е на другой стороне насыпи не удержался и — была не была! — побежал, петляя, точно заяц, и жадно хватая широко открытым ртом воздух, ожидая всем своим устремлённым вперёд телом, что вот-вот в спину ему ударит пуля. Возле посёлка он пробежал огородами, перелез через забор лесопилки, затерялся среди штабелей леса. Тяжело дыша, остановился, смахнул руками с лица пот. Прислушался. Погони не было. Теперь можно было чуть передохнуть. И едва установил дыхание, снова, крадучись, двинулся дальше.
…Юра терпеливо ждал Бинского. Ему наскучило сидеть, и он снова ходил по двору, гонял длинной веткой воробьёв и голубей, бесцельно сбивал чурками другие чурки, и все равно ему было невесело и одиноко.
Несколько раз на крыльцо выходил Лысый-Прохоров, молча с тревогой смотрел, словно не замечая Юры, на улицу, прислушивался. И так же молча уходил.
Когда Лысый в четвёртый раз вышел во двор, Юра с пророческой беспечностью сказал ему:
— А может, он и вовсе сегодня не вернётся.
— Как то есть не вернётся?! — испуганно обернулся к нему Лысый. — Ты что мелешь?!
Но Бинский, вскоре пришёл. Вернее, почти приполз. Уставший до изнеможения, осунувшийся. Лицо и одежда были мокрыми, будто он только что побывал под душем.
— А, кадет, — глотнув воздух, сказал он тусклым голосом и тяжело поднялся по ступеням. — Сейчас!..
Не поняв, приглашали его в дом или нет, Юра направился вслед за ними. Дверь из коридора в комнату была открыта, и он увидел, что Лысый и Бинский колдуют над его курточкой: кажется, заталкивают под подкладку лист бумаги. И Юра окончательно все понял. Так вот почему и Бинский, и Прохоров каждый раз так настойчиво поили его чаем и заставляли снимать курточку! Это же неблагородно — без его согласия использовать его как тайного почтальона!..
Бинский и Лысый почти одновременно увидели Юру и сразу же стыдливо отдёрнули руки от курточки.
— Ещё минутку, кадет, — смущённо пробормотал Бинский, воровато отводя глаза в сторону.
— Я все видел, — сказал Юра и обиженно добавил: — Но почему… почему вы не сказали мне все прямо? Не доверяете? Думаете, испугаюсь чекистов?
— Не шумите, кадет! Не надо! — миролюбиво, без прежней насмешливости сказал Лысый и многозначительно взглянул на Бинского: — Достойная смена растёт у нас с вами, поручик, гордитесь!
— Так точно, господин штабс-капитан! — в лад ему готовно отозвался Бинский и протянул Юре курточку: — Идите домой, кадет, и скажите Викентию Павловичу, чтоб за маслом… Ну, в общем, скажите, что все в порядке! И смотрите, чтобы записка не попала куда не надо!
— Не попадёт! — твёрдо сказал Юра.
— Ну, вот и хорошо, — едва заметно осклабился Лысый и весело перемигнулся с Бинским. — Будем считать, что одним борцом с большевиками стало больше! Беги!
И хотя Юре не понравилось, как с ним покровительственно разговаривали, он все же в приподнятом настроении вышел на улицу. Побежал, футболя носками сандалий отшлифованный днепровской водой галечник. Иногда, тщательно осмотревшись вокруг, с тайной гордостью проводил рукою по курточке, чтобы убедиться, что записка на месте.
Красильников послал одного из чекистов за машиной, а сам с двумя помощниками стал досконально осматривать кладбище. Заглядывали в каждый вагон, поднимали с земли полусгнившие доски, копали под ними.
— Вроде он нас куда-то сюда вёл, — раздумчиво сказал Сазонов и по какому-то наитию неспешно направился в совсем заброшенный и поросший густой травой угол кладбища. Вагоны здесь зияли щелями и проломами, проржавевшие двери с трудом открывались. Всюду виднелись пятна уже успевшего усохнуть мазута. Постепенно чекисты приблизились к большому четырехосному пульману, лежащему на боку. Сазонов, кряхтя и отфыркиваясь, словно он забирался в воду, а не на крышу вагона, взобрался наверх, попытался ногой толкнуть дверь. Следом за ним на вагон забрались Красильников и пожилой чекист. Втроём они навалились на дверь — и она со скрежетом подалась.
Пожилой чекист протиснул голову в щель. Какое-то время всматривался в темноту, тихо буркнул скорее сам себе, чем товарищам:
— Фу ты, дьявольщина, похоже, что-то там есть… Солома какая-то или ящики…
Сазонов, не дожидаясь команды, пролез в щель, спрыгнул внутрь вагона, зашуршал там соломой. И через мгновение раздался его взволнованный голос:
— Семён Алексеевич!.. Товарищ Красильников! Вы поглядите, чего тут делается!..
Красильников тоже забрался внутрь вагона. Когда глаза привыкли к темноте, он увидел слегка притрушенные соломой, аккуратно сложенные горкой винтовки и несколько ручных пулемётов «льюис», в другом углу вагона лежали цинковые ящики с патронами.
— Ну, дела! — поскрёб пятернёй затылок Красильников. — Надо ещё шукать! Вполне может быть, что тут у них не один такой склад.
Громыхая, к кладбищу примчался открытый «бенц», и Красильников подключил к поискам двух вновь прибывших чекистов. Искали до позднего вечера. Все исшарили, все оглядели, но ничего больше, кроме брошенной Бинским в кустах винтовки, её нашли.
