асны?
— Никто лучше вас не знал шановного пана Густава, пани Магда, — в голосе следователя Клим услышал покорность и капитуляцию. — Честно говоря, так даже лучше.
— Как? — Магда пронзила его острым взглядом.
— Убийство.
— Лучше, что Сойку убили? — вырвалось у Кошевого.
Ольшанский покраснел, на мгновение утратил контроль, однако, быстро опомнившись, пояснил:
— Самоубийство — большой грех, пане адвокат. Тот, кто сводит счеты с жизнью по доброй воле, бросает вызов самому Творцу. А так пан Евгений Сойка — жертва ужасного преступления. Его похоронят достойно, не возникнет проблем, как это случается с самоубийцами. Полиция же будет искать, кто это сделал. И все равно… Ваших догадок пока мало, прошу пана.
Кошевой пожал плечами.
— Так принимайте еще подарки, мне не жалко. — Говоря, он смотрел на Магду, снова словно рапортуя ей: — Самоубийцы оставляют записки. Или обвиняют в своей смерти весь мир, или — прощаются, не обвиняя никого. Рядом с телом ни одного послания не найдено. Корзина для мусора пустая.
— Тот случай, когда мог не написать прощального послания, — отметил Ольшанский.
— Может быть, — легко согласился Клим. — Только же есть еще пистолет.
— Покойник держал его в руке.
Кошевой качнул головой.
— Не держал. Человек, стреляя себе в голову, не падает так, как лежал на полу Сойка. Руки раскинуты, как крылья. В разные стороны, достаточно широко. Пистолет мог выпасть. Мог остаться в руке. Но в любом случае рука непременно прижалась бы к туловищу. Хоть левая, хоть правая. — Сейчас Клим говорил, старательно подбирая слова, чтобы сказанное звучало максимально точно и не имело двойного смысла: — Я внимательно рассмотрел тело, пока ждал полицию. Пистолет положили под правую ладонь. Странно, почему полиция этого не заметила…
Глава шестаяДвадцать крон и еврейское счастье
Клим вышел из полицейской управы на улицу с ощущением, будто его оправдали и выпустили на свободу.
Только настроение все равно ухудшилось по сравнению с утренним. Уже исчез эффект новизны. Развеялась эйфория от приезда не только в новый город или на новое место, а в действительно иной мир. Сейчас чувствовал себя побежденным. Представил себя в каменном мешке, из которого нет выхода. Незнакомое, но интересное за несколько часов стало чужим, враждебным. Город победил его, погрузив в свои обычаи, языковое разнообразие, предложив иные, не менее суровые законы бытия.
Ведь дело даже не в наглой смерти Евгения Сойки — единственного знакомого Климу человека, на чьи советы он собирался опираться поначалу. В письме адвокат писал, что по приезде младший коллега может пожить у него, пока не встанет на ноги. Обещал поддержку. Намекнул: помощник нужен и во Львове. Поэтому Кошевой сможет освоиться на новом месте и в новой стране, впоследствии — еще и начать, как планировалось, собственную практику.
Однако знакомства и опыт — наживное. Убийство Сойки — трагическое стечение обстоятельств, но вследствие этого Клим остался без крыши на головой. И, что самое главное, без денег, а значит — без всяких возможностей арендовать угол.
О возвращении обратно в Киев не могло быть и речи. Не арестуют сразу. Но проблемы все равно будут, и не только они. «Волчий билет» выписан, поэтому в лучшем случае придется наниматься дворником или грузчиком, в худшем — выезжать далеко в Сибирь, в ссылку, под полицейский надзор. Почему-то Кошевому казалось, что его таки отправят в холодные края: так можно гордо отчитаться об успешной борьбе с неблагонадежными элементами.
Нет, возвращение исключено. По крайней мере — в ближайшие годы.
К тому же средств даже на дешевый билет не было. Заложить в ломбарде тоже ничего не получится, несессер — чуть не единственная его ценность. Поэтому Клим не спешил уходить от полицейского здания, прохаживался по каменному тротуару и покачивал упакованным саквояжем. Ему просто некуда было идти. И никаких мыслей по этому поводу в голову не приходило.
— Молодой человек! — послышалось сзади.
Звал Шацкий. В отличие от Клима, он светился от удовольствия и в то же время выглядел озабоченным, сосредоточенным и суетливым. Когда приблизился, Кошевой заметил то, чего не разглядел в плохо освещенной камере: из ушей и ноздрей Йозефа торчали неаккуратными пучками кустики волос. А брови были густыми, что вкупе делало нового знакомого похожим на лесное создание из сказок, которое очистилось от листьев и мха, надело потрепанный городской костюм и шляпу.
— Вас выпустили, пане Шацкий?
— Еще лучше, пане Кошевой, — меня оправдали!
— Но, насколько я понимаю, вас ни в чем официально не обвиняли, чтобы эти обвинения снять.
— Перед Шацким извинились! — торжественно заявил тот, расправив плечи и выпятив колесом тощую грудь. — Я требовал, чтобы они написали на гербовой бумаге, что не имеют доказательств проведения мной подпольных абортов! Я покажу это моей Эстер. Потому что она уже знает, за что меня задержала полиция на глазах у всех Кракидалов! Сейчас это главная новость, и я подкину им всем разговоров еще на день!
