– Мрачненько у вас, – вежливо заполняю молчание бестактными комментариями.
– Иногда эти коридоры и меня пугают, – соглашается Стелла. – А я живу здесь миллион лет. У некоторых домов есть характер. И душа. У нашей резиденции она депрессивная, но так было не всегда.
– Правда?
– Думаю… черная тень нависла над домом после смерти моего сына и с каждым годом расширялась, становилась темнее, пока не поглотила все коридоры. Однако я всегда думала, что так кажется лишь мне.
– А Лео как считает?
– Лео мистика не пугает. К тому же ему никогда не было дела до того, что происходит вокруг и где он живет. Он счастлив в собственной голове. В детстве даже ходил в чем попало. Потом это нивелировалось. Но он по-прежнему…
– Закрытый?
Мы останавливаемся у дверей в ванную комнату.
– Отстраненный. Возможно, это я виновата. Не дала необходимой поддержки. Ни ему. Ни Глебу. Я слишком мучилась потерей единственного ребенка. – Стелла трет запястье. – Его звали Марк. Я не убирала вещи, которые от него остались. Даже комнату не переоформляла. Знаю, это странно. Но так я могу прийти туда и увидеть, как он сидел посередине комнаты с фломастерами и листом бумаги, рисовал, а потом шел переставлять свои любимые игрушки на полке. И эти вещи… вещи, которых он касался, вещи с его отпечатками… Невидимая концентрация его присутствия в моей жизни. Поэтому я оставила все ровно так, как было в день, когда он исчез.
Сквозь неожиданную нежность, с которой она рассказывает, одновременно веет одиночеством. Я понимаю, что Стелла тоже выпила достаточно. Вряд ли она рассказала бы мне настолько личное в ином случае, и теперь я теряюсь.
Но задаю главный вопрос:
– Исчез?
– Его похитили. А самое страшное… до того, как это случилось, он упоминал мне, что за ним следит… какое-то чудовище. Иногда оно приходит. Зовет. Я принимала это за детские фантазии, ведь ему было четыре года, но… чудовище было, Эмилия. Только оно было человеком. Нет… тот, кто убил ребенка, не заслуживает называться человеком.
– Убил? Боже!
Я моргаю. Ищу слезы в глазах женщины, но их нет. Скорей всего, давно высохли. Одновременно поражаюсь, какая трагичная история у этой семьи. Дети умирают от рук маньяков, кончают жизнь самоубийством. Понятно, почему вся семейка такая холодная и отстраненная.
– Кто это был? – едва слышно выговариваю.
– Кое-кто, нанятый врагами нашей семьи, – голос тети звучит ершисто.
– Его… нашли? Посадили?
– Он мертв, – опять этот ровный тон. – Погиб в шахте лифта. Жуткий несчастный случай. – Она сжимает круглый платиновый медальон на своей шее. – А твои родители… они ведь тоже умерли не своей смертью, верно? Как их звали?
Стелла подходит ближе, касается моего плеча. Улавливаю запах ванили и мирры. Прикусываю нижнюю губу. Совсем не хочется отвечать на вопрос. Я стараюсь не думать о родителях, потому что после мыслей о них, а тем более рассказов, чувствую себя сломленной. Бывают дни, когда меня начинает неконтролируемо трясти. А бывают… сны. Когда я нахожу маму и папу мертвыми, а потом, задыхаясь, просыпаюсь.
– Я бы… не хотела об этом говорить, – опускаю голову, разглядывая тапочки.
– Извини, дорогая.
Стелла похлопывает меня по плечу, заходит в ванную комнату, включает свет и говорит, что чистый халат висит на крючке у душа. Затем возвращается, всматривается в мое лицо. Я остаюсь стоять в дверях. Отвожу взгляд. Разговоры о прошлом вызвали бурю эмоций, которую я отчаянно стараюсь удержать.
Стелла вдруг обнимает меня. Я едва не падаю, теряя равновесие от неожиданности.
– Ждем тебя в гостиной, – говорит она и скрывается за углом.
Я мусолю мысль, что, наверное, это нечестно с моей стороны. Стелла откровенно поделилась своей болью, а я ничего выдавить из себя не смогла. Но разговоры о родителях разбивают меня. Я никогда не произношу вслух их имена. При одном только упоминании на глаза наворачиваются слезы.
Со временем я заключила перемирие сама с собой, договорилась запечатать в памяти все воспоминания, однако печать на них чересчур хлипкая.
Кр-к!
За спиной раздается звук. Я оборачиваюсь. Кажется, в конце коридора лестница в подвал. И она скрипнула. Будто кто-то стоял там, а затем ускользнул вниз.
По спине пробегает холодок.
Я отступаю, смотрю на столбы лестницы. Тишина…
Дома скрипят, Эми! Это нормально. Хватит давать свободу фантазии, ты же не маленький ребенок!
Но даже если так…
Я двигаюсь к перилам, осматриваю лестницу. Никого. Стою прислушиваясь.
К черту! Цирк какой-то!
Решительно спускаюсь. И здесь пусто. Еще один коридор с тусклыми лампочками. Не пойму, в этом доме свет не оплачивают? Почему везде темно?!
В другом конце коридора замечаю тень, которая… двинулась?
Господи, я ведь не настолько пьяная, чтобы видеть галлюцинации, да? За мной следят? Какой-то бесформенный силуэт.
А-а-а, чтоб вас всех!
Хорошо, пусть я буду полной идиоткой, но либо мне весь оставшийся год будут сниться кошмары, либо я схожу и пойму, что меня глючит. Надоело быть трусихой.
