортовским замком) он написал пять из них («Священные монстры», «Книга воды», «В плену у мертвецов», «Другая Россия» и «Контрольный выстрел»).
Книга «По тюрьмам» была написана Лимоновым уже в Саратове — в знаменитом третьем корпусе («третьяке», где содержатся наиболее опасные преступники) печально знаменитой Саратовской тюрьмы (Саратовского централа), где сидел и умер видный советский ученый-генетик Н. Вавилов.
Впрочем, и в Лефортово, и в Саратовской тюрьме за последние двести лет пересидело и погибло очень много известных людей…
К счастью, Лимонов остался жив и даже увековечил в книгах эти места своего пребывания.
В Лефортово в 2001 году он получил разрешение от начальника тюрьмы заниматься литературной работой в соседней пустой камере, где бы ему никто не мешал. Зрение у Лимонова неважное, поэтому начальник (таких начальников уж нет! да и СИЗО «Лефортово» теперь не является изолятором ФСБ, а принадлежит Минюсту) распорядился поставить ему туда настольную лампу. Такую, с зеленым плафоном, какими пользовались, наверное, еще следователи НКВД. И Лимонов времени не терял, писал. Тем более что на этапе предварительного следствия он отказался давать показания, и потому допросами и очными ставками его никто в Лефортово не донимал.
И как результат — пять книг, несколько статей для различных газет и журналов, включая открытые обращения к общественности и к Путину, опубликованные в печати.
Часто встречавшийся со мной в тот период в Лефортово адвокат Г. П. Падва, который приезжал туда для свиданий с кем-то из своих подзащитных, однажды, после очередной опубликованной статьи Лимонова или выхода в свет его новой «тюремной» книги, воскликнул:
— Сергей, зачем же вы так рискуете?! Ведь если вас здесь поймают с текстами Лимонова, то проблемы будут очень серьезные.
Умный, умудренный опытом мэтр понимал, что сами по себе статьи и рукописи книг Эдуарда в редакции и издательства из тюрьмы попасть не могут. Тут почта работает только в одном направлении — в тюрьму. Да и то все письма и посылки тщательно проверяются. Тем более в Лефортово! И вряд ли следователи, понимал Падва, разрешили обвиняемому в терроризме Лимонову спокойно пересылать на волю свои творения.
— А что делать? — развел руками я. — Он пишет, просит опубликовать. Да и деньги ему нужны. В партии-то денег нет. Потому вся надежда на книги. А скажешь следователю — отберут «для проверки», и в итоге рукопись окажется где-нибудь в архиве ФСБ. Лет через пятьдесят какие-нибудь исследователи, может быть, и получат отрывки. А книгу нужно, чтобы читали сейчас. Вот и приходится рисковать. А кто же еще ему поможет?…
Генрих Павлович знал Лимонова и сочувствовал ему. Он внимательно меня выслушал, покивал понимающе и, вздохнув, тихо произнес:
— И все же будьте осторожнее. Удивляюсь я вам!..
Все эти годы Лимонов не рассказывал, как ему удавалось передавать на волю из тюрем рукописи своих книг и статей. Его спрашивали, а он отделывался общими фразами.
Я знаю, Эдуард не хотел своим признанием подвести в первую очередь меня. Но теперь, полагаю, это лишнее. Дела, как говорится, давно минувших дней. Да и тех, кто работал тогда в Лефортовском замке охранниками и отвечал за порядок, уже там нет, а ФСИН Минюста не несет ответственности за то, что творилось в Лефортово при ФСБ.