— Ну-ну, открывайте! — суховато потребовал Семён Алексеевич.
— А вы, собственно, к кому? — раздался певучий старческий голос.
— К вам, если вы гражданин Либерзон. Из Чека, — снова сухо бросил Семён Алексеевич.
— Странно, — пробормотал за дверью человек и загремел запорами. Осторожно открыв дверь, встал перед ними, как бы преграждая путь в комнату. Был он низенький, щуплый, со свалявшимися на затылке седыми, тусклыми волосами и воинственно торчащими ключицами. Пошарив рукой на груди, хозяин наконец нащупал висящее на нитяном шнурке пенсне, надел его и лишь после удивлённо спросил:
— Так вы правда ко мне? Чем могу быть полезен? — и впился взглядом в стоящего впереди Красильникова.
— Может быть, все же разрешите войти? — спросил Фролов.
Либерзон после этого готовно отстранился, пропустил чекистов в комнату. В углу, возле стены, зябко кутаясь в платок, стояла худая, похожая на подростка пожилая женщина.
Фролов окинул беглым, но внимательным взглядом комнату. Ничего примечательного здесь не было: старинный буфет, овальный стол в окружении стульев с протёртыми сиденьями, диван под чехлом, кадки с увесистыми фикусами.
— Разрешите присесть? — спросил Фролов у хозяина.
— Да, очень прошу. Садитесь! — Либерзон суетливо пододвинул стулья.
Ни к кому не обращаясь, женщина сказала:
— Вот и у Горелика так. Пришли двое, посидели. А теперь Горелик уже два месяца в Чека сидит.
Либерзон всплеснул руками:
— Слушай, Софа! Не загоняй меня в гроб! Оставь, пожалуйста, эти намёки!
А Семён Алексеевич, любящий, чтобы все было по форме, нахмурившись, попросил:
— Вы вот что, гражданка! Тут у нас, откровенно говоря, мужской разговор предвидится, так что давайте-ка быстренько выйдите!
Женщина, ещё плотнее закутавшись в платок, сердито повела глазами по Красильникову, словно выискивая в его облике какой-нибудь изъян, и вышла.
— Мужской разговор, — тихо сказал Либерзон. — Какой может быть мужской разговор при таком пайке. Смешно.
Фролов улыбнулся и какое-то время молча рассматривал ювелира, его тонкие длинные, как у пианиста пальцы, синие прожилки на руке. Тот молча вытирал вспотевшее лицо, но не казался испуганным.
— Товарищ Либерзон, мы к вам по делу, — наконец сказал Фролов, стараясь быть приветливым с этим всклокоченным и сразу к себе расположившим человеком.
— Вы знаете, я догадываюсь, — понятливо улыбнулся Либерзон.
— Нам нужна небольшая справка. Вы, наверное, знаете всех ювелиров в городе?.. — басовито поддержал своего начальника Красильников, все ещё пытаясь найти нужный тон в общении с ювелиром.
Либерзон грустно покачал головой:
— Сорок лет — не один год. За сорок лет можно кое-чему научиться и кое-что узнать. Покажите мне на секундочку любой драгоценный камень, и я скажу вам, какой он воды, сколько в нем карат; сколько он стоит… Назовите мне любого ювелира, и я вам скажу… сколько он стоит.
Фролов задумался, не зная, как дипломатичней, чтобы не встревожить старика и не раскрыть своих карт, задать интересующий его вопрос. А ювелир, коротко взглянув на него своими остренькими вопросительными глазами, продолжил:
— Я понимаю, в вашем департаменте не покупают и не продают. Вы прямо говорите: в чем состоит ваш интерес?
Фролов положил перед Либерзоном список:
— Здесь ювелиры, которые живут сейчас в Киеве. Расскажите о каждом из них.
— Извиняюсь, но я так до конца и не понял, в чем состоит ваш интерес? — въедливо переспросил Либерзон, искоса просматривая список.
— Что вы о каждом из них знаете? — снова повторил свой вопрос Фролов.
— Хорошо. — Ювелир ненадолго задумался, побарабанил по столу тонкими костлявыми пальцами, словно под ними должны были быть клавиши, потом как-то решительно тряхнул головой: — Хорошо. В таком случае я попытаюсь сам догадаться о том, кто может вас интересовать. — Он с грустной улыбкой всматривался в список: — Самсонов — нет. Этот все сдал, да, откровенно говоря, у него и было не так много… Фесенко. Хороший ювелир. Золотые руки. Но он всегда уважал закон. При царе уважал царские законы, а пришли вы — уважает ваши… Сараев! Кто не знает фирму «Сараев и сын»! Москва, Петербург, Киев, Нижний Новгород, Варшава, Ревель! Лучшие магазины — его! Поставщик двора его императорского величества! Но… — Либерзон развёл руками и с лёгкой иронией усмехнулся, — все, как говорится, в прошлом. Восемь обысков — это кое-что значит, боюсь, я сегодня богаче, чем он, хотя у меня, кроме Софы, ничего нет.
— Так-таки ничего? — сощурил глаза Красильников.
— Так вы пришли ко мне? — снисходительно поглядел на него ювелир.
— Нет. Мы посоветоваться по поводу списка, — успокоил его Фролов.
— Так! Кто тут у нас ещё? — Либерзон вёл окуляром пенсне по строчкам списка. Он ушёл в свои мысли, и лицо его ожило. Он то хмурился, то с сомнением кривил рот, то отрицательно качал головой.
Дверь в комнату внезапно приоткрылась, из-за неё нетерпеливо выглянула жена Либерзона.
