рным фарватером, Йозеф пересек площадь и свернул к ближайшей улочке. Теперь в толпе Клим уже действительно не успевал за ним, и пришлось звать, чтобы поводырь остановился. Тот терпеливо подождал, а когда Кошевой, немного запыхавшись, догнал, объяснил, кивком головы указывая направление:
— Прошу пана, смотрите и запоминайте. Заблудиться сложно. Вот, изволите видеть, синагога. Рядом — миква, жидовская баня. Если сами будете искать мой дом, спросите улицу Лазневу (Банную), тут всякий покажет. Далее, за ней, улица Ламана (Ломаная). Таково ее название, и она своим расположением этому названию полностью соответствует. Пошли.
За рыночным майданом было уже не так шумно, хоть магазины с торгашами были и тут. Причем в количестве, которое Кошевой не наблюдал в центральной, респектабельной части Львова, и примерно такую видел в Киеве на Подоле, тоже предместье, которое с недавнего времени незаметно становилось важным и неотъемлемым городским продолжением. Шацкий, шествуя Лазневою, дальше здоровался во все стороны, то едва приподнимая шляпу кверху, то просто касаясь пальцами краев. Настроение уже заметно улучшилось.
Завернув к себе на Ламану, вдруг остановился, замерев столбом. Не ожидая такого, Клим, бредя позади, налетел, толкнув поводыря в спину. Быстро оправившись, немедленно извинился. Но Йозеф вдруг потерял к своему гостю интерес, по крайней мере — на короткое время. И Кошевой раньше услышал:
— Ага, Шацкий, так ты уже таки пришел домой? — и уже потом увидел женщину, которой принадлежал голос.
Она стояла перед ними, посреди улицы, на мостовой, расставив крепкие сильные ноги, обутые в грубоватые ботинки с тупыми носами. Казалось, женщина упирается в камень, вознамерившись выдержать вражеское нашествие и при этом устоять. Роста среднего, практически один в один с накрытым Шацким, его делала немножко выше разве шляпа. Зато эта не старая еще женщина немного раздалась вширь, что вкупе с упертыми в боки руками придавало ей воинственный вид. Нижний край не новой, однако чисто выстиранной белой блузки, застегнутой под горло, прятался под широкой юбкой из шотландки. Шею украшало простенькое ожерелье, волосы цвета густой смолы были закручены узлом на голове и напоминали большую шишку.
Зная, что дальше будет, и опережая словесный водопад, Йозеф выставил вперед руки, будто заслоняясь растопыренными ладонями:
— Эстер! Молчи, Эстер! Меня оправдали и отпустили! Неужели ты думаешь, что полиция пускает людей на волю, если они в чем-то виноваты? Ты разве не знаешь, что такое императорское правосудие?
— И что это такое? — грозно спросила Эстер Шацкая.
— Это — справедливость, женщина! Это закон и порядок! И потом, сама знаешь — сейчас во Львове есть кого и за что сажать за решетку! Шлимазлы с бомбами и револьверами совсем потеряли всякий срам! Разве Шацкий должен занимать чужое место в тюрьме!
Лишь теперь Клим заметил — за встречей Шацких с интересом следит если не вся улица, то по меньшей мере — жители ближайших домов. Почувствовав часть внимания здешних евреев также и на собственной персоне, в очередной раз смутился, повел плечами, сильнее сжал ручку саквояжа — так, будто это могло помочь или от чего-то спасти.
Тем временем Эстер наступала на Йозефа.
— Возможно, я и понятия никакого не имею, что оно есть — императорское правосудие, — молвила строго. — Но в таком разе, Шацкий, ты разочаровал меня сейчас куда больше! Ибо, я вижу, ты плохо знаешь женщину, с которой прожил с Божьей помощью уже двенадцать лет! Как мне относиться к этому?
— Эстер, ну разве я тебя не знаю! Шацкого знает половина Львова…
— …другую Шацкий знает сам! — завершила Эстер слышанную уже сегодня присказку. — Но жена для тебя исключение! Ты знаешь всех, кроме собственной женщины, Шацкий!
— Господь с тобой, Эстер! Почему, ради Бога, тебе такое зашло в голову?
— Если бы ты знал меня, Шацкий, так, как я знаю тебя, ты бы понял: не успели тебя отпустить, а меня уже достигли слухи о твоем освобождении. Мазл тов! Если тебя выпустили, значит, ты не делал того, в чем тебя обвинили в клевете Лапидуса!
— Так это Лапидус!
— Мог бы догадаться! С тех пор, как он открыл в предместье собственную практику, такого конкурента, как ты, лишается уперто. Мелет своим липким языком, чтобы он у него отпал, кому попало, где угодно и что в голову взбредет! Он не знает, шлимазл, что единственный, кто способен загубить Шацкого, — это ты сам, Йозеф!
— Опять ты за свое, Эстер! Еще и при людях!
— Разве людям ничего о тебе неизвестно? Я уже двенадцать лет, с тех пор, как родился наш первенец, ищу, где ты закопал свои таланты. И ломаю себе голову, почему не хочешь выкапывать их обратно! И неужели ты не мог догадаться, что твоя Эстер узнает о твоей невиновности? Как плохо ты думаешь о своей жене, Шацкий! Вот за что сразу из полиции не поторопился домой! Тебя же не кормили в полиции? Или сейчас в тюрьмах кормят лучше, чем дома? Тогда я очень извиняюсь, муженек, — возвращайся назад, пусть тебя харчуют там!
— Но почему ты подумала, Эстер, что я не торопился домой? Наоборот, я очень спешил, чтобы порадовать тебя и всю улицу приятной новостью: Шацкий не делает подпольных абортов! И мне еще придется иметь серьезный разговор с проходимцем Лапидусом…
Эстер всплеснула руками, призывая соседей в свидетели:
— Посмотрите на него, жиды! Послушайте его! Или я не знаю, где тебя держали? Я не ведаю, сколько времени занимает пешая прогулка от управы домой? Ты должен был вернуться два часа назад, Шацкий! Где тебя носило? Ты боялся идти домой? Вот же, не уверен в себе? Или Лапидус что-то угадал, и рыло в пуху, а?
Теперь уже Йозеф оглянулся на Кошевого, ища в его лице поддержки.
— Эстер, я хорошо тебя знаю! Ты, как всегда, сначала подозреваешь и виноватишь, а уже потом спокойно слушаешь, как все есть на самом деле. Может быть, дети за время, пока не было отца, сделали тебе нервы, моя фейгале![30] Объясняю: я ждал, пока отпустят вот этого шикеця! Ему нужна помощь. Его обокрали эти мишугец[31], батяры. Ему некуда пойти, и он наверняка хочет есть. Потому что, в отличие от меня, утром не завтракал, попал в полицию прямо с вокзала.
Праведный гнев Эстер Шацкой, словно по мановению волшебной палочки, мигом сменился на милость. Лицо, такое суровое, вдруг расплылось в широкой улыбке, и Клим увидел — она моложе, чем выглядит.
— Он голодный? Вей, Йозеф, почему ты сразу с этого не начал? Так ты задержался, чтобы пригласить в гости молодого человека? Ты больший шлимазл за Лапидуса, вот что я тебе скажу! Потому что не предупредил, что в доме будут гости.
— Как же я мог, фейгале…
— Молчи, Шацкий. Ты сказал, я услышала. У нашего гостя есть имя? Ты дальше будешь звать его шикецом?[32]
Йозеф откашлялся для солидности.
— Прошу знакомиться. Эстер, лучшее из того, что есть в моем доме. Конечно, кроме детей. Молодого человека зовут Климом. Он…
— Не морочь больше людям голову, Шацкий. Приглашай, потому что кем бы он не был — не имеет права оставаться голодным, раз попал в Кракидалы.
Глава седьмаяСеледка на яблочной подкладке
Никаких роскошеств в доме зубного лекаря Кошевой увидеть не надеялся.
Поэтому совсем не удивился, пройдя в квартиру на первом этаже довольно заброшенного доходного дома. Тут было бы довольно просторно, ведь размер комнат был больше, чем обычно в застройках бедных кварталов. Очевидно, зубной лекарь Шацкий таки имел приличную практику, чтобы позволить себе выбрать лучший из худших домов, потому что тут владелец все же оборудовал ватерклозет. Однако пространство было ужасно захламлено.
Более-менее в порядке Шацкий держал разве свой кабинет, чуть не наименьшую тут комнату, куда Клим успел заглянуть краем глаза: дверь хозяин прикрыл не до конца. Но Йозеф немножко подтолкнул гостя в спину, и тот решил — Шацкий не торопит его к столу, а не желает, чтобы посторонний человек совал нос в его святая святых.
В зале, куда Клим вступил, в первую очередь бросался в глаза тяжелый стол на прямых, суженных книзу ножках. Овальный и довольно широкий, рассчитанный на большое количество гостей, что явно указывало на хлебосольность хозяина. Из дверей, которые вели в соседнюю комнату, сначала выглянуло хитрое личико, а потом вышла сама девочка лет десяти, очень похожая на Эстер Шацкую, особенно — круглыми черными глазами. Невольно Клим поймал себя на мысли: если сейчас в этих глазках можно утонуть, что будет, как лет через восемь они действительно начнут сводить с ума молодых людей. Черные волосы заплетены в две косички, тонкие и плотные, каждую венчала простенькая белая лента. Моргнув, девочка молча кивнула, приветствуя гостя.
— Рива, — хозяин представил дочку, сделав рукой жест, который сам наверняка считал элегантным, театральным, но со стороны это выглядело не слишком изящно. — Это моя гордость, моя принцесса. Бог не может быть одновременно всюду, Кошевой. Поэтому он и сотворил мою Эстер.
— Вашу Естер?
— Вместе с другими женщинами, которые становятся матерями, — в тоне Шацкого звучали снисходительные нотки. — Когда-нибудь кто-то скажет так про мою Риву.
Он поцокал губами, будто подбирая еще слов. Дочь при этом скромно опустила глаза. И вдруг из тех же дверей выглянула еще одна девичья головка — и вот уже около Ривы стояла другая, еще меньшая копия Эстер. Сестренке было лет шесть, волосы свободно лежали на плечах.
— Ида. Древнейшее на свете иудейское имя, — гордо молвил Йозеф, тут же спросив с кажущейся строгостью: — Девочки, вы уже помогаете маме?
— Мама не сказала, что надо делать, — пискнула Ида, взяв при этом Риву за руку.
— Вот она больше похожа на их мать! — На девочку нацелился указательный палец отца. — Сколько раз тебе напоминать: мужчины немало бы достигли, если бы женщины меньше говорили.