При желании Кошевой тоже мог объяснить этот свой вывод. И не себе, тут уже все ясно, дополнительных аргументов не надо. И разговор с собой ничего на самом деле не даст. Криминальную полицию меньше всего интересует чужое мнение.
Но никто не запретит Климу это мнение иметь, ибо каждый из сделанных сейчас выводов он воспринимал как очередную ступеньку, которая приближала к развязке. Или, если предположить-таки причастность задержанного батяра к убийству и рано или поздно его имя чубатый Зенек назовет, Кошевой по крайней мере сможет объяснить себе мотив убийцы.
Кража.
Очень быстро превратилась в вооруженное ограбление.
Завершилась смертельным выстрелом.
И именно он был конечной целью того или тех, кто пробрался ночью сквозь приоткрытое окно в квартиру адвоката Сойки с, ох, оказывается, какой сомнительной репутацией.
Очередная затяжка. Кошевой попытался пускать дым кольцами. Не получилось, он оставил это глупое занятие. Хорошо, что напротив стена. Ничего не отвлекает от мыслей, не отвлекает внимание.
Дернулось веко. На этот раз легонько, почти не ощутимо, даже очень обыденно.
Решительно убрав зад с подоконника, Кошевой поискал и нашел старый бархатный домашний халат бывшего хозяина. Совсем не брезговал, одевая. Пройдя в кабинет, сосредоточившись лишь на желании упорядочить свои выводы в письменном виде, чтобы не повылетали или не претерпели изменений, Клим отодвинул стул, уселся за письменным столом.
Тут, похоже, Сойка провел последние часы своей жизни.
Пододвинув ближе массивный чернильный прибор, Кошевой размял пальцы на обеих руках.
Можно сварить себе кофе. В хозяйстве пана Геника немного осталось, да и керосиновая горелка примостилась в углу, на ней — немного закопченная снизу джезва. Останавливало не желание быстрее записать ход мыслей по пунктам. Клим до сих пор крайне редко варил себе кофе. Дома обычно это делали либо мама, либо папа, либо — женщина, которая помогала на кухне. Поэтому не хотел смешивать процессы. Сначала — разложить по полочкам соображения и выводы, все равно под домашним арестом делать больше нечего. И уже потом, как награда, укрощение джезвы и огня.
Левая рука взяла верхний лист из стопки чистой бумаги.
Положив белый прямоугольник перед собой, Клим взял ручку, снял крышечку с чернильницы, обмакнул перо. Но, присмотревшись к листу, остановился.
На его поверхности слегка отражались контуры букв.
Кошевой отложил перо. Поднес лист к свету. Прищурился, вглядываясь.
Гм, тут не буквы — целая надпись. Ее можно восстановить, если действовать осторожно. Может быть, незадолго до смерти Сойка что-то писал, положив листы друг на друга, довольно сильно давил на бумагу острием пера. Вот она и отпечаталось.
Ничего написанного на столе не осталось. В ящиках — так же. Корзина для мусора была пустой, в этом Клим успел убедиться собственными глазами.
Записку — или что там писал адвокат незадолго до гибели — из квартиры забрали.
Веко дернулось уже сильнее.
Клим затаил дыхание, словно одним неосторожным словом или движением можно было сдуть что-то очень хрупкое, нежное, бережное и очень важное.
Снова положил лист перед собой. Теперь уже как величайшую в своей жизни ценность. Выдвинул ящик, вытащил оттуда то, что увидел ранее, — большую круглую лупу, с такой рисуют гениальных сыщиков на обложках любимых им бульварных книжечек. Усиленные увеличительным стеклом отпечатки просматривались уже четче.
Осторожно, букву за буквой, Кошевой начал наводить пером то, что писалось Сойкою. Из пропущенных складывал слова, потому что чем дальше, тем лучше разбирал их, заодно понимая смысл и суть написанного.
Сколько времени прошло, пока восстановил адвокатову расписку, даже не интересовался. Не хотелось есть, чувство голода заменил азарт. Только завершил, потряс листом в воздухе, высушивая чернила. Тогда осторожно, ведь действительно нашел большую ценность, сложил бумагу вчетверо. Положил сперва в карман халата. Немедленно передумал — переместил в портмоне. Все держать при себе.
И будто под финал этого медлительного, но нужного действа постучали в дверь.
В первое мгновение Клим похолодел: так чувствуют себя сорванцы, застуканные за чем-то постыдным, за что надлежит суровое наказание, включая многократное прочтение «Отче наш». Но потом прошло, Кошевой отворил уверенно.
В дверях увидел дворника Бульбаша. Рядом возвышался тучный полицейский, приставленный дирекцией для охраны арестанта.
— Чем могу помочь? — Клим сейчас был сама учтивость.
— Должен напомнить панови о запрете посещения на время отбытия ареста, — отрапортовал полицейский.
— Так меня предупреждали. Почему вы вдвоем пришли? Так нужно, чтобы вы, пане вахмистр, решили без дворника не передвигаться по вверенной ему территории?
— Часто болтаете, пане, — буркнул Бульбаш.
— Все ж таки, почему вас двое? Может, зайдете, или как? Не стойте уже в дверях.
Вахмистр и дворник переглянулись. Бульбаш протянул Климу сложенную вдвое газету — свежий номер «Дела»[37].