— Исаак, не валяй дурака! Им же Федотов нужен!
Все трое даже вздрогнули от неожиданности. Но дверь тут же захлопнулась.
— Вот чёртова баба! — не удержался Красильников, но, увидев осуждающий взгляд Фролова, виновато потупился.
Ювелир тоже укоризненно покачал головой и тихо, словно вслушиваясь в себя, сказал:
— Между прочим, у этой «чёртовой бабы» полгода назад петлюровцы убили сына. Просто так. Ни за что. И потом… она говорит дело. Лев Борисович Федотов — это, наверное, тот человек, который не очень ищет знакомства с вами. Вот видите, его даже в вашем списке нет.
— Расскажите о нем поподробнее, — заинтересовался Фролов, все ещё глядя осуждающими, невесёлыми глазами на своего помощника.
Либерзон немного помолчал, собираясь с мыслями, от напряжения у него шевелились губы, брови и ресницы — какая-то огромная сила, казалось, привела его всего в движение. Либерзон глубоко вздохнул и продолжил:
— Вот я вам называл Сараева. Этого знает весь Киев. Да что Киев! Вся империя… простите, Россия! А Лев Борисовичон не броский. У него был всего лишь один небольшой магазин. И ещё сын — горький пьяница. Это, знаете, такая редкость в еврейской семье. Сейчас он где-то не то у Деникина, не то у Колчака. Но это так, между прочим… Так вот, Лев Борисович не поставлял кольца и ожерелья двору его императорского величества, ничем особенно не выделялся среди других ювелиров. И если бы мне в своё время не довелось у него работать, я бы тоже не знал, какими миллионами он ворочал… Думаю, что и сейчас у него денег чуть побольше, чем у вас в карманах галифе и ещё в киевском казначействе.
Фролов и Красильников многозначительно переглянулись.
— Где он живёт? — опять не утерпев, спросил первым Красильников.
— А все там же, где и жил. Большая Васильковская, двенадцать. Все там же… — с бесстрастным спокойствием отозвался ювелир.
Повезло Мирону на этот раз. Едва пришёл в Харьков, не успел ещё отойти от страха, не успел отоспаться, как ему велели опять собираться в дорогу. И не куда-нибудь — в Киев.
Ещё месяц назад ему было все равно куда идти, куда ехать. А сейчас, после того как снова увидел Оксану, что-то перевернулось в его сердце… С нетерпеливой радостью отправился он по знакомой дороге. Шёл не один. Сопровождал какого-то важного и молчаливого чина.
На окраинах Куреневки он оставил своего спутника в каких-то развалинах, а сам торопливо отправился к дому Оксаны. Прокрался к калитке, осторожно шагнул в маленький, обсаженный цветущими подсолнухами двор, огляделся вокруг, прислушался к тишине. Было тихо-тихо… И Мирон успокоился.
Прогремев щеколдой. Мирон вошёл в сумрак сеней, и тотчас из горницы выглянула Оксана, одетая по-домашнему, в ситцевый сарафан, простоволосая, властная и притягательная. Передник подоткнут, руки — в тесте. Остановилась, недружелюбно нахмурилась. Мирон тут же сник, будто его в одночасье сморила страшная, нечеловеческая усталость. Движением просящего стянул с головы картуз, провёл им по потному, побитому оспой лицу.
— Мирон? — не выказав ни радости, ни удивления, с отчуждённой усталостью тихо спросила Оксана. Если бы её сейчас спросить, каков он собой, Мирон, — высокий или низкорослый, со шрамами на лице или нет, — она бы затруднилась ответить, потому что забыла всех других людей, кроме Павла… Больше всего она боялась, что проснётся однажды и не вспомнит, каким был Павло — ни единой чёрточки… И тогда, значит, она его потеряет во второй раз и он, живой до сих пор в её сердце, и вправду станет на веки вечные мёртвым…
Осадчий бессильно прислонился к дверному косяку и выдохнул:
— Я, Ксюша! — и быстро, словно хотел разом высказать все накопленное в душе, заговорил: — А я загадал… я загадал… слышь, Ксюша, ещё там, фронт когда переходили… подумал: ежели днём попаду к тебе и тебя застану — к счастью, значит, к счастьицу. — И вздохнул счастливо. — И ты вот — дома!
Оксана по-прежнему стояла не двигаясь, даже не шелохнувшись, в безрадостном оцепенении, стояла, не пропуская его в горницу. И тогда он тяжело шагнул к ней, схватил за руки выше кистей, порывисто наклонился к ней. Но она, налитая враждебной, непримиримой силой, тут же отстранилась.
— Зачем ты… ко мне? — выдохнула она горько. — Не надо! Не жена я тебе… Домой иди!..
И, сразу обессилев от страха совсем её потерять, Мирон беспомощно отпустил её руки.
— Не гони меня, Ксюша! — горячо забормотал он. — Ежели бы тебя здесь не было, на той стороне остался…
Она молчала. Слова Мирона никак не могли достать её сердца. Выгнать его? Что-то мешало ей сделать это, навсегда закрыть перед ним дверь. С детства знают друг друга, всегда жалела его. А теперь в чем его вина перед ней? Что не уберёг Павла? Что горькую весть принёс? А если не смог уберечь? Не сумел промолчать… Выходит, нет вины, это боль её виновата, боль и горе её. Да не все ли равно — пусть уходит, пусть приходит, ей все одно…
Мирон вдруг всполошился — он вспомнив об ожидающем его в развалинах спутнике, просительно заговорил: