— Зубы заговариваете? — наконец выдавил из себя мужчина в темном.
— Совсем нет. Рисую ваши перспективы. Если вы оценили их реалистично и передумали меня убивать, давайте просто поговорим. Выясним отношения, которые совсем недавно сложились между нами.
— Про что нам говорить, пане Кошевой?
Клим отделился от стены, сделал несколько шагов вперед, стал напротив ночного гостя.
— Хотя бы вот про что. Мне не жалко Евгения Павловича Сойку. Не по-христиански, я должен был бы быть милосерднее, чутче. Он в свое время дал мне службу и кое-чему научил. Сойка, или, как я уже привык его называть на местный манер, пан Геник, таки был виртуозным адвокатом. Единственное — знания, умения и бурную энергию он с какого-то чуда, по непонятным мне причинам отправил в разрушительное русло. Он цинично вытаскивал со скамьи подсудимых негодяев. И в последнее время слово «негодяй» начало приравниваться принятому во Львове определению «москвофил».
— Не только во Львове, — поправил мужчина в темном. — Во всем королевстве. Как и за его пределами в сторону западной границы.
— Это не важно. Негодяев много, и их не всегда угадывают по наличию тех или иных взглядов. Я знал людей, чья низость вообще не основывалась ни на каких убеждениях. Но в нашем случае все совпало. Словом, я убежден — у вас были веские основания лишить Сойку жизни… — Кошевой вдруг захлебнулся собственными словами, прокашлялся, быстро исправился: — Веские для вас. Вы хотели его убить, искали оправдания своему поступку и, как видим, нашли. Однако… ни у кого нет права отбирать жизнь ни у одного человека. Решать это должен суд человеческий, которому ваш покорный слуга имеет множество оснований не доверять полностью. Мне ближе суд Божий. Согласен, ждать долго, можно не дождаться. Но это намного лучше, чем когда кто-то представляет себя Богом. Я не оправдываю вас. И не буду требовать, чтобы вы после нашей беседы добровольно сдались полиции.
— Требования бесполезны при любых обстоятельствах, пане Кошевой.
— Понимаю, понимаю. Так же, как ваше нежелание огласки. Допустим, все повернется так, что сдавать вас комиссару Вихуре доведется мне. Но вас помилуют. Мне так кажется. Или — получите мягкое наказание. Итого, судебный процесс не нужен прежде всего вам. Такая публичность не для вас. Вы будете отпущенным на волю убийцей, как не поверни. И если окончательно передумали меня душить, удовлетворите любопытство, мое и пана Шацкого. Хочу знать — за что. Потому как — уже приблизительно себе представляю.
Последующие секунды тишины нарушало лишь тиканье массивных часов, пристроенных у противоположной стены. Еще посапывал Шацкий, со всей силы сдерживая желание вмешаться в разговор.
— Если вам не с кем и о чем поговорить на ночь — отчего же, объясню все, — сказал наконец мужчина в темном. — Но перед тем все же хотел бы послушать вас, пане Кошевой. У вас вопрос — «за что». Мой вопрос — «как». Ведь вы ждали именно меня, разве нет?
— Вас, — ответил Клим. — Задачка лишь кажется сложной. У меня получилось разгрызть ее поскорее, потому что я тут чужой. Меньше знаю о ваших связях между собой. Поэтому ни к кому не имею специальных сентиментов и предубеждений. Когда вычислил, что российский революционер не мог убить Сойку, сразу же возникло: «А кто?» Знаете, где подсказали ответ, сами про то не догадываясь? В криминальной полиции!
— Даже так?
— Конечно. Еще не застрелили Ярцева, мы сидим в кабинете комиссара, ждем, пока призовут на тайное совещание. Вихура между прочим заправил: очень хорошо, говорит, пане Кошевой, что убийца есть и он не из наших. Потому что, говорит, пан советник Моравский пожаловался: мол, чего хорошего, на него подумают. Языки никому не укоротишь, люди падки до сенсаций. Глядишь — всплывет на поверхность, как он, пан Казимеж, год назад проиграл процесс стараниями пана Геника. Какой-то поклонник царя-батюшки хотел иметь помещение под свою редакцию в центре города. Советник, видишь ли, приложил усилия, чтобы отказали. Голос его был решающим. А тот обделенный нашел, как судиться с Моравским. И не просто выиграл — пан Казимеж еще и оплатил ему судебные расходы. Советник оплатил собственное поражение, понимаете? Это же какая кривда, над ним в ратуше до сих пор смеются при случае. А он же в сейм собрался, куда с таким багажом?!
— Вы решили, пане Кошевой, что из-за этого убивают?
— Нет. Так решили вы.
— Я? Лично?
— Вы. Трое. Казимеж Моравский, Адам Вишневский, Януш Попеляк. Или кто-то один из вас. Тот, кто действительно почувствовал опасность для себя, когда начнут копать в таких направлениях. Ища, кому выгодно. А о существовании таких страхов, напомню, сказал сам комиссар. Почему вы пришли на кладбище проводить Сойку втроем?
— Там были другие.
— Немного. И они старались не смотреть друг другу в глаза. Словно пришли не попрощаться с добрым товарищем, а убедиться — его таки закопали в землю. Тех, кого тут зовут москвофилами, я не беру. Их так же не явилось много. Но им смерть Сойки совсем не нужна. Наоборот, адвокат был их, так мы говорим, юридическим, законным, оружием. Извините за каламбур.
