Они стояли посреди комнаты, позабыв обо всем на свете. И неизвестно, сколько бы это продолжалось, если б из-за полога не послышалось деликатное покашливание.
— Саиб, я приготовил чай! — произнес Азиз-бек.
Агабек нехотя разжал объятия.
— Сумасшедший, — счастливо прошептала Соломея и, оправив помятое платье, присела на диван.
Чтобы хозяин не заметил пылающего огнем лица женщины, Агабек быстро проскользнул за полог и вскоре вернулся с подносом в руках, на котором стоял пузатый чайник и две чашки тончайшего китайского фарфора. Как заправский чайханщик, он, не пролив ни капли, наполнил чашки медно-красного цвета напитком. По комнате сразу же распространился пряный аромат дорогого индийского чая.
— Достархан у ваших рук, моя маленькая ханум, — сделал приглашающий жест Агабек.
Он протянул ей пиалу. Счастливо улыбаясь, Соломея взяла ее и, выбрав в вазе засахаренную вишню, быстро отправила ее в рот. Запив засахаренный фрукт двумя глотками чая, она поставила пиалу на стол и, повернувшись к Агабеку, деловито промолвила:
— Я должна сообщить важную новость.
— Что может быть важнее нашей сегодняшней встречи? — пропустив мимо ушей ее слова, откликнулся он. — Я так долго ждал этой минуты, что все дела переношу на потом. Откровенно говоря, если бы не сегодняшний срочный вызов, я готов был сам вызвать тебя на связь.
— Но это пока что невозможно…
— Я бы нашел такую возможность, — многозначительно взглянув ей в глаза, сказал Агабек.
— И все же я бы хотела, чтобы вы меня выслушали, — продолжала настаивать Соломея.
— Ну, что у вас там, — нехотя согласился Агабек, с трудом пытаясь затушить вновь воспламенившееся чувство.
— Мне стало известно, что англичане пытались завербовать кого-то из высокопоставленных совслужащих, находящихся в Кабуле…
— Не может быть, — оборвал Агабек женщину. — Откуда такие сведения?
— Я случайно подслушала разговор посла Хабарда со Скоттом. А, как вы знаете, Скотт — профессиональный разведчик.
— Как это вам удалось?
— Чисто случайно. Я как раз принесла документы, которые по просьбе посла переводила с фарси. Секретарша попросила меня подменить ее на некоторое время. Доложив об этом послу, она неплотно прикрыла дверь в его кабинет. Вот тогда я и услышала слова Скотта о состоявшейся вербовке.
— А может быть, англичане вас в чем-то подозревают и весь этот разговор лишь хорошо спланированная провокация?
— Нет! — твердо сказала Соломея. — Они разговаривали по-немецки. Никто в посольстве не знает о том, что я владею этим языком.
— Ну и о чем же они говорили?
— Я услышала только конец разговора. Судя по всему, Скотт отчитывался о своей работе. И в конце разговора он сказал, что на торжественном ужине, который давал падишах Аманулла, он познакомился с русским, недавно прибывшим из Москвы в Кабул, подробно рассказывал о том, как долго прощупывал его, прежде чем предложил сотрудничество…
— И что же, тот согласился? — спросил Агабек.
— Не знаю. Голоса вскоре затихли. Видимо, собеседники прошли в глубину комнаты. А вскоре вернулась секретарша, и мне пришлось покинуть приемную. Вот и все, что мне удалось узнать.
— Да-а-а, немного. Но достаточно для того, чтобы еще раз присмотреться к недавно прибывшим сотрудникам посольства. Большое пролетарское спасибо за эту ценную для нас информацию.
Агабек расцеловал Соломею в обе щеки.
— Я сегодня же займусь этим делом, — заявил он, глядя на женщину уже немного отрешенным взглядом.
Соломея, сбросив со своих плеч тяжелую ношу — весть о зарождающемся в советском посольстве предательстве, вновь готова была воспламениться от жаркого взгляда любимого человека, но прочитала в его глазах другую, явно не любовную страсть и очень пожалела о том, что сначала заговорила о деле. Не знала и не догадывалась она, что так уже устроен служивый — собственная душа его задвинута на второе место, на первом месте у него долг пред отечеством и все то, что с этим связано. А душа собственная — так, для личного пользования, что ли. Чуток воспламенится при виде милой девы — и боже упаси неверным словом или излишне деловым тоном затушить этот порыв — тут же под гнетом долга погаснет до следующего раза…
Попрощавшись с Соломеей, Агабек первым вышел из сапожной мастерской и торопливо зашагал в сторону посольства, размышляя над нежданно-негаданной задачкой.
«Кто же это может быть? — напряженно думал он. — За последнее время в Кабуле появились пять новых совслужащих. Из них на встречах и раутах в высших афганских кругах, по табелю о рангах, могли присутствовать только трое: главный военный советник Амануллы Примаков, находящийся в Афганистане под именем турецкого офицера Рагиб-бея, первый секретарь посольства Горчаковский и второй секретарь посольства Берестовский. Кто же из них?..»
Эта мысль не давала покоя Агабеку до тех пор, пока он, закрывшись в своем кабинете, не взялся за бумагу. Разлиновав лист на три части, он вверху каждой колонки написал фамилии подозреваемых.
В первой строке под фамилией написал: «Участие в раутах».
