Сказав так, следователь повернулся и неторопливо направился в помещение. Он еще не успел зайти в дверь, как Шацкий уже стоял рядом, дергал Клима за локоть:
— Что такое? О чем он говорил с вами?
— Похоже, адвоката Сойку не уважали в департаменте полиции, — задумчиво молвил Кошевой, разжимая кулак. — И, кажется, государственный служащий ткнул мне подачку, чтобы я убрался отсюда поскорее. Вам полицейские давали взятки, пане Шацкий?
— Не знаю, как называются деньги, которые они платят за то, чтобы Шацкий наводил порядок в их ртах, — вздохнул Йозеф. — За работу мало, как говорит моя Эстер. Хотя она убеждена, что я себя вообще невысоко ценю. Иначе давно уже завладел бы всем золотом мира. Но все же дают достаточно для того, чтобы я держался за свою клиентуру. Курица клюет по зернышку, молодой человек, и вы видите перед собой именно такую курицу… Почему мы стоим?
— Идите, — вздохнул Клим, далее сжимая купюру в пальцах. — Я вас не задерживаю.
— Я пойду, — согласился Шацкий. — А куда денете себя вы? Вспоминая вашу невеселую историю, эти двадцать корон можно считать, что упали с неба. Только этого не достаточно, чтобы продержаться долго.
— Тонкое наблюдение, — согласился Кошевой. — Вы что-то предлагаете, пане Шацкий?
— Приглашаю вас к себе в гости, раз вы все равно не имеете других идей. — Йозеф сделал широкий жест, аристократично взмахнув кистью. — Увидите, где живу. Попробуем уговорить мою Эстер накормить вас. Ибо урчание в вашем желудке я слышал, еще когда мы сидели в одной камере. И потом, вам же хочется узнать, почему перед пани Магдой Богданович так дрожат сильные города сего.
— Интригуете, — улыбнулся Клим, пряча деньги в карман. — Даже не персона пани Магды, а возможность положить что-то на зуб. Выбора у меня нет. Ведите, пане Шацкий.
Лекарь поцокал губами.
— Знаете, мы с вами за короткое время пережили много несправедливого. Нас лишили свободы, что есть совершенно недопустимо для невинного человека. Поэтому, получается, между нами должна установиться теснейшая связь. Больше доверия.
— Может быть, — сказал Кошевой осторожно. — А… вы к чему это сейчас…
— К тому, молодой человек: предлагаю отныне перестать панькаться. Можете называть меня просто Шацкий. Или — просто Йозеф. Ценю вашу русское благородство, но лучше со мной без церемоний. Согласны?
Клим молча пожал протянутую руку.
Шли пешком.
Кошевой сначала хотел говорить дальше, слишком много вопросов набралось к неожиданному проводнику и даже спасителю. Уже понял: этот еврей не такой простой человек, каким выглядит или хочет казаться. Знает достаточно много, и источники таких знаний, как чувствовал Клим, долго останутся для него загадкой. Что-то подсказывало: пока не определился сам с ближайшим будущим, придется держаться Шацкого, хочет он того или нет. Сам же Йозеф явно радовался своей миссии, из чего напрашивался странный вывод: зубному лекарю, который всем себя восхваляет, менее всего хочется лечить зубы. По крайней мере копаться каждый день в чужих ртах — не совсем то, чему Шацкий желал бы посвятить всю свою активную жизнь или хотя бы большую ее часть.
И вскоре после того как тронулись, всякое желание болтать на ходу исчезло. С самого утра Клим пережил в незнакомом, совсем чужом городе столько событий, что уже невольно считал себя его частью — до того момента, пока Йозеф не повел его за собой неширокими извилистыми улицами. Кошевой снова растерялся, хотя имел поводыря: понял — оставшись сам, никогда бы не выбрался из места, которое уже окрестил огромным каменным лабиринтом. Ощущение беспомощности множилось еще и от того, что старый город жил. По этим улицам спокойно ходили люди. Кто-то спешил по делам, кто — то — просто гулял, но все прохожие чувствовали себя свободно, словно у себя дома.
Собственно, дома они и были. Голова Клима шла кругом от того, что он тут на много кварталов, если не на целый Львов, один такой. Взрослый, с высшим образованием, грамотный — и все равно словно ребенок, выброшенный с лодки посреди пруда в глубоком месте. Хочешь выплыть — учись. Нет сил грести, есть желание тонуть — Бога ради. Здешний народ полн уважения к себе, уверен в собственных силах, еще и немножко надменный.
По крайней мере таким было первое впечатление Клима.
Если бы не страх заблудиться, оказаться в тупике среди серых каменных стен и необходимость униженно просить помощи, подобное отчаяние не проняло бы Кошевого. Тем более, что даже в казематах «Косого капонира» он чувствовал себя спокойнее: про узника знают, его судьбу так или иначе решат, а значит, сиди и покорно жди, если бежать нет никакого желания. Сейчас, находясь на свободе, Клим не до конца почувствовал себя защищенным.
Вот почему он замолчал, двигаясь в фарватере Шацкого, боясь потерять проводника и по ходу пытаясь зафиксировать название каждой улицы, каждый поворот, закрепить в памяти весь маршрут. Сосредоточившись на этом, окунувшись в познание города по самую макушку, Кошевой решил пока не отвлекать себя разговорами — нужными, полезными и интересными, но в этот момент — лишними.