На-до-е-ло!
Глава 27
Преодолеваю длинный темный коридор с моргающими лампочками.
Никого…
Может, почудилось? Странно. Двигаюсь дальше. От потолков отскакивает эхо моих шагов. В углах паутина. Коричневые стены облезли, а плитка под ногами потрескалась. Воздух пахнет сыростью. Видимо, это место, куда приходят порыдать. В ином случае я не понимаю, почему его никто не ремонтирует, учитывая, какая роскошь распростерлась этажом выше.
Направо – дверей нет. Тупик.
Налево – еще один тесный коридор. Хорошо, и туда сходим, чего мелочиться? Раз уж решила быть тупоголовым героем из фильмов ужасов – той самой мадам, которая идет на хрипящий голос монстра из подвала со словами: «Дорогой, это ты?», то доведу дело до конца.
Снова лестница наверх.
К черту!
Поднимаюсь во мрак. И прямо в лоб – бац! Массивная железная дверь. Ага… Берусь за ручку. Не заперто. Кажется, мне сегодня везет, все двери передо мной в буквальном смысле открыты. Главное, как говорится, выбрать правильную. Мне выбирать здесь не из чего, так что вхожу, закрываю за собой скрипящую махину и заслоняю лицо от яркого света, от которого норовят лопнуть глаза.
Занесло меня в какую-то рощу.
Цветы и глиняные горшки. Молодые деревья-коротышки. Словно в джунглях, по стенам ползут растения, причем их так много, что у меня вот-вот случится передозировка зеленого цвета и сладких ароматов.
Пол приятно согревает ноги. Я касаюсь ребристой коры лохматого деревца и тотчас осознаю, что обнаружила зимнюю оранжерею. Класс! Вместо маньяка наткнулась на оазис. Ай да я! Первый в жизни обман ожиданий, которому я несусветно рада. Правда, счастье длится секунд десять.
Под лимонным деревом, листая книгу, сидит человек с брезгливым выражением, означающим, что читает он бред идиота.
– Глеб? – удивляюсь я.
Снежный граф поднимает на меня свои пронзительные серые глаза. На лбу белая повязка, чтобы не мешала челка, а между пальцев колбочка: из нее прямо на страницы книги капает синяя жижа. Перед парнем стоит штатив с пробирками и микроскоп. Вокруг разбросаны инструменты. При этом похож Глеб не на ученого, а на колдуна, занятого приготовлением зелий.
– Твою мать, – едва слышно рычит он и вновь утыкается в книгу. – Ты уже и здесь.
– Привет, – скрипя зубами, проявляю радушие.
Парня моя вежливость злит еще больше.
– Где мои таблетки с ядом… – бормочет он.
– Почему ты не наверху? – спрашиваю.
Глеб усиленно шуршит страницами. С видом, будто сейчас воткнет голову в цветочный горшок и заорет что есть мочи.
– Судя по тупому вопросу, развернуть зад и свалить отсюда ты не намерена, – небрежно произносит он, листая книгу. – Поэтому скажу прямо… выйди и закрой дверь.
Он меняет позу: подгребает под себя ноги, берет пробирку и щелкает зажигалкой под ее донышком, щелкает и щелкает, много раз, чертыхаясь и проклиная меня, пока зажигалка наконец-то не загорается. Благоухание цветов и зеленых листьев смешивается с запахом гари.
Глеб решает и дальше меня игнорировать. Вновь изображает отстраненный вид. Не такой отстраненный, каким бы он хотел меня растоптать – что, конечно, его раздражает, – но лицо этой белобрысой заразы выглядит как посмертная маска.
Я осматриваюсь. В оранжерее есть растения, которых я никогда не видела, и очень хочется о них спросить, но точно не у Глеба. Хотя он же, думаю, их и выращивает.
Парень отрывается от книги и изучает кляксу под микроскопом, усиленно крутит колесико, регулируя положение окуляров. На тонких пальцах следы кислотных ожогов. Одет Глеб сегодня по-домашнему: синие джинсы в пятнах и белая кофта с подвернутыми рукавами.
На книге в его руках я ищу название или автора, но она в однотонной серой обложке.
Вспоминаю, как боялась Глеба в доме у моря, как готова была на коленях умолять оставить меня в живых… а ему было плевать! Становится дурно. Каждая угроза вонзилась в память копьем, и от основания удара расползаются гудящие трещины – они углубляются при взгляде на парня.
Сжимаю кулаки.
Над головой содрогается ветка, и я шарахаюсь в сторону. Огромная белая птица маневрирует на плечо Глеба, каркает, спрыгивает на пол и с трещащим звуком ругается.
Я пячусь. Случайно задеваю плечом горшок на полке, тот падает и разлетается вдребезги на плиточном полу. Глеб устало трет переносицу, переводит взгляд на свою птицу с выражением лица: «Вот с какими дурами приходится иметь дело».
Я догадываюсь, что это ворон. Самый настоящий ворон-альбинос!
– Ого, такие бывают? – не сдерживаю изумления. – Никогда не видела белого ворона.
Глеб окидывает меня гордым взором, уделяя особое внимание платью. Я редко ношу женственную одежду, предпочитаю вещи, в которых можно чувствовать себя уютно: лосины, кофты, джинсы, кроссовки… Кажется, будто Глеб это знает и удивлен моим нарядом. Еще бы. Платье-то Венеры. Я бы такое блестящее и до удушья обтягивающее никогда не купила.