Насколько он знал, все трое участвовали в званых ужинах, устраиваемых падишахом.
«И все-таки все это надо проверить», — подумал он, выводя под каждой фамилией знак вопроса.
Глава XXXI. Афганистан. Кабул. Ноябрь, 1924 год
Агабек по долгу службы был достаточно осведомлен о жизненном пути каждого из подозреваемых. Если Горчаковский и Берестовский имели достаточно куцые послужные списки, характерные для карьерных дипломатов, то биография Примакова изобиловала самыми невероятными поворотами судьбы. Уроженец Черниговской губернии он в семнадцать лет за активное участие в черниговской социал-демократической организации, хранение оружия и распространение подпольной литературы был сослан в Сибирь. Обратно вернулся лишь после Февральской революции 1917 года и почти тут же, благодаря своей неуёмной энергии и отличным организаторским способностям, попал в верхушку украинских большевиков. В январе 1918 года Примаков стал командиром полка Червонного казачества — первого воинского формирования Совета народных комиссаров Украины. В начале 1919-го полк Червонного казачества развернулся в два, затем стал бригадой, а в августе 1919-го — 8-й кавалерийской дивизией рабоче-крестьянской Красной армии. Осенью 1920 года из 8-й дивизии сформировали 3-й конный корпус, в котором собрались отчаянные рубаки — настоящие сорвиголовы. Несмотря на молодость (Виталию Примакову к этому времени исполнилось всего лишь 23 года), казаки величали его «Батькой-атаманом». По имеющимся в личном деле документам, это был довольно жесткий, требовательный и в то же время справедливый командир. Однажды, чтобы приструнить некоторых из наиболее распоясавшихся казаков, ему, по окончании боевых действий, пришлось применить самые суровые меры. Четверо казаков, пойманные на грабеже, были немедленно расстреляны перед строем. Эта история получила широкую огласку, на Примакова в ЧК завели дело, однако его действия в Москве были признаны правильными.
После окончания Гражданской войны Виталий Маркович продолжал вести неспокойную жизнь, полную приключений. В 1925 году комкор Примаков был одним из ведущих военспецов Гоминьдана. Попутно Виталий Маркович и его товарищи по Червонному казачеству захватили и вывезли из Китая белогвардейского атамана Анненкова. После Китая, в связи осложнением обстановки в Афганистане, Примаков был направлен в Кабул.
Агабек вдруг отчетливо вспомнил, как впервые познакомился с Примаковым. Это было незадолго до назначения того военным атташе в Кабул. На Большой Лубянке в клубе ОГПУ проводилась встреча чекистов с недавно прибывшим из Китая советским военным советником комкором Примаковым. Все с нетерпением ожидали увидеть «Железного рыцаря Украины», легендарного военачальника Гражданской войны, убеленного сединами, а на сцену вышел молодой, среднего роста, черноволосый красавец. Если бы не алые ромбы в петлицах, его легко было принять за командира, только что окончившего военную школу. Но первые же его слова, прозвучавшие перед сотрудниками ОГПУ, ясно показали, что перед ними не командир-первогодок, а грозный, овеянный славой комкор, который привык выражать свои мысли по-армейски прямо, не страшась последствий.
— В Красной армии сотрудников особых отделов частенько кличут «портяночниками». А знаете почему?
От таких слов в зале воцарилась напряженная тишина.
— Да потому, что у нынешних особистов напрочь пропал военный, революционный дух. Вместо того чтобы бороться с контрреволюцией, поражающей армию, они копаются в грязном исподнем красноармейцев и командиров. Но не про них хочу я вам рассказать. А про моего революционного крестного, Кирилла Иванова, который никогда никого не учил, а личным примером, своим бесстрашием и самоотверженностью приближал победу революции. Это был грозный особист одной из бригад червонного казачества, который ненавидел контрреволюцию. Скажу прямо, армейские чекисты червонного казачества подобрались под стать своей пастве: прекрасно знали свое дело, пользовались всей премудростью разведчиков, чтобы расстроить каверзы врага. При случае ходили в бой вместе с сабельными сотнями. Таковым был и товарищ Иванов.
Бывало, что в самую горячую пору наш особист забирался в глухие урочища, в пользовавшиеся дурной славой хутора. Спросит строгую хозяйку, можно ли зайти, можно ли присесть, можно ли закурить. А зайдя, присев и закурив, начинал прямо с дела, без хитроумных заходов:
— Мамаша! Я добре знаю — вашего сына зовут Антон, а я Кирилл. Ему двадцать три годка, и мне столько же. Я езжу на коне, и он не слезает с лошади. По нем болит сердце ваше, и по мне горюет душа моей матушки…
Тут он подходил к хозяйке и деликатно щупал рукав ее кофточки.
— Вот этот ситчик, не сомневаюсь, ткали у нас в Москве, на Трехгорке. Вся моя родня там гнула горб на хозяина и теперь для народа трудится. Знаю, мало попадало вам того красного товара, так же как и моим родным — хлебушка. Матушка моя пишет — скудно у них с продуктами. А почему? Потому что много хлеборобов не сеет, не жнет, а в лесных землянках самогонку хлещет. А взять меня — шатаюсь вот тут по лесным хуторам. Вместо того чтобы мне слать вам ситчику, а вашему Антону отгружать нам хлеб, мы тут шлем друг другу пули… Это же не дело. Пора взяться за ум, мамаша…