— Все в порядке. Значит, вы сделали выводы только из количества людей на кладбище?
— Я бы и их не сделал. Если бы никто, кроме вашей маленькой компании, малоизвестным незнакомцем не заинтересовался. А пригласить меня на подобный разговор вы надумали раньше. Поминальный обед — отличный повод. Выходит, все вместе или кто-то один прекрасно осознавал опасность. Беседа со мной — страховка и одновременно прямое предупреждение: не лезь не в свое. Вспомните, я тогда это заметил. Потому поделился мыслями с пани Магдой. Она же наверняка пересказала вам. Близкому человеку. Знаете, я вот сейчас подумал… Вы же успокоились тогда, разве нет? Решили — киевский пришелец понял свое место и решил ни во что не влезать. Дай Боже, обломает тут зубы, без жилья, денег и ангажементов, соберет манатки да и уедет прочь. Назад, на Восток. Или вперед, на Запад. Был же такой момент, согласитесь?
— Вы остались.
— Потому что на тот момент действительно не имел, куда ехать. Теперь не хочу. И вернемся к вам — всем троим. Повод свести счеты с Сойкою имел каждый. Януш Попеляк позволил себе с открытым забралом пойти на радикальное крыло упомянутых уже москвофилов. Они переждали, а затем нанесли ответный удар. Вероятно, кого-то подкупили. Деньги на это идут из Петербурга непрерывным потоком, как видим. Иначе не объяснишь, почему Сойке как представителю истца не просто удалось добиться от пана редактора публичных извинений, а еще и взыскать в судебном порядке значительные убытки. Я как бы между прочим разговорился с паном Зингером, здешним домовладельцем. Он поведал про заложенное Пепеляком частное недвижимое имущество. Это не очень разглашается, но ту битву редактор проиграл. За это убивают, как вы думаете?
— Убивают в наше время и не за такое.
— Очень хорошо это знаю. Пепеляк, возможно, искренне, хоть и не по-христиански, радовался, когда Сойка получил по заслугам. Однако не он воздал. Знаете, почему? Пан редактор не залезет в окно второго этажа. Потому что невысокий и толстенький. Отверг его сразу, вас осталось двое. Моравский, как уже упомянуто, получил усилиями адвоката Сойки увесистую пощечину. Поражение вышло не столько материальным, сколько моральным. Для определенной категории тщеславных людей это значительно больнее. Вы согласны?
— С чем именно?
— С тем, что Казимеж Моравский все же не убивал адвоката Сойку. Не потому, что равнодушен к спорту и, в отличие от вас, не такой тренированный. Вам тут и сейчас нужно доказать вашу вину, пане Вишневский, или признаетесь сами?
Глава двадцатаяОчень дорогой человек
Тикали часы.
Глаза Шацкого светились уже непомерным, ничем не сдерживаемым интересом. Остатки испуга окончательно исчезли, и теперь Йозеф, устроившись поудобнее на кровати, даже не думая слезать с нее, напоминал зрителя, который занял лучшее место в партере.
Инженер Адам Вишневский, такой же, как во время первой их встречи — статный пан в темном костюме, круглой шляпе с чуть загнутыми вверх полями, элегантно подстриженной бородкой и полоской усов, — неспешно начал стягивать черную тонкую перчатку с правой руки.
— Мы не перед судом, пане Кошевой. Сами сказали — никто никому не судья, кроме Господа Бога. Тем более, мы не перед Божьим судом. И вы не прокурор.
— Верно, пане Адам. Я адвокат. Хоть в данном случае не знаю, кого представляю и кого защищаю.
— То есть я могу не признавать тут, при свидетелях, своей вины?
— Вполне. Однако я, так уж случилось, живу в этой квартире. Следовательно, тут какая-никакая, но моя маленькая крепость. Крыша над головой. Место, где я могу чувствовать себя в безопасности. Вы пришли сюда втайне, без приглашения. Залезли через окно. Раз уж я… мы с товарищем вас разоблачили, хотел бы услышать от вас про намерения. Для чего вы пришли сюда в такое время и таким способом? Когда намерения добрые, уважаемые люди не лазят друг к другу среди ночи в окна.
Сняв правую перчатку, Адам начал стягивать левую. Какое-то время даже отвел от Клима взгляд, погрузившись в процесс. Кошевой ждал терпеливо. Наконец справившись, Вишневский аккуратно сложил перчатки, бережно засунул в карман брюк. Сказал, словно завершив крайне важную работу:
— Не поверите, Климентий.
— Почему же? Попробую.
— Хотел сначала поговорить.
— Все ж таки — сначала? А потом?
— Определился бы по результатам разговора. Мне принесли с посыльным письмо. Аккуратный почерк, несколько коротких предложений. Подписался какой-то доброжелатель, которого я не знаю, но который хочет мне добра. Тот предупреждает: адвокат Кошевой, знакомый мне, узнал о моей причастности к тому, что произошло с Сойкою. И готов поделиться соображениями с пани Магдой Богданович. Я решил повредить вас. Чего бы то ни стоило.
— Вы так сразу поверили анонимной записке?
— Климентий, вы же сами назначили себе цену! Погоня за батяром через весь город, а он лишь похож на того, кто вас обокрал. Настойчивый поиск его сообщника с последующим обнаружением второго трупа. Наконец, вы не производите впечатление физически сильного человека, однако авантюрный склад перевесил — и вы поперлись в преступное гнездо. По доброй воле.