Видя, что все гости собрались, Аманулла-хан скептически посмотрел на застывшего в ожидании команды турецкого генерала — начальника военного училища. Он прекрасно понимал, что не место этому преждевременно растолстевшему, своенравному генералу в военном училище. Но где найдешь лучше?
Аманулла-хан осознавал, что отсутствие европейского образования мешало ему найти достойных учителей и мастеров, которые были бы сподвижниками реформ. Будущую элиту афганской армии пестовали все те же старые дворцовые дядьки, хитрые муллы, мелкие чиновники министерства иностранных дел, которые когда-то обучали и его — владыку Афганистана. Правда, теперь они должны были уместить в черепа маленьких афганцев еще и европейскую мудрость.
Аманулла-хан нетерпеливо махнул рукой. Генерал подал громогласную команду. Среди наступившей тишины раздались счет: раз-два-три, раз-два-три — и несогласованный топот сотен ног.
Одеревеневшие от сознания значимости действа перед глазами великого эмира, дергаясь невпопад музыке, словно марионетки, шли церемониальным маршем юноши в толстых, цвета хаки, тесных и жарких мундирах.
По команде генерала курсанты остановились, повернувшись лицом к эмиру и его двору, и застыли по стойке «смирно».
Проверяющий придворный чиновник, получив разрешение эмира, начал экзамен, вызывая по очереди трепещущих в волнении будущих офицеров. Первым вышел курсант высокого роста. Рука его была намертво приклеена к козырьку, не сгибающиеся ноги выбрасывались вперед словно палки. Подойдя к проверяющему, он стал перед ним по стойке «смирно». От благоговейного ужаса перед чиновником он забыл заученный накануне урок.
И только получив незаметный для экзаменатора подзатыльник, юноша выдал изумленному миру заученную наизусть речь о просвещении, недосягаемом величии ислама, неотомщенной мусульманской крови, пролитой во имя ислама и ожидающей возмездия. Все это он старательно выкрикивал громким голосом, однообразно, без всякого смысла и выражения.
Менялись юноши, менялось содержание их заученных наизусть речей. Единственное, что торжествовало на площади, — это всезаглушающий крик выпускников. Лица будущих офицеров словно слились в единообразный, кричащий рот, со скоростью пулемета выпускающий бездумные и высокопарные хвальбы. Двор с большим удовлетворением внимал всему этому действу и восторженно рукоплескал.
Эмир, видя, что молодые люди — олицетворение его военных реформ — старательно выполняли строевые приемы и даже отвечали на вопросы экзаменаторов, неподдельно, искренне радовался этому.
Но одного лишь взгляда на ухмыляющегося английского посла, который, равнодушно поглядывая на развернувшееся действо, разговаривал с эмиром Бухары, старательно пряча свою двусмысленную улыбку, было достаточно Аманулле-хану, чтобы на смену восторгу и радости пришла щемящая тоска. Глядя на оживленно беседующих Хабарда и бухарского эмира, которого, после выдворения из Советской Бухары, он приютил в одном из своих загородных дворцов, Аманулла-хан в глубине души чувствовал, что последнее время что-то неладное творится в его государстве. Вкладывая все свои силы и средства в прогрессивную и необходимую, по его мнению, государственную реформу, он никак не хотел понять главного: большинство его нововведений ни народом, ни знатью, ни тем более духовенством не поддерживаются. Хуже того — саботируются самыми близкими его сановниками. Аманулла-хан понимал, что даже во многом зависящий от него эмир Бухары был противником реформ, более того, он поддерживал контакты с людьми, реакционно против него настроенных, но не желал об этом даже думать. «Все в воле Аллаха», — успокаивал он себя.
Пришло время молитвы, и торжество было прервано криками муэдзинов. Правоверные, расстелив на площади принесенные с собой коврики, все как один совершили полуденный намаз.
После молитвы экзамены продолжились. Юношей ожидали испытания по естественным наукам.
Два смышленых молодых человека, чуть возвышаясь над столом, уставленным колбами и пробирками, начали показывать химические опыты. Многочисленные зрители смотрели на них, как на фокусников. Все, что те совершали с разноцветными жидкостями и порошками, воспринималось присутствующими как чудо, и потому все следили за таинственными манипуляциями будущей военной аристократии с затаенным страхом и любопытством.
— Да поможет мне Аллах! — торжественно воскликнул один. — Соединяю две бесцветные жидкости и получается красная.
Отовсюду были слышны одобрительные восклицания седобородых мулл и восторженные реплики сладкоголосых, разодетых в парчовые халаты придворных.
За естествознанием — хоровое пение. После пения арифметика. Решения задач были заучены заранее и потому не вызывали у выпускников каких-то раздумий.
Потом выступили курсанты младших курсов. После прохождения строевым шагом они декламировали заученные на совесть длинные, сладкие мадригалы, воспевающие великого эмира и дела им свершенные. Напоследок — канат. При дворе эмира никакой праздник или смотр не обходился без игр и азарта.
Чиновники Двора и дипломатический корпус, с удовлетворением глядя на курсантов военного училища, не теряли время даром, они, словно на игрище, держали пари на будущих полководцев. На то, кто из них будет выпущен из стен училища по первому разряду, а кто по второму или даже третьему.