— Как это?
— А так! Сейчас жиды Кракидалов, если не все жиды Львова, обсуждают низость вашего покорного слуги. Женщины жалеют мою Эстер и наших детей, у которых, оказывается, такой бессовестный отец. Теперь же те же самые евреи начнут вслух думать, кто бы это мог наклепать на Шацкого, смешивая его честное имя с наигрязнейшей в городе грязью! Куда и денется скука, это я вам говорю!
— И вам выдали бумагу?
— Попробовали бы не выдать! — Йозеф хотел вытащить спасительный документ из кармана и похвастаться, но в последний момент передумал, лишь похлопал себя ладонью по тому месту, где в пиджаке был внутренний карман. — Я, извиняюсь, знаю свои права! Можете поздравить!
Клим протянул Шацкому руку, которую тот крепко схватил, пожал и сильно тряхнул. Собрался еще что-то сказать — и замер, так и не выпуская руку. Перехватив его взгляд, Кошевой увидел Магду Богданович.
Дверь молодой женщине открыл самолично дебелый грубый усач в форменном мундире. Высокий чин, не иначе. Полицейский при входе вытянулся, взял под козырек, и Магда качнула веером в его сторону, давая понять — заметила и оценила. Тут же подоспел открытый фаэтон. Пока пани Богданович, опираясь на любезно протянутую руку спутника, садилась в коляску, из помещения вышел следователь Ольшанский, для чего-то показав полицейскому сжатый кулак. Магда уже села, усач приложился губами к затянутой перчаткой женской кисти, Ольшанский раскланялся, даже шаркнул ногой, причем получилось у него довольно изящно. Кучер дернул вожжами, фаэтон тронулся, пассажирка кивнула полицейским чиновникам на прощание.
Дождавшись, пока гостья исчезнет за ближайшим углом, грубый, с виду — старший над Ольшанским, покосился в сторону Кошевого. Со своего места Клим заметил: взгляд неприязненный. Что имел высокий полицейский начальник против него лично, молодой адвокат не понял. Между тем усач, буркнув что-то следователю, вернулся в помещение, уже не глядя на Клима.
— Пан Понятовский, — проговорил Шацкий.
— Кто это?
— Томаш Понятовский. Начальник департамента криминальной полиции, — охотно пояснил Йозеф. — Но если бы тут, прошу пана, было в этот момент другое полицейское руководство, пани Магду провожали бы так же торжественно. С ней здоровается сам президент города. А полиция считается, независимо от департамента. И что полиция, пане Кошевой! Пани Богданович целует ручку большая половина депутатов сейма!
— У нее влиятельный муж?
Ответить Шацкий не успел — к ним самим приближался следователь, ослабляя на ходу галстук. Йозеф сложил вместе указательный и средний пальцы, приложил к краю шляпы, отвесив легкий поклон.
— Мое почтение, пане Ольшанский! Как ваш второй коренной снизу?
— Оставьте нас на минутку, господин Шацкий, — процедил тот, игнорируя его слова.
Когда лекарь послушно отошел подальше, следователь встал перед Климом, заложив согнутые большие пальцы обеих рук в боковые кармашки жилетки. От этого его сухая фигура стала еще больше напоминать большого сверчка. Глядя прямо в глаза Кошевому сквозь круглые стекла очков, Ольшанский заговорил тоном, который не предусматривал разговор. Так зачитывают распоряжение, обязательное для выполнения.
— Вы очень внимательный и наблюдательный человек, пане Кошевой. Не ждите только, что криминальная полиция будет вам за это благодарна. И даже привлечет консультантом. Пани Богданович считает ваши выводы достойными внимания. Поэтому полиция будет искать убийц Сойки… если в процессе не найдется доказательств, что он таки наложил на себя руки. Но его похоронят, как положено. Хоть тут спасли репутацию своего старшего товарища. Поэтому советую вам, и не только от своего имени, а от имени руководства департамента: больше к делам полиции не приближайтесь. Вознаграждение за это и помощь — ваше лицо не будут проверять так пристально, как того заслуживают близкие знакомые пана Геника. Пусть вы не виделись много лет. Для нас этот факт ничего не означает и вас не оправдывает.
Веко сильно дернулось.
— Оправдывает? Я провинился уже тем, что знал адвоката Сойку раньше и работал с ним?
— Позвольте больше ничего не объяснять вам, пане Кошевой, — отчеканил следователь. — Иначе вы снова захотите влезть в дела, которые вас вовсе не касаются. И вот, — правая рука выудила из жилетного кармашка сложенную в несколько раз ассигнацию: — Тут двадцать корон. Вас обокрали, но вы помогли полиции. Можете считать это небольшой премией от департамента. Оставить в Львове без денег человека, который не имеет знакомых и жилья, опасно не только с точки зрения морали, а и с точки зрения закона. Вдруг приспичит заполучить копейку незаконным путем.
Высвободив левую руку, Ольшанский взял Клима за правую кисть, вложил купюру в ладонь, зажал кулак, отпустил. Только тогда отступил, взмахнул рукой.
— Желаю вам успехов, пане Кошевой. И больше не встречаться при подобных печальных обстоятельствах. Пожалуй, с такими умными нам лучше вообще сталкиваться нечасто.