— Это для вас. Просили передать.
— Кто?
— Я видел этого человека тут с вами. Его называют пан Шацкий. Просился к вам лично…
— …но посещение запрещено, — завершил полицейский.
— И вы вдвоем любезно решили принести мне газету от пана Шацкого?
— Там про вас написано. С рисунком, — хмыкнул дворник и покачал головой: — Надо же, прославились.
— А это хорошо, когда в газетах о ком-то пишут, или плохо? — поинтересовался Клим.
— Ничего доброго газеты не печатают, — буркнул вахмистр. — Там еще для вас записка. Она в конверте, и я не имею распоряжения вскрывать его без вашего разрешения. Но очень прошу открыть сразу. Про переписку граждан, которых держат под домашним арестом, полиция должна знать. Пан дворник тут, чтобы подтвердил: все процедуры законны и соблюдаются мной добросовестно. Потому что потом такие грамотные паны пишут жалобы…
— Конечно, если люди не были грамотными, никто бы не жаловался на полицию, — кивнул Кошевой. — Хорошо, если такой порядок, пожалуйста.
Вместе с газетой действительно был заклеенный почтовый конверт. Бросив «Дело» на кресло, Клим демонстративно надорвал уголок. Вытряхнул сложенную вдвое четвертушку бумаги, прокашлялся, прочитал вслух:
— «Пане Кошевой! Весь город говорит о вашем смелом поступке. Хотелось поговорить с вами. Узнать интересные подробности, ибо моя Эстер не может спать. Ведь такой известный человек был у нас дома на обеде. Надеюсь, ваши невзгоды с законом пройдут. А пока не нарушайте ничего. И будьте там, где есть сейчас. Особенно — поздно вечером. Снимаю перед вами шляпу. Искренне. Преданный вам Йозеф Ш.». — Повертел записку, взглянул на свет, развел руками: — Все. Ничего тайного и запретного. Наоборот, видите ли. Предупреждают добрые люди, чтобы не нарушал и сидел дальше в четырех стенах.
— Мудро делают, — согласился вахмистр. — Иначе сидеть вам, пане Кошевой, в совсем других апартаментах.
Клим небрежным жестом спрятал записку в карман халата.
— Я могу послать кого-то за завтраком? Пусть бы состряпали в ближайшей ресторации и принесли сюда с курьером.
— Ваши деньги, пане Кошевой, и все будет в лучшем виде! — оскалился дворник.
— В таком случае, я проголодался.
Странная парочка ушла. Клим облегченно и даже очень громко выдохнул. Тогда вытащил записку Шацкого, еще раз пробежал ее глазами.
Вот же Шацкий, вот же сукин сын! Знал же, хитрец, что хоть как читать.
Из этого всего ясно одно: его просят дождаться позднего вечера и к чему-то готовиться.
Итак, кому-то позарез надо с ним увидеться.
Других выводов просто не могло быть.
Глава двенадцатаяОкна и лабиринты
До темноты Клим едва дотерпел.
Еще с обеда переоделся, сначала не хотел, но потом таки решил повязать еще и галстук. В зеркале увидел делового серьезного молодого человека, проникнутого сверхважными делами, чей день расписан по часам с раннего утра до позднего вечера. Тронул щеки, нахмурил лоб и начал старательно бриться. Отвлекся этим ненадолго, ибо снова вернулись напряженное ожидание, заодно неизвестность и откуда-то — пустота.
В июле сумерки окутывали все кругом без лишней спешки. Казалось, время нарочно задерживались, чтобы дать людям еще немного теплого летнего вечера для приятных прогулок. Вечернее одеяло медленно начинало укрывать город уже после девяти вечера. Из своего приоткрытого окна Кошевой не слышал звуков улицы. Разве теленькал трамвай, и то звук отражался не так громко и обидно, как для тех, кому не повезло иметь окна с выходом на саму Лычаковскую.
В другой раз такая тишина Клима вполне бы устроила. Может быть, расположение квартиры нравилось и предыдущему арендатору. Но сейчас она напрягала и настораживала. Даже угнетала, чем-то действительно напоминая молчание тюремных дворов. Кошевому казалось — после проведенных в казематах дней он навсегда потерял комфорт от тишины и уюта. Уличный шум, свидетельство того, что жизнь вокруг бурлит и не думает останавливаться, отныне гораздо ближе.
Когда серые душные сумерки наконец перетекли в ночь, необычно темную, от того густую, хоть ножом режь, Кошевой окончательно потерял терпение. Понятия не имел, каким образом к нему планирует добраться Шацкий и про способ дать о себе знать. Что-то подсказало: надо держаться ближе к окну. К которому из них, так же долго не колебался, выбирая. Нет разницы. Во двор выходят все. Только спальня расположена дальше, в конце крыла. Поэтому и окно, соответственно, вело в глубь глухого двора. Самое удобное место для тайных встреч. Недаром же его избрали воры, ища способа проникнуть внутрь.
Раскурив сигарный окурок, Кошевой стал у оконного проема.
И фигура, и огонек были заметны издалека. Кто знает, где и кого следует искать, — непременно найдет.
Ждал, может, десять минут. Может, двадцать. Ощущение времени утратил полностью.