Возвращаясь в миссию посольства, уставший, но удовлетворенный проделанной работой Хабард с нескрываемой грустью сказал Эдвансу:
— В пылком и восторженном патриотическом угаре никто из присутствующих так и не заметил всех прелестей этого прекрасного, солнечного, весеннего дня, быть может, последнего праздничного, мирного дня в жизни Афганистана.
— Да, сэр! — поддержал посла Эдванс. — Как все-таки неисповедимы пути земных владык. В конце концов все их жизненные нити оказываются в руках избранных Богом праведников, так говорил один мой знакомый проповедник…
— Это мы-то с вами праведники? — усмехнулся Хабард. — Отнюдь. Мы с вами не праведники, а проводники «индийской школы» британской дипломатии, которым надлежит кропотливо и повсеместно исполнять постулат, который трактует, что основным условием защиты Индии как сердца Британской империи является владение соседними с ней странами, к которым относится не только Афганистан, но и Тибет, Персия, области Передней Азии. Так что на нашу жизнь работы хватит. Откровенно признаюсь, сначала я симпатизировал эмиру-реформатору, правда, до тех пор, пока его реформы касались внедрения европейского прогресса в афганскую жизнь, но как только он повернул влево и связался с Советами, у меня оправдания его действиям нет.
— Мне кажется, что в нашем деле эмоции просто неуместны, — уверенно сказал Эдванс, проницательно взглянув на посла.
— О да, вы правы, сэр! — поспешил согласиться Хабард.
— А я вообще не знал эмира и знать не хочу. Мне поставлена задача убрать препятствие с пути, по которому безостановочно движется имперский грузовик с флагом британского льва над капотом, и я уберу это препятствие, имя которому Аманулла-хан. Чего бы это мне ни стоило! Вот только кем его заменить?
— У меня есть на примете несколько кандидатур, — откликнулся Хабард. Он перечислил ряд видных афганских фамилий и тут же скептически заметил: — Если кто-то из вышеназванных станет во главе государства, то остальные рано или поздно выступят против него — и начнется самая настоящая гражданская война.
— Значит, надо искать человека, который бы удовлетворил всех противников Амануллы, — уверенно сказал Эдванс.
— В том-то и дело, что на сегодняшний день в Афганистане такого человека нет.
— Если такого человека нет, то его надо сотворить!
— Но мы же не боги.
— Наши заклятые враги — русские — на этот счет говорят по-другому: «Не боги горшки обжигают»! И я им верю. Они в результате революции царя своего скинули и скоро Европу-матушку за пояс заткнут. Кстати, сегодня и в Афганистане не помешало бы иметь своего революционера. А что, дурной пример заразителен, — Эдванс озорно блеснул глазами и заразительно рассмеялся.
— Я думаю, эмир Бухары поможет нам что-то прояснить в этом деле, — согласился Хабард, — хотя он и не пользуется сегодня доверием при дворе, но еще кое-что значит в политической жизни Афганистана. Как и обещал, я договорился о вашей встрече, которая должна состояться через несколько дней в Калаи-Фатуме. Вам надо продумать возможность тайной встречи в том случае, если Аманулла не разрешит мне нанести официальный визит к опальному бухарцу. Через день визирь двора Его Величества обещал рассмотреть мою просьбу об официальном визите к бухарскому эмиру. И завтра все будет предельно ясно. Вопросы есть?
— Да, сэр. Я бы хотел уточнить наши финансовые возможности.
— В средствах вы можете не стесняться.
— И еще, сэр. У меня правило: прежде чем с кем-то встречаться, я должен знать о человеке все, его сильные и слабые стороны.
— Ну, всего об опальном эмире я и сам не знаю. А из того, что знаю, могу сообщить, что бывший Бухарский эмир поселился под Кабулом в Калаи-Фатуме и ведет торговлю каракулем с Лондоном. Он координирует деятельность большей части повстанцев на севере Афганистана, а из средств, получаемых за торговлю каракулем, частично финансирует наиболее масштабные военные акции на территории советской Бухары. Эмир силен тем, что его поддерживают ряд губернаторов Северных провинций Афганистана, кроме этого, за него горой стоят курбаши — руководители басмачества. По имеющимся у меня данным, он в состоянии в течение одной-двух недель поставить под ружье и обеспечить всем необходимым из своей казны до десяти тысяч пеших солдат и до трех тысяч — конницы. Именно поэтому Аманулла-хан, хоть и имеет зуб на бухарца, но трогать его не хочет, потому что понимает, что за ним большая сила.
— Сэр, если он такой сильный и знаменитый, то давайте вложим деньги в него, — неожиданно предложил Эдванс.
Хабард улыбнулся наивности полковника.
— Если бы опальный эмир согласился возглавить поход против Амануллы, то вас бы здесь не было. В том-то и дело, что он принципиально никогда не выступит против своего царственного собрата. Максимум, на что он способен, то это на дворцовые интриги, не больше и не меньше. Кроме того, у него идея фикс — освободить от советов Бухару и вновь занять упущенный тро