Когда солнце окончательно приклонилось к закату, они погрузили найденное оружие и патроны в машину, уложили сверху уже задеревеневшее тело Загладина и пешим ходом, следом за машиной, отправились в город.
Около полуночи Красильников пришёл на Богдана Хмельницкого. Фролов ждал его, и Красильников подробно рассказал о дневных злоключениях.
— Нет, все-таки везучий я, — в завершение сказал Красильников. — Наверняка, подлец, в меня метил. Я ведь с этим… с Загладиным рядом шёл…
— Боюсь, Семён, заблуждаешься ты насчёт своего везения, — грустно улыбнулся Фролов и побарабанил пальцами по столу. — Уверен, что оружие, которое вы обнаружили, — лишь малая толика из того, что заготовили контрреволюционеры. Всего Загладин, конечно, тоже не знал. Но знал он, бесспорно, многое. Вот его и убрали.
— Шут его знает, может, и так, — легко вдруг согласился Красильников.
— А могло быть иначе, не навороти ты столько глупостей, — безжалостно и жёстко упрекнул его Фролов.
— Ну, знаешь!.. — обиженно вскинулся Красильников. — Какие ж такие глупости я сотворил?
— Много. И одна другой глупее. И одна другой дороже… Ну, во-первых, арестовывать Загладина надо было тихо, чтоб никто не видел, никто не слышал…
— Допустим, — согласился Красильников. — Но так уж получилось, не мог иначе.
— А раз так получилось, все остальное ты должен был высчитать. И то, что они оружие постараются перезахоронить, и то, что попытаются убрать Загладина, и ещё многое другое.
— Так потому я и торопился!
— Торопиться в нашем деле, Семён, надо тоже медленно, — невесело сказал Фролов. — Ну да ладно, что теперь! Придётся все начинать заново!
Опустив голову, Красильников мрачно смолил цигарку.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Много страху натерпелся в тот день Мирон Осадчий. Спрыгнув с воза, он стремительно метнулся в толпу, затерялся в ней, понимая, что здесь ему в случае погони будет легче схорониться. Почувствовав себя наконец в безопасности, он нервно скрутил цигарку, стал размышлять: «Домой?.. Домой не следует, а ну как чекисты что-то пронюхали и уже ждут меня в засаде?..» Оксане он тоже не очень доверял, молчаливая она встала, замкнулась, слова лишнего не скажет… «И все же переждать у Оксаны спокойнее», — решил он. Придавив каблуком начавшую жечь пальцы цигарку, нырнул в ближайшую подворотню, юркнул меж времянок и сарайчиков, теснившихся во дворе, перелез через забор и вышел на соседнюю улицу, Несколько раз оглянулся. Нет, никто не шёл за ним. Окончательно успокоившись, тихими переулками, проходными дворами, минуя центр, к вечеру добрался до Куреневки.
Дёрнув заскрипевшую калитку и вздрогнув от скрипа, в который раз за этот длинный день огляделся. Но на пустынной улочке в свете угасающего дня не видно было ни души. В маленьком дворике по-вечернему пахли цветы, а за задёрнутым занавеской окошком теплился мирный свет. Неслышно ступая, вошёл в сени. Здесь пахло сухой травой, пылью и молоком.
Оксана сидела в горнице, что-то шила. Молча и неприязненно оглядела Мирона, запылённые его сапоги, порванные на колене штаны, осунувшееся, почерневшее лицо. Ни о чем не спросила. В затянувшемся молчании было слышно, как потрескивает в коптилке огонь и бьются в окно мотыльки.
— Кинь мне на чердак в сараюшке тулуп, подушку. Пару дней там перебуду, — угрюмо попросил Мирон, боясь встретиться с её взглядом.
На чердаке сарая было сумеречно и сухо. Шуршал по соломенной крыше зарядивший с ночи лёгкий летний дождь. Время от времени Мирон смотрел в щёлку, видел кусок двора, мокрых кур и Оксану, изредка преходившую по двору. От мерного шуршания капель и от отчуждённой молчаливости Оксаны на душе было тревожно, муторно.
Прошло несколько дней, но ничего не случилось. Из дому тоже сообщили, что все спокойно. Понял Мирон: обошлось.
А потом сюда, к Оксане, наведался дядька Мирона. Узнал о постигшей его неудаче. Посочувствовал.
— Куда ж теперь? — хитровато прищурив угрюмоватые глаза, поинтересовался у Мирона.
— Свет велик, — неопределённо ответил Мирон, понимая, что нельзя ничего выкладывать вот так зря, с бухты-барахты.
— И деревьев с суками много, это верно, — загадочно сказал дядька Леонтий и неспешно стал ждать, что ответит Мирон.
— При чем тут деревья? — не понял Мирон.
— А при том, что на первом же суку вздёрнут тебя чекисты, а то и дерево искать не будут — к стенке приставят.
Мирон набычился, промолчал и, подумав, ответил:
— На ту сторону буду пробираться. На Дон или же на Кубань. — Мирон и сам не знал ещё, куда подастся, но понимал, что уходить куда-нибудь все равно придётся — не век же сидеть на чердаке!
— А гроши у тебя как? Имеются? — с несокрушимой невозмутимостью поинтересовался дядька. — И само собой, документ, бумага?
— Раздобуду, — неуверенно ответил Мирон.
— Я тебе вот что, парень, хочу сказать, — лениво тянул своё дядька, — коль ты и взаправду от красных деру дать собирался, то есть люди, они-то тебе прямо и укажут куда и к кому. Деньги заплатят и бумаги, какие надобны, выдадут.