Знала ли мать, что этот человек мало чем отличался от её мужа? Упомянула ли об этом племяшка?
Сердце подсказывало, что да, упомянула.
Тёплые, но измученные артритом пальцы гладили мою руку, плечо, шею, поднимаясь к лицу.
Мама будто со мною знакомилась, замечала, как изменился, как повзрослел, кем я стал. Влажные глаза скользили по лицу, проникая глубоко: в сердце, в мозг, в душу.
— Я должна тебе что-то сказать… — всхлипнув, с трудом произнесла она. — Ноя не знаю, как…
Я молчал.
— Потому что мне стыдно, сынок. Мне перед тобой очень-очень стыдно.
Я рвано выдохнул. Внутри всё заклокотало, я отвернулся… Не потому, что не хотел смотреть, потому что не получалось. Потому что в глазах защипало, в носу защипало, я сжал пальцами переносицу стиснул зубы и зажмурился. Я отвернулся, чтобы оставаться мужчиной. Чтобы просто оставаться мужчиной…
Сильным мужчиной.
Мужчиной!
Но мужские поступки кроются не в умении прятать слёзы. О нет, они выражаются совсем в другом.
Резко обернулся, поднял ресницы, часто моргая и высушивая глаза. Притянул мать здоровой рукой, прижал к себе сильно, так сильно, что чувствовал кожей сумасшедший стук её сердца.
Опустил голову, коснулся дрожащими губами макушки её головы и снова прикрыл глаза.
— Больше ничего не говори. Ты уже всё сказала.
— Прости меня, сынок. Ради Бога: прости… прости меня… — говорила она, задыхаясь от эмоций и слёз.
— Тихо-тихо, чш-ш-ш… Ничего больше не говори.
Мама отошла в ванную комнату, чтобы умыться, я, всё ещё находясь в шоке, прошёл на кухню.
Лена задумчиво резала овощи к мясу. Я застыл в дверном проёме, привалился плечом к косяку и шутливо сказал:
— Опять наготовила как на роту солдат.
Лена пугливо на меня посмотрела.
— Злишься, что не сказала всю правду?
Я философски хмыкнул и пожал плечами. Ну, предупредила бы она меня, чем бы это закончилось? Начал бы отговаривать. Поэтому она и не сказала, знала меня, как облупленного.
— Нет, — ответил я разумно. — Не злюсь.
Племяшка отложила нож, вытерла руки и подошла ко мне. Я провёл ладонью по её щеке, убрал непослушную прядку волос за ухо. Она покосилась на дверь, за которой слышался шум воды, и тихонько сказала:
— Ты знаешь, я так часто о вас думала. Неправильно то, что между вами происходит… — а потом она поправила с надеждой. — Происходило. Что бы ты сказал своим детям, когда они спросят, где их бабушка? Что бы ты им сказал, если бы она умерла в одиночестве, больная?
Ты бы смог смотреть им в глаза? Поняли бы они тебя?
— То есть ты это сделала не для неё, а для меня? — пришло ко мне осознание.
— Ну, конечно! Я же люблю тебя…
Я трогательно улыбнулся, положил руку Лене на плечо и сжал его. Взглянул в её чистые, светлые глаза.
— Помнишь, мы говорили, будь все адвокаты честными и справедливыми, мир станет лучше?
Она кивнула, смущённо улыбаясь.
— Малышуль, он только что стал чуточку лучше. И, оказывается, дело вовсе не в адвокатской практике.
Я поцеловал её по-отечески в лоб и обнял. Дверь ванной комнаты отворилась, мать застыла, глядя на нас. Явно чувствовала себя лишней. И чтобы разрушить эти домыслы, я протянул к ней руку, подвёл. Обнял, прижал к себе их обеих и глубоко-глубоко вздохнул, чувствуя сумасшедший прилив сил и уверенности в завтрашнем дне, которой мне так не хватало.
44
Андрей
Время пролетело очень быстро, но мне казалось, что оно тянулось еле-еле. Я уговорил маму погостить у меня какое-то время, Лена иногда заезжала проведать нас, правда, с каждым днём всё реже.
Мать всё время суетилась: то стирала вещи, то готовила. Я много лет пользовался услугами клининговой компании, не утруждал себя уборкой, мама же настояла на время её пребывания отказаться от этих услуг. Я не стал разубеждать, понимал, что ей хотелось быть полезной. Так она навёрстывала упущенное.
Но, по правде говоря, согласившись, этим я делал только хуже. С её возрастом и артритом помощь по дому давалась ей нелегко, а мне совесть не позволяла смотреть, как моя пожилая мать гнёт спину, намывая полы в квартире. Я всё время забирал у неё швабру и мыл сам, она возмущалась, что моё больное плечо категорически нельзя напрягать. Так и жили.
По вечерам мы много с ней разговаривали. Говорил в основном я. Видел в её лице гордость, когда сказал, что у меня своя адвокатская контора, одна из лучших в Москве, между прочим, и свой штат юристов. Иногда мне легко давались откровенные беседы, иногда — не очень. Всё же ту пропасть, которая с годами между нами возникла, просто так не перепрыгнуть. Но мы старались. Оба.
Не могу сказать, что после примирения мы воспылали друг к другу сумасшедшей любовью, возможно, всё ещё впереди. Но мы общались уважительно, относились друг к другу с трепетом. А
это уже победа.
