Их научились разгонять и обманывать, обещая манну небесную, запутывая ребусами вопросов и ответов («Да-Да-Нет-Да») на референдумах и запугивая «красно-коричневой» угрозой. А потом — и Чечней. Шокирующие кадры военной хроники из Грозного и цинковые гробы — снова, как в афганскую войну, груз-200…
А мы дома в те годы выпускали стенную газету.
Газета называлась «Живодерня». А эпиграфом к ней были слова Владимира Жириновского «Пошел вон, подлец!», сказанные им однажды в Питере, в вестибюле гостиницы, какому-то настырному мужичку, то и дело вставлявшему свои едкие замечания по ходу интервью Вольфовича местным журналистам.
Газета выходила по праздникам. Детям все это ужасно нравилось. Они принимали в ее создании самое активное участие, ползая на четвереньках по разложенному на полу большому листу бумаги с карандашами и красками, в то время как за ними равнодушно наблюдал со своего кресла в прихожей старый французский бульдог.
— Весело у вас тут! — сказал мне как-то один мой знакомый — Валерий Авакович Сумбатов, армянин, дед которого был генералом царской армии и военным врачом, а сам он — уроженцем дагестанского Кизляра, выпускником Грозненского нефтяного института и начальником небольшого строительно-монтажного управления в Москве. Одинокий пожилой мужчина с больным добрым сердцем, он, как и все мы в те годы, лишился своей большой страны, лишился партии, в которую верил, и совсем скоро должен был лишиться своего СМУ, которому отдал много лет жизни, здоровья и души. А на его малой родине уже полыхала гражданская война…
Он заходил иногда к нам на огонек, чтобы пообщаться со мной и чуть-чуть повозиться с моими ребятами.
— Да, весело, — грустно ответил ему я. — Обхохочешься.
И вот тут появилась «Лимонка».
Лимонов в Октябре
Мы давно собирались с Лимоновым съездить вместе на машине в Питер. Прокатиться с ветерком на мощном БМВ по дороге первого русского революционера Радищева, останавливаясь у придорожных кафе, беспечно болтая и глазея по сторонам, где мало что изменилось с советских времен, — милое дело! Ну, в общем, хотели вспомнить наши прошлые путешествия в Харьков и снова ощутить всю прелесть дорожных приключений. Но этим планам постоянно что-то мешало осуществиться.
Однако летом 2012 года я твердо пообещал Эдуарду, что мы непременно отправимся в такое путешествие. И сделаем это, как только его вызовут в Выборгский районный суд Санкт-Петербурга в качестве свидетеля. Там, в Питере, незадолго перед этим начался так называемый процесс двенадцати (над двенадцатью активистами «Другой России», обвиненными в продолжении деятельности запрещенной Национал-большевистской партии), и Лимонов сам хотел выступить на суде в защиту своих товарищей.
В сентябре руководитель питерского отделения «Другой России» и один из подсудимых по тому делу Андрей Дмитриев сообщил Лимонову, что его ждут в суде 5 октября.
В этот момент я находился за границей, развлекаясь от нечего делать созданием виртуальной (но воспринятой многими всерьез) Сибаритской партии, программные положения которой, вместе с «хроникой партийной жизни», периодически публикуемые в Фейсбуке и в ЖЖ, веселили моих друзей и знакомых.
— Эй, сибарит, приветствую тебя! Ты не отказался еще от планов съездить со мной в Питер? — позвонил мне Лимонов.
Нет, я не отказался. Америк много, Родина — одна! К тому же в октябре в Зеленограде должен был начаться судебный процесс, в котором мне предстояло участвовать, поэтому я полетел в Москву.
А когда Лимонов и трое его ребят утром 4 октября забрались в мою машину, чтобы ехать в Питер, первое, что я услышал от них, — это сибаритское приветствие: «Хорошо, когда хорошо!» Они произнесли его дружным хором, смеясь, и в таком приподнятом настроении мы и отправились в наше путешествие.
В качестве презента я привез Эдуарду бутылку Hennessy, купленную мною в последний момент в магазине duty free, и он к ней приложился на первой же остановке у автозаправочной станции.
— За нас!..
Я бы, конечно, тоже выпил, но так соскучился за пару месяцев по своему бумеру, что не мог оторваться от руля и не уступил его никому до самого Питера.
Мы быстро оставили позади себя Московскую область, находившуюся в зоне дождей. Дальше на северо-запад трасса была сухой, так что ехать по ней без заторов и обычных здесь в ненастную погоду многокилометровых пробок было одно удовольствие.
На этот раз, в отличие от прежних наших с Лимоновым путешествий, музыку в машине мы почти не слушали, радио — тоже. Нам хватало разговоров: я рассказывал о своем пребывании в Испании, Лимонов делился местными новостями. Как всегда, мы вспоминали о прошлом, говорили о политике, детях, девках, искусстве.
Когда разговор случайно коснулся советской поэзии 20-30-х годов (возможно, этому способствовали обветшалые образцы сталинской архитектуры, мимо которых мы стремительно проносились), Эдуард, отхлебнув из бутылки коньяка, начал читать стихи Осипа Мандельштама. А прочитав пару из них, восторженно резюмировал: «Гениально!»