Со своей стороны, Йозеф тоже не пытался поддерживать разговор. Кажущаяся беспечность на короткое время исчезла, он думал о своем, что не мешало ему прекрасно ориентироваться в улицах, улочках и переулках, которыми он вел своего гостя. Только когда вынырнули после очередного поворота на проспект, Кошевой понял: на самом деле шли они не так долго, как ему показалось. Наоборот, Шацкий вывел своего спутника на центральную часть Львова путем короче, чем обычно. Мимо них самих пробренчал по рельсам трамвайный вагон, а когда отъехал, Йозеф показал на широкий бульвар, который открылся глазам Клима.
— Прошу знакомиться, вы в сердце Львова. Гетманские Валы, так тут говорят. Я еще застал время, когда на месте бульвара текла Полтва.
— Река?
— Когда-то суда по ней плавали, — кивнул Шацкий. — А уже двадцать лет она как Стикс, под землей. Разве не ведет в царство мертвых, хотя кто знает, я ручаться за это не берусь. Местные жаловались: мухи, козявки, как выйдет из берегов — грязь с илом, брички увязали, панны с паненками пачкали платья. Поэтому и спрятали. — Он легонько постучал себя по груди. — Сам видел, на моих глазах делалось. А сейчас мой старший сын даже не представляет, что когда-то вот эти улицы были двумя берегами. Нам туда, мы почти пришли. Уже недолго.
Рука Шацкого показала в сторону величественного, не столько праздничного, сколько торжественного здания, в котором Клим безошибочно угадал театр.
— Опера, — словно прочитал его мысли Йозеф. — Закрывает собой предместье. Злые языки говорят, Оперу умышленно так возвели, чтобы хорошее бросалось в глаза, а то, что дальше, никто не видел.
— Так страшно? — попытался пошутить Кошевой, сам не понимая толком, с чего.
— За ней предместье. Живет преимущественно еврейская голытьба, хоть там самые большие и дешевые местные базары, — пояснил Шацкий без тени улыбки. — Могли бы жить более состоятельные люди. Потому что спекулируют, все купят и все продадут. Вроде при деньгах. Только все оно почему-то — не много крон, а много крейцеров. Может быть, так выглядит в Кракидалах жидовское счастье. Хотя есть места, где это счастье выглядит иначе. — Молвив так, Йозеф тут же выставил перед собой большие руки ладонями вперед, будто защищаясь, быстренько зацокав: — Только Боже упаси, чтобы кто жаловался! Имеем такую судьбу, которую заслужили. И радуемся, что Бог посылает то, что имеем, и за это можно кормить семью.
Разом оборвав тему, которая наверняка была для него не слишком приятной, Шацкий двинулся в сторону Оперного. Климу не осталось ничего, как брести за ним.
Обойдя театральное здание и зайдя ему в тыл, они почти сразу оказались в месте, где жизнь не выглядела такой спокойной и рассудительной, как за ее фасадом. Увидев перед собой бурлящий, по-базарному шумный человеческий муравейник, Кошевой на мгновение остановился.
Боязнь запутаться в лабиринте предместья сменилась еще большим страхом потеряться тут, в толпе. Потому что казалось: тут все продают все, и сейчас водоворот продавцов на базаре затянет в себя, окончательно сбив с толку. В основном — евреи, преимущественно мужчины, молодые и не очень, пейсатые, бородатые, не всегда опрятные, зато все как один шустрые, наперебой зазывали покупателей своего товара. На восточный базар — а Климу довелось побывать в Туркестане — это торговое действо не было похоже, потому что бардак все же был на порядок меньшим. И все равно увиденное напоминало непривычному к подобному зрелищу человеку единый живой организм. Который, кажется, никогда не отдыхает.
Больше всего накрыла дикая смесь языков: польский слышался так же часто, как идиш. Климу приходилось бывать в местах оседлости евреев, слышать, как они говорят между собой, и после того он хотя бы не делал ошибки, называя их язык еврейским, как его определяли в Российской империи. Расхваливая товар, отчаянно торгуясь, споря и, наконец, ударяя по рукам, договорившись о цене, люди на этом большом базаре прекрасно понимали друг друга. Даже если к языковым букетам прилагался немецкий, узнаваемый благодаря рубленым фразам, и совсем-совсем немножко — украинский…
Когда минули первые страхи потеряться в шумной толпе навсегда, Клим почувствовал — на смену постепенно приходит другое. Ему вдруг захотелось потеряться, раствориться в толпе: то, ради чего он спешно уехал, а если уже называть вещи своими именами — сбежал из Киева. Между тем Шацкий заметно оживился, потому что явно чувствовал себя в привычной среде, среди своих, в безопасности. Хотя Клим не понимал, что именно могло угрожать пожилому зубному лекарю.
Велев Кошевому держаться рядом, он нырнул в шумную толпу, здороваясь на ходу чуть ли не с каждым третьим, успевая при этом спросить одних — про дела, других — про здоровье детей, третьих — не болят ли зубы, и если болят, то советовал не откладывать, приходить к нему в кабинет немедленно. Лавируя между торгашами и покупателями с точностью лоцмана, который готов провести корабль самым сложным, кова