— На днях Владимир Зенонович изволил быть в театре и выразил удовольствие, что в городе гастролирует оперная труппа… Англичане и французы, между прочим, большие любители оперы…
Усердно слушавший Щетинин заулыбался.
— Будет исполнено! Прикажу им играть исключительно английские и французские оперы…
Кольцов несколько озадаченно посмотрел на градоначальника, затем, снисходительно улыбаясь, сказал:
— Ну не обязательно английские и французские. Пусть играют то, что у них есть. Не плохо им послушать и русскую оперу, например «Евгения Онегина»…
…А пальцы солдата с непостижимой быстротой касались струн балалайки, бежали по грифу, словно стараясь догнать друг друга, но, так и не догнав, замирали…
Увлечённые игрой солдаты не заметили, как к кругу подошёл поручик. По лицу его скользнула злая, оскорблённая гримаса, лицо вытянулось, Он нервно передёрнул плечом и ударом ноги в новеньких щегольских сапогах выбил из рук музыканта балалайку.
— Почему не даёте дорогу офицеру? Распустились, скоты! — мальчишечьим фальцетом вскричал поручик.
Солдаты отхлынули от крыльца, приниженные и растерянные, не в силах понять беспричинной злости поручика.
Около поручика остались стоять только солдат-музыкант и Юра. Солдат понуро смотрел на разбитую балалайку, лежавшую у ног Юры.
Поручик брезгливо посмотрел на балалайку, перевёл взгляд на солдата и опять закричал:
— Как стоишь?!
И тут шагнул вперёд Юра. Он вскинул голову и возмущённо крикнул:
— Вы гадкий человек! Вы не смеете так поступать!..
— Что?.. Что ты сказал?! — разъярённый офицер резко обернулся к Юре.
— Поручик, подойдите сюда!
На крыльце стоял Кольцов.
— Слушаю вас, господин капитан! — тотчас подошёл поручик и козырнул.
Не отвечая на его приветствие, Кольцов процедил сквозь зубы:
— Воюете? — Он кивнул головой в сторону солдата, — бережно поднимавшего изломанную балалайку. — Не стыдно вам?
— Нет, представьте себе! Не стыдно! — вдруг задёргался поручик, и в глазах его вспыхнула истеричная тоска. — Не стыдно, господин капитан! Такие вот мужички-музыкантики грабили наши имения!..
Юра вздрогнул и обернулся на стоявших поодаль солдат. Он увидел разные лица — озлобленные, покорные, гневные и умирённые. Но было и нечто общее — печать страшной усталости, которая лежала на их лицах.
А поручик, сжимая в левой руке перчатки, а правую продолжая держать на отлёте, словно пытаясь ещё раз поприветсвовать капитана, истерически продолжал:
— А теперь и вовсе уже начинают забывать, что такое дисциплина… офицеров не хотят признавать!..
Кольцов брезгливо усмехнулся:
— Так вы её мордобоем хотите поддерживать?..
— А хотя бы и так! — скривил губы поручик и продолжал, настаивая на своём: — До чего доводит либерализм, мы уже собственными глазами видим… Пожинаем урожай, господин капитан…
Кольцов не стал слушать. Он пренебрежительно отвернулся, приказал шофёру:
— Возвращайтесь в штаб. Мы пойдём пешком!..
Звеня шпорами, Кольцов шёл по улице. Рядом шагал Юра, исподтишка наблюдая за своим наставником. Наконец он решился, спросил:
— Павел Андреевич, а у вас тоже мужики разграбили имение?
— Не знаю. Давно в тех краях не был, — сухо ответил Кольцов.
И снова они шли молча сквозь многоголосую толпу. Что-то у мальчишки-газетчики. Миловидные девушки гремели содержимым металлических кружек с надписью: «В пользу раненых». Каждому, кто опускал в кружку деньги, они с улыбкой вручали цветы.
— Павел Андреевич, а когда мы начнём?
Кольцов не понял.
— Что?
— Ну, обучать меня стрельбе из нагана?
— А-а… Как-нибудь… вот буду посвободнее… — рассеянно ответил Кольцов.
— Нет! Сегодня!.. Сегодня же, Павел Андреевич… Ладно? — Юра, чувствовал подавленное настроение Кольцова и считал, что и ему тоже нужно отвлечься.
— Ну что ж… — согласился Кольцов. Он уважал в людях упорство и целеустремлённость. И ещё подумал: «Интересно, для чего ему нужно оружие? Просто так, из мальчишеского тщеславия, или же задумал что-то?.. Надо будет спросить. И возможно, даже вмешаться…»
Они свернули на другую улицу, прошли мимо гостиницы и по каменным ступенькам спустились к пустырю, где в приземистом деревянном бараке размещался офицерский тир.
Одноногий солдат, обслуживающий тир, обрадовался посетителям: работы у него было немного и он откровенно скучал, и торопливо выложил на стойку несколько духовых ружей, пистолеты.
— Мы попробуем своим оружием, — сказал Кольцов и, вынув из кобуры небольшой бельгийский браунинг, показал, как с ним обращаться, и после этого передал Юре:
— Ну, давай!
Сухо прозвучали под сводами барака выстрелы. Один, второй… Однако пёстро раскрашенные, похожие на матрёшек фигурки, уставленные на дальнем барьере, не падали.
— Плохо целишься, — недовольно бросил Кольцов.
— Вы, барчук, сквозь прорезь на мушечку, а с мушечки на куколку глядите. И будет в аккурат, — поучал Юру одноногий солдат.
Юра снова прицелился, удерживая дыхание. Потом передохнул и опять начал все сначала. Выстрел отбросил руку вверх. А фигурок на барьере было столько же, сколько до выстрела.