Потом, с не меньшим восторгом, он прочел стихи поэта-конструктивиста Ильи Сельвинского из его знаменитой «Улялаевщины»:
Улялаев був такiй — выверчено вiкo,
Дiрка в пидбородце тай в ухi серга —
Зроду нэ бачено такого чоловiка,
Як той Улялаев Серга…
— А, каково? — восхищенно спросил он. — Блестящая поэзия! Стихи — пиз…ц!
Да, я готов был разделить его восторг: от этих слов пахло махоркой, чесноком и конской упряжью.
В детстве я чуть ли не каждое лето проводил у деда и бабушки в Бердянске Запорожской области. Мой дед, отставной полковник Советской армии, когда-то, в конце 20-х годов, начинал службу именно здесь и сюда же вернулся, уйдя в отставку. Он прожил длинную жизнь и умер, проклиная Горбачева, повинного, как он считал, в развале СССР. А бабушка, уроженка этих мест, девочкой-подростком неоднократно видела батьку Махно и сохранила о нем, как ни странно, очень хорошие воспоминания.
Наслушавшись бабушкиных рассказов, я гонял белобрысым мальчишкой по окрестным полям, оврагам и степным дорогам на велосипеде, представляя себя на лихом коне и распевая во все горло махновскую песню из фильма «Александр Пархоменко» с припевом: «Любо, братцы, любо…» Нет, мне, конечно, нравились и веселые красноармейцы с их песней про Лизавету, но все равно тайные мои симпатии были на стороне загадочных махновцев, с их волнующей душу песней про атамана.
Вот и Лимонов от поэзии Ильи Сельвинского (которая, на мой взгляд, оказала существенное влияние на раннюю поэзию самого Лимонова) перешел к стихам своего тезки — Эдуарда Багрицкого, признавшись, что это один из любимых его поэтов того периода.
— У Багрицкого все стихи замечательные. Ну а поэма «Дума про Опанаса» — просто шедевр!
И Лимонов наизусть, немного сбиваясь, вспоминая строку за строкой, начал читать:
В нашу армию попал ты
Волей иль неволей?
— Я, батько, бежал из Балты
К колонисту Штолю…
Ой, грызет меня досада,
Крепкая обида!
Я бежал из продотряда
От Когана-жида…
По оврагам и по скатам
Коган волком рыщет,
Залезает носом в хаты,
Которые чище!..
Дайте шубу Опанасу
Сукна городского!
Поднесите Опанасу
Вина молодого!
Сапоги подколотите
Кованым железом!
Дайте шапку, наградите
Бомбой и обрезом!
Мы пойдем с тобой далече,
От края до края!.. —
У Махна по самы плечи
Волосня густая…
Украина! Мать родная!
Молодое жито!
Шли мы раньше в запорожцы,
А теперь — в бандиты!..
Полетишь дорогой чистой,
Залетишь в ворота,
Бить жидов и коммунистов —
Легкая работа!..
— У меня дома должна быть книжка его стихов. Я найду и, если хочешь, дам тебе почитать, — сказал Лимонов, снова доставая из дверного кармана бутылку Hennessy.
Так, за приятными разговорами, с двумя-тремя остановками в пути, мы незаметно для себя добрались до Питера.
Оказалось, что, пока мы ехали в Питер, пятеро местных активистов «Другой России» провели акцию протеста у здания Центра «Э» Главного управления МВД России по Северо-Западному округу (Центра по противодействию экстремизму, но как остроумно прозвали его сами лимоновцы — Центра Эдуарда). Именно сотрудники этого подразделения полиции возбудили и расследовали «дело двенадцати». А акция прямого действия была приурочена к предстоящему появлению в питерском суде Эдуарда Лимонова.
В целом в городе над вольной Невой мы планировали провести четыре неполных дня. И Эдуард решил остановиться на это время у одного своего знакомого — Андрея Акцынова, предоставившего в его распоряжение большую квартиру на Таврической улице, со вкусом обставленную и украшенную картинами известных питерских художников Веры и Андрея Мыльниковых — матери и деда гостеприимного хозяина.
Андрей любезно предложил и мне провести эти дни у него, но я отказался, не желая никому мешать — ни Лимонову, в планах которого были ранние утренние поездки в суд, в редакции местных СМИ и т. д., ни самому хозяину. Я собирался заняться в городе своими делами: нужно было кое с кем встретиться, а также поработать в студии с музыкантами над нашим новым альбомом. А значит, не исключены были поздние возвращения домой и все такое прочее. «Музыканты — очень циничный народ», — спел когда-то Чиж. И к этому нужно добавить: безалаберный. А еще — любящий выпить.
— Нет, Андрей, спасибо, — поблагодарил я, — мне будет лучше все-таки снять номер в гостинице. Здесь, недалеко, «Эмеральд». Мраморные холлы и атриум, тишина и покой…
— У нас тоже тихо, — поспешил заверить меня Андрей.
— Тишина и покой, — повторил я, — просторный номер и большая постель, белый махровый халат и вкусный, неспешный завтрак — что еще нужно сибариту, только что прибывшему в Россию из Европы?…