Купленные М. Г. Рахимовым сотрудники ФСБ сфабриковали на меня нелепое дело о взятке их же коллеге, постоянно ходят ко мне с угрозами убийства (уже были инсценированы попытки), отравления, ухудшение условий содержания (я поменял уже десятки камер в Лефортово, в Матросской Тишине, в Бутырке). И все это делается только ради одного. Мне говорят: молчи, ни слова про Муртазу и Урала Рахимовых, Виктора Ганцева, Александра Зырянова и других и будешь жить, иначе убьем! Эти люди из ФСБ приходили ко мне официально и их данные есть в журналах регистрации. Я понимаю, что за 400 миллионов долларов, занесенных М. Рахимовым в Вашу администрацию, можно убить не только меня, но и многих свидетелей преступлений семьи Рахимова.
Владимир Владимирович!
Я даже допускаю, что М. Г. Рахимов представляет меня как человека, претендующего на какое-то политическое влияние в стране. Я не господин Ходорковский или Березовский (ближайший советник М. Г. Рахимова), меня не интересует политика, сенатором же я стал только по воле М. Г. Рахимова. Смысл его поступка я понял лишь теперь!
Владимир Владимирович!
Вмешайтесь! Вы — гарант Конституции. Пусть чины ФСБ, Вашей администрации не мешают работникам Генпрокуратуры объективно разобраться в вопросе. Я активно сотрудничаю со следствием и теперь никакими угрозами со стороны М. Г. Рахимова и ФСБ меня не запутать и не запугать!»
Да, автору этого письма далеко до Ходорковского или Лимонова, тоже обращавшихся из тюрем с открытыми письмами к президенту Путину! Судя по стилю да и по содержанию этого послания, можно подумать, что его писал повзрослевший ульяновский мальчик Дима Семенов, письмо которого к Жириновскому я приводил ранее — в главе «Живодерня».
И все-таки это письмо характеризует не только его автора, но и является ярким документальным свидетельством всей постсоветской эпохи периода Ельцина-Путина. Почему я и процитировал его здесь целиком.
А писалось письмо, очевидно, прямо в кабинете следственной части Бутырской тюрьмы под диктовку самого Изместьева, так как оно сохранило все особенности его разговорной речи (с характерными для него словами и выражениями). Например, он и в жизни, рассказывая о ком-то, часто говорил: «Иванов, имени не помню». И это зафиксировано аккуратным стенографистом и не исправлено потом ленивым редактором.
Но так как для встреч с Изместьевым нам всегда выделялся один и тот же кабинет возле служебного помещения вертухаев, то все понимали, что он тайно прослушивается, а возможно, и просматривается операми. (Впрочем, про один-два таких кабинета известно всем завсегдатаям Бутырки, но все делают вид, что ничегошеньки не знают, — чтобы не нарушать законов жанра трагикомедии.) А значит, то, что Изместьев пишет некое послание президенту Путину, не было секретом и для оперов. Если же Изместьев писал письмо сам, скрючившись на своей тюремной шконке в многоместной камере, то и подавно.
Но про его публикацию, и вообще про наличие этого письма, я узнал только после того, как Изместьеву вдруг (и снова без меня) предъявили еще два новых эпизода убийств, хотя на протяжении полугода мне с большим трудом, но удавалось, путем переговоров с руководителями Следственного комитета, сдерживать разрастание обвинения.
«С чего бы это?» — подумал я тогда, не зная про письмо, и никак не находил объяснений изменившейся внезапно позиции руководства СК.
Но потом это письмо, распечатанное прямо со страницы сайта, показал мне один из наших новых адвокатов, пока мы ожидали с ним выдачи пропусков в Бутырку. При этом он так безумно радовался и так гордился тем, что письмо появилось в Интернете благодаря ему, что мне захотелось шарахнуть его по башке портфелем, чтобы с лица у него слетела улыбка Фернанделя и он пришел бы наконец в чувство. Но я сдержался, и правильно сделал. Потому что такую же глуповатую, самодовольную улыбку я увидел через несколько минут и на лице Изместьева.
— Зачем вы это сделали? — только и спросил я.
— А что? Все нормально, — дружно ответили они оба. А адвокат добавил:
— И еще папа Игоря Владимировича написал письмо. Не такое, конечно, но в таком же ключе. Причем сам написал! Да так быстро и так здорово, что мы все были вчера просто поражены! Скоро опубликуем…
Я устало опустился на стул и, попросив коллегу принести нам по стаканчику кофе, взял чистый лист бумаги и ручку.
— Этим письмом, — сказал я Изместьеву, когда адвокат вышел за дверь, — ты перечеркнул все то, что я уже сделал, обеляя тебя в глазах руководителей Генпрокуратуры и Следственного комитета и с трудом сдерживая пополнение твоего обвинения новыми статьями. Но ты перечеркнул еще и то, что мы наметили сделать через месяц, после выборов.
А после выборов, в декабре 2007 года, я должен был сходить с Жириновским (и уже предварительно договорился с ним) не только в СК, но и в Администрацию президента, — сходить, чтобы объяснить там, на самом верху, что бывший сенатор Изместьев все, дескать, понял, сделал необходимые выводы и больше ни-ни — ни словом, ни делом. Что он совсем не тот, каким его пытаются представить, а человек серьезный, порядочный и ему вполне можно верить.
