В это время к чиновнику подошел священнослужитель в длиннополых черных одеждах, который пришел вместе со сборщиками налогов. Подойдя к писарю, он пропищал:
— Запиши еще одну голову овцы.
Чиновник, словно это так и должно было быть, дописал еще одну голову.
— За что? — в отчаянии взвыл Касымхан.
— Вах, вах, какой ты нехороший человек. Неужели ты, сын осла, не узнаешь меня? Ты, наверное, забыл, что имаму мечети по закону полагается десятая часть.
Пастух, опустив руки, в отчаянии вглядывался в глаза окружавших его сельчан, ища поддержки, но в напряженных, перекошенных горем лицах был виден только животный, всеохватывающий страх.
Оставшийся скот в свою очередь был разделен по закону на пять частей. Одного барана записали за казной, а остальными чиновник облагодетельствовал убитого горем пастуха.
Весь день сборщики налогов взимали с жителей дань «по справедливости». Весь день над кишлаком стоял вой и плач женщин.
Выросшие вдали от чиновников и эмирских нукеров сыновья Ибрагима не были похожи на своего отца, забитого нищетой пастуха, давно забывшего свои тюркские корни. Темир и его старший брат Фархад ни за что бы не потерпели над собой такого обращения, какое позволяли себе прибывшие от эмира чиновники. К своей радости, Ибрагим накануне отправил сыновей в горы, на заготовку корма для их немногочисленного стада.
Когда через несколько дней Темир и Фархад спустились в кишлак, сборщиков налогов в кишлаке уже не было, они возвратились в Бухару. Вслед за ними пастухи угнали многочисленную отару овец и небольшое стадо коров и телят.
Узнав, что эмирские чиновники, производя внеочередной сбор налогов, ополовинили и их стадо, Темир, сверкая глазами от негодования, воскликнул:
— Я бы не позволил так издеваться над собой!
— Мальчик мой, не гневи Аллаха, ибо гнев божий ждет тебя лишь на небе, — смиренно произнес мудрые слова старый Ибрагим. — Не гневи эмира и его подручных, ибо гнев их скоротечен и страшен, он может оборвать твою жизнь в любой момент.
— Чем жить в рабской преданности, лучше умереть! — воскликнул гневно Темир. Никто тогда и помыслить не мог, что этому юношескому девизу он останется верен всю свою жизнь.
— Весь в деда! — с гордостью произнес Ибрагим, обнимая сына. — Твой дед Мухамед-бек был хоть и не богатым, но смелым и гордым человеком. Он не раз ходил, под знаменем эмира, в военные походы, но так и не разбогател. Самую большую ценность, которую он четверть века назад привез из похода, была твоя мать, Джамиля-кызы. Я не рассказывал раньше тебе об этом. Помни, что твоя мать — дочь туркменского вождя, была добыта дедом во время набега на афганское селение. Нас поженили. Но недолго прожили мы вместе, после того, как ты родился, она умерла. Да приблизит Аллах к себе ее добрую душу.
— Я похож на нее?
— Да! Ты — копия матери!
— Как ты думаешь, отец, я могу понравиться девушке? — неожиданно для себя спросил Темир, покраснев до кончиков ушей.
— Мать твоя была настоящей красавицей. А раз ты весь в нее, значит, тоже не кетменем сделан. А чего это ты об этом спрашиваешь?
— Да-а-а так… — замялся вдруг Темир.
— Вах, вах, мой мальчик, неужели ты уже присмотрел себе черноокую горянку?
— Да, отец, — еще больше смущаясь, промолвил парень.
— И кто же это?
— Юлдыз!
— Юлдыз. — Ибрагим задумался. — Дочь Касымхана, что ли?
— Да, отец!
— Но она же еще почти ребенок, — удивился Ибрагим.
— Но я же не тороплюсь, — деловито ответил Темир, — по обычаю, сначала Фархада надо женить.
— Да! Ты прав. Только нашему Фархаду никто из кишлачных красавиц почему-то не нравится. Смотри, если все будешь делать по обычаю, можешь так в женихах и остаться.
— Не бойся, отец, я своей птицы счастья не упущу, — искренне пообещал юноша.
Это был последний откровенный разговор Темира с отцом. Поздней осенью, которая в высокогорье была особенно снежной, отец вместе с Фархадом, перегоняя на зимние пастбища отару Ислам-бека, попали в буран и погибли.
Темир узнал о смерти отца и старшего брата лишь когда в кишлак нагрянули нукеры Ислам-бека, которые, рассказав ему печальную весть, потребовали возмещения убытков от пропавших в буране хозяйских овец.
Из десяти голов, оставшихся в загоне после набега эмирских сборщиков налога, нукеры оставили сироте лишь двух годовалых ягнят.
Когда Темир попытался протестовать, нукеры просто выпороли его, как неразумного щенка, и бросили посреди двора. Привлеченные на шум и крики селяне, столпившиеся у дувала, только с сожалением цокали языками и вздыхали, не решаясь даже заикнуться в защиту сироты.
Только кишлачный кузнец, богатырь Курбан, поднял юношу на руки и, не обращая внимания на косые взгляды нукеров, отнес его в свою кузницу. На пороге их встретил сын кузнеца Худайберды. Он, сообразив, в чем дело, постелил на верстак кошму. Уложив Темира на живот, кузнец сразу же отправил сына за ишаном Базарбаем, который изредка наведывался в высокогорный кишлак, чтобы еще и еще раз напомнить горцам о величие Аллаха и необходимости своевременной уплаты налога священнослужителям. Во время таких визитов он, при необходимости, врачевал людей и животных.