— Я завтра еду показаться врачу, давай спрошу у него по поводу тебя? Может быть, он порекомендует хорошего специалиста? — спросил я как-то вечером, кивком указал на её больные пальцы.
— Зачем? Не надо, я принимаю лекарства.
— Они не очень-то помогают.
— Хуже не делают — уже хорошо.
Она, разумеется, отказывалась. Я, разумеется, сделал по-своему. Договорился с врачами, что по осени мать положат на обследование, так как летом она ни в какую не согласится торчать в
Москве.
Как только у мамы начала болеть душа из-за оставленного дома и хозяйства, я отпустил её. Она уехала, но обещала приезжать, сама звала в гости. Даже в голове не укладывалось…
Неужели настанет тот день, когда я подъеду к её дому и не останусь стоять на улице, как брошенный пёс? Неужели…
И вроде бы жизнь моя изменилась кардинальным образом, вроде бы всё хорошо, но тягостные мысли, что где-то в одиночной камере находится Оля, не покидали меня ни на минуту.
Ожидание, неизвестность — вкупе это легко доведёт любого до сумасшествия. Я писал ей письма, передавал через Пашу, и в каждом из них была одна и та же строчка:
«Потерпи, родная. Скоро мы будем вместе»
Вселять в неё надежду, уверенность, — единственное, что мне оставалось. Но как сложно делать это, если сам до конца не уверен в положительном исходе. Вместе с Даниловым мы изучили десятки похожих дел, перерыли всё законодательство, готовили аргументы. Одна голова хорошо, а две — лучше, так мы решили. И не зря.
Настал день, когда я наконец-то вышел в офис. Это был хороший день: солнечный и тёплый.
Летний. Погода радовала, улыбчивые лица коллег — тоже. Я шёл в свой кабинет, держа в руках стакан с кофе, по привычке подмигнул Лене, она ответила мне счастливой улыбкой.
Впереди знакомство с новым клиентом, возвращение в рутину. Впереди меня ждала та жизнь, к которой я привык и которую любил.
За одним исключением.
Время шло, дни летели, вот только мой внутренний таймер остановился. Я будто бы сам сидел в одиночке и смотрел в потолок, ожидая решения суда. Теперь всё моё существование, ощущение радости, глубокого вдоха и желания жить зависело от приговора. И я ничего не мог с этим поделать.
Внешне эмоции скрывал, внутри никак не мог унять разбушевавшийся ураган.
Ближе к обеду в кабинет зашла Лена.
— Час дня, офис опустел.
Я оторвался от монитора.
— А ты чего на обед не идёшь?
Племянница закрыла за собой дверь и с хитрым видом подошла ко мне.
— А я не пошла, потому что кое-кому пора делать упражнение. Вот решила тебе помочь.
Врач велел разрабатывать руку и плечо, и чёрт меня дёрнул ляпнуть об этом племяшке.
Теперь она, как надзиратель, следит, выполняю ли я предписания. Что ни говори, а малышка знает, что иногда моя дисциплина хромает.
Уговаривать её пойти пообедать и перенести экзекуцию — бессмысленно, и я, смирившись, начал снимать пиджак, а следом и галстук.
— Малышуль, вот ты же у меня умница. Скажи, какого ляда я напялил пиджак и галстук?
Жара стоит, не продохнуть.
— С непривычки, дядя Андрей. Последний раз в офисе был весной.
— Это да…
Я расстегнул верхние пуговицы рубашки, поднял руку, отвёл назад, и Лена начала делать вращательные движения. Осторожно, бережно, я немного испытывал боль, но от этого упражнения мышцы и суставы приходили в норму.
— Нормально? — с заботой спросила она.
— Нормально.
Телефон зазвонил, я взглянул на экран. Данилов. Перевёл взгляд на Лену.
— Ты меня не оставишь?
— Нет, — ответила нахалка.
Я округлил глаза.
— Дядя Андрей, ты и так мне всё рассказываешь. К тому же, я волнуюсь за тебя, за Ольгу
Викторовну, поэтому я никуда не уйду.
Я покачал головой, сам себя ругая. Действительно, пока был прикован к постели, Лена очень помогала в поиске информации. Она всё время спрашивала, как дела у Ольги, и спрашивала она это не из девчачьего любопытства. Переживала, как за свою. А теперь я её выпроваживаю? М-да..
некрасиво. Что ж, на звонок всё равно надо ответить, и я принял вызов, позволяя племяшке находиться рядом.
— Андрюх, — по частому дыханию и постороннему шуму, понял, что Данилов шёл по улице. -
Заседание назначили на второе июля.
— Так… — я опустил руку на стол, чуть склонившись, и бросил взгляд на календарь.
— В принципе, у нас всё готово. Думаю, проблем быть не должно, но есть одна загвоздка.
— Какая? — насторожился я.
— Судья взял самоотвод.
Приплыли… Я скрипнул зубами.
— С чего бы?
— Вроде как проблемы со здоровьем, и на дату суда у него назначено лечение.
Я усмехнулся.
— Но мы-то понимаем, что это не так, — поддержал мою иронию Паша. — Судья слишком боязливый попался. Боялся запачкаться, вот и решил слиться. Андрей, понимаешь, Ольгино дело очень непростое, противоречивое. Какое бы решение судья не вынес — всё равно это будет удар по репутации. Оправдает — скажут: «Вот, свою отмазаль, посадит — заявят: «Ну как так можно со своими поступать? Она же себя и остальных защищала!».