Впрочем, к одному из высокопоставленных чиновников президентской Администрации я все-таки уже успел обратиться по поводу Изместьева, — на его помощь тот очень рассчитывал. И этот чиновник, выслушав меня, был крайне лаконичен. «Ты что, не можешь найти себе нормального клиента?» — спросил он. Этим все было сказано. Но отрицательный ответ — тоже ответ. По крайней мере, на этого человека Изместьев впредь мог уже не рассчитывать. А значит, и не платить денег каким-нибудь мошенникам, которые могли бы взять их якобы под него.
Да, в те годы многие знали или догадывались, что происходило в Уфе. Но заказ был сделан в Следственный комитет только на одного много знающего сенатора. А тот, как школьник-двоечник, начал канючить, что не выучил урок, дескать, не только он один. И вместо того, чтобы искать себе союзников в гадючнике, в котором жил (с другими он и не общался), Изместьев в один миг сделал их всех своими врагами. В своем письме Путину он даже назвал директоров и служащих предприятий, которые в будущем могли бы стать свидетелями защиты, но после этого, обработанные оперативниками и следователями, уже вряд ли решились бы ему чем-то помочь.
Ценность в подобных откровениях экс-сенатора была бы, если бы они до поры до времени оставались тайной. Но, узнав о них, настоящие заказчики преступлений могли предпринять ряд мер не только по уничтожению доказательств, но и по созданию новых, не в пользу Изместьева.
Что же касается привлечения внимания к персоне Изместьева, то в тот период и без этого письма о нем регулярно писали практически все СМИ. Но вот сразу после публикации письма информационный поток, наоборот, резко сократился. Возможно, либеральную прессу (а о нем могла писать только либеральная пресса) смутил школьный стиль сенатора, банальность его рассуждений и доводов, а также ярко выраженный конформизм и подобострастие, с каким он обращался к Путину. Но главное — из содержания этого письма следовало, что его автор действительно совершал те или иные, мягко говоря, проступки, участвуя в различных темных махинациях с нефтепродуктами. В чем он сам и признался. Делать из такого человека героя по типу Ходорковского никто уже не хотел.
— А теперь, — сказал я, — давай разлинуем пополам лист бумаги и перепишем на одну его половину всех тех людей, кого ты отнес в письме к «плохим», — тех, кто против тебя. А на другую — «хороших», то есть тех, кто за тебя. В итоге среди «плохих» будут все: Рахимовы, Ганцев и Айратов, Фурман и Бедило, Зырянов и Михайлов, следователи и сотрудники ФСБ, министр внутренних дел Башкортостана Диваев и его заместитель Патрикеев, руководитель ФСБ в Уфе Черноков, работники Администрации Президента — «ближайшие подчиненные» Путина, они же «мздоимцы», работники ФСО и Генпрокуратуры, «чины» ФСБ и даже Березовский!.. Ну, а кто у нас будет на другой половине листа, среди «хороших»? Только ты один. И то, что у тебя есть деньги, — ерунда. Потому что у них их в тридцать раз больше. И еще у них — власть! А ты сидишь не в Лондоне, а в Бутырке, где тебя легко достать… И с какими глазами мне теперь идти в СК, в Генпрокуратуру или в Администрацию и просить за тебя?…
Походив по кабинету в раздумье, Изместьев проговорил:
— А я и не писал это письмо. Я не знаю, кто его написал. Так и скажу…
Я понял: больше мне говорить с этим человеком было не о чем. И никаких дел иметь с ним было нельзя. Даже опасно.
— Я, Игорь, сейчас веду речь не о ком-то, а о себе. Ты подвел и себя, и меня. И у меня, скажу честно, нет больше желания с тобой работать. Наши позиции расходятся, это факт. Но без защиты ты не останешься — у тебя есть адвокаты. И я желаю и тебе, и им успеха. Но, судя по тому, что ты делаешь, предчувствую, будет тебе несладко.
Я пожал ему руку и ушел.
Примерно через месяц следователь Ли радостно сообщил мне по телефону, что получил от Изместьева заявление об отказе от моих услуг. Я и сам готов был разделить с ним эту радость, а за хорошую новость даже поставить бутылку коньяка. И, с облегчением перекрестившись, ушел с головой в другие дела.
А через пару месяцев, в феврале 2008 года, Изместьеву предъявили целую кучу новых обвинений.
Но это не все. Не все, чтобы действительно до конца разобраться в той ситуации с Изместьевым, чтобы понять его характер и то, чем же он все-таки руководствовался, принимая столь часто необдуманные, а порой и откровенно вредные для себя решения. Неужели его голову могли так легко затуманить какие-то телефонные советчики (так и хотелось написать — «автоответчики»!) или присланные ими адвокаты-погремушечники? Конечно нет.
У него существовала еще одна группа адвокатов.
И они, безусловно, были умнее первых. И что куда важнее — намного умнее своего клиента, который, не в силах устоять под напором их речей, приправленных порциями изощренной лести, продолжал тем не менее считать себя среди них самым умным.