Прежде чем осмотреть иссеченную плетками спину юноши, Базарбай потребовал оплаты.
— Аллах просто не примет моей врачевательной молитвы, если я не положу на алтарь таньгу, — заявил он.
И только когда Курбан, вынув из кушака черный от сажи кожаный кошель, в которой хранил деньги, отсчитал требуемое, ишан приступил к священнодействию.
То и дело взывая к Аллаху, он руками делал над телом сироты какие-то непонятные пассы. Потом неожиданно начал кружиться вокруг наковальни, то поднимая, то опуская руки до тех пор, пока в изнеможении не рухнул на утрамбованный глиняный пол и затих. Придя в себя, он встал, отряхнулся и, пожелав лежащему без сознания сироте скорого выздоровления, скрылся за дверью.
— Худайберды, принеси мазь, что отдал нам в оплату за подковы для своего ослика собиратель трав Нияз, — сказал кузнец, дождавшись, пока шаги лекаря затихнут вдали.
Худайберды, отдернув полог, зашел в комнатушку, служащую отцу и сыну спальней и, покопавшись там недолго, принес небольшую склянку, наполовину заполненную резко пахнущей мутной тягучей жидкостью.
Кузнец плеснул на иссеченную спину юноши несколько крупных капель зелья и осторожно, насколько это было возможно, иссеченными металлом, покрытыми шрамами пальцами провел по кровоточащим рубцам, растирая мазь по всей спине. Юноша глухо застонал.
— Где я? — хрипло спросил он.
— У друзей! — ответил Худайберды.
— Больно! — простонал сквозь зубы Темир.
— Потерпи немножко, отец смажет тебе спину целебной мазью, и боль пройдет, — успокаивал его Худайберды.
Темир, скрипя зубами терпел и больше не проронил ни слова. Да и как могло быть по-другому, если еще совсем недавно они с Худайберды поспорили, кто дольше сможет удержать в ладони раскаленный уголек. Тогда победил Темир. Не мог же он сейчас показать свою слабость.
Дружбе таких непохожих друг на друга Темира и Худайберды было всего несколько лет. Она началась, когда в кишлак Кохи-Саяд пришел кузнец Курбан, чтобы подковать лошадей. И так ему здесь понравилось, что он, забрав сына, вскоре перекочевал из долины в высокогорье. Всем миром построили кузню. Инструменты кузнец привез свои. С тех пор жителям кишлака уже не было необходимости спускаться за каждой металлической мелочью в долину.
Худайберды, несмотря на свой юный возраст, был весь в отца, такой же кряжистый и широкий в плечах и такой же, как и он, спокойный и благодушный.
Постоянно помогая отцу в кузне, Худайберды редко участвовал в играх детворы. А если и участвовал, то чаще в качестве зрителя. Это и понятно, ведь сверстники для него были мелковаты, а юноши постарше смотрели на него свысока, не принимая его в свои взрослые игрища.
Однажды в жаркий полдень, за скалой, запретном для мужчин месте, где изредка плескались в реке горянки, Темир увидел прячущегося за камнями Худайберды, который явно кого-то там высматривал. Заглянув за скалу, он увидел плещущихся, визжащих от удовольствия девушек и женщин в длинных до пят мокрых рубахах, плотно облегающих их разгоряченные тела.
— Ах, сын шакала, — грозно промолвил Темир, вплотную приблизившись к парню. — Как ты смеешь попирать наши горские обычаи? — уже громче сказал он над самым ухом Худайберды. И, не дожидаясь, пока тот, ошарашенный внезапным вопросом, придет в себя, словно барс, кинулся на него.
Завязалась борьба. Сын кузнеца быстро скрутил Темира и, подмяв его под себя, прохрипел в самое ухо:
— Я не знал, что подсматривать за девушками у вас такой страшный грех. В долине мы частенько это делаем, — откровенно признался Худайберды и чуть ослабил свою хватку. Этого было достаточно, чтобы Темир ужом выскользнул из-под него и вновь с еще большей решимостью накинулся на противника.
Худайберды снова обхватил своими жилистыми и цепкими руками стройный стан Темира и бросил его на землю. Расцарапав об острые камни в кровь руки, тот вновь пытался освободиться, но сила была на стороне сына кузнеца. Но несмотря на это у обессиленного борьбой Темира ни на мгновение не возникала в голове мысль просить о пощаде.
Худайберды, поняв, что, даже обладая еще большей силой, он никогда не заставит своего недруга сдаться, отступил от него на шаг и неожиданно предложил:
— Давай забудем обо всем, что было, и будем друзьями.
Худайберды, бесхитростно глядя в глаза Темира, протянул ему руку. Тот, опершись о нее, поднялся и сквозь разбитые в кровь губы процедил:
— Я уважаю силу, но больше всего на свете я уважаю честь горца.
— Я тоже хочу стать настоящим горцем, — искренне произнес Худайберды и, вытащив из широких штанин кусок холстины, которой в кузнице вытирал пот, протянул своему новому другу.
Вытерев нос и окровавленные губы, Темир, вернув тряпицу, искренне произнес:
— Спасибо, друг!