— Наверное, мушка сбита, — оправдывался Юра.
— Наверное, — лукаво согласился Кольцов и взял в руки пистолет.
Один за другим прозвучали пять выстрелов. Стрелял Кольцов в обычной своей манере навскидку. Впечатление было такое, что он вовсе не целится. А фигурки слетали с барьера одна за другой, точно их сдувало ветром. Равнодушный солдат, повидавший на своём веку всякое, и тот удивлённо замер. Исчезла последняя фигурка.
— Браво, капитан! — послышался сзади голос.
Кольцов оглянулся. В дверях стоял ротмистр Волин, одна рука за спиной, другая — за ремнём портупеи.
— Я думал, вы только пулемётом отлично владеете, — сказал он, напоминая об их побеге от ангеловцев.
— Я, ротмистр, был полевым офицером. А там иной раз от владения пистолетом зависела жизнь, — довольно сухо ответил Кольцов.
— У нас в контрразведке, капитан, тоже. — Волин вынул свой пистолет, поиграл им в руке. — Пари?
— Принимаю, — согласился Кольцов.
— На что? Может быть, на коньяк? — прищурился ротмистр.
— Согласен.
Солдат установил новые фигурки. Волин нетерпеливо махнул ему: отойди! Стал целиться. Но выстрелить не успел. На плечо ротмистра легла чья-то рука.
Волин недовольно обернулся: сзади стоял Щукин.
— Покажите пистолет, ротмистр. — Начальник контрразведки как-то странно смотрел на растерявшегося Волина.
— «Смит-Вессон», — упавшим голосом зачем-то объяснил Щукину Волин, передавая пистолет.
Щукин с подчёркнутым спокойствием опустил пистолет Волина себе в карман.
— Что все это значит, господин полковник? — скорее изумлённо, чем испуганно, спросил Волин. Щукин ледяным взглядом посмотрел на него и, с трудом совладев с подступившим гневом, ответил:
— Не задавайте глупых вопросов, Волин, или как вас там ещё! Вы арестованы!
— Не понимаю… Объясните мне, наконец… Это… это черт знает что! — растерянно возмущался ротмистр, и тонкая, голубенькая жилка у него на шее нервно запульсировала.
Но Щукин не слушал, он громко приказал:
— Взять его!..
В тир вошли два унтер-офицера с винтовками и встали как вкопанные по бокам Волина. Ротмистр несколько раз нервно дёрнул щекой и сник. По знаку начальника контрразведки его вывели из тира.
Забившись в тёмный угол, Юра испуганно наблюдал за всем происходящим.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
Громко ударил колокол, возвещая о прибытии поезда. Зашевелился сводный духовой оркестр, ярко начищенные трубы музыкантов празднично сверкнули на солнце. Замер строй почётного караула. Офицерская полурота корниловцев в новых, хорошо сшитых мундирах, с шевронами на рукавах, казалось, не дышала. Стихли разговоры мужчин и щебетания дам в депутации почётных горожан. Живописной толпой они стояли под перевитой зеленью аркой вокзала. Впереди всех иконописно выделялся в шёлковой рясе, с золотым крестом харьковский архиерей Харлампий, рядом с ним о чем-то шептались два богатейших человека Украины и России — Бобринский и Рябушинский. Вытянулся и так застыл градоначальник Щетинин.
Поезд медленно подходил к перрону. Ковалевский отделился от свиты и встал на краю ковровой дорожки. Он заранее подготовил слова обращения к высоким гостям и собирался сказать, что он счастлив приветствовать в лице генералов великие державы, не оставившие Россию в тяжкий час испытаний. Но когда, шагнув навстречу выходившим из вагона бригадному генералу Бриксу и генералу Журуа, увидел на их лицах одинаковое снисходительно-рассеянное выражение уже привыкших к обязательным почестям людей, вся напыщенность и банальность приготовленной фразы покоробила его, и Ковалевский с неожиданной для самого себя сухостью сказал по-английски:
— Рад, весьма рад! — и повторил то же и тем же тоном по-французски. Следом за Бриксом и Журуа из вагона высыпали, что-то весело крича на ходу и приветливо размахивая руками, журналисты с тяжёлыми фотоаппаратами в руках. Сразу же бросились в толпу, стремясь во всех деталях запечатлеть церемониал встречи.
Гремело неукротимое русское «ура», женщины вытирали платочками слезы праздничного умиления, бросали гостям букетики цветов. Юра стоял в этой толпе и тоже изо всех сил кричал «ура», дважды провёл кулаком по глазам и подумал о том, что теперь с красными будет покончено, раз такие иностранные гости приехали сюда, в Харьков. Впрочем, так думал не один Юра. Многие из тех, кто встречал союзников, с надеждой думали о скором конце войны…
Чеканя шаг под звуки встречного марша, к союзникам подошёл начальник почётного караула. Лихо отсалютовав шашкой, отдал положенный рапорт, шагнул в сторону. И генералы в сопровождении Ковалевского направились к неподвижным шеренгам корниловцев.
Кольцов и несколько прибывших с Бриксом и Журуа офицеров остались на месте, и тут внимание Кольцова привлекла пронзительная вспышка магния. Он увидел, как один из приехавших с миссией журналистов, взгромоздив на высокий выступ платформы треногу, торопливо меняет в фотографическом аппарате кассету, и что-то удивительно, знакомое почудилось ему в этом удлинённом, с тяжёлым подбородком, лице. Когда журналист, подготовив аппарат к съёмке, снова поднял голову, Кольцов сразу вспомнил весенний Киев, рынок на Подоле… Хотел тут же отвернуться — и не успел; взгляды их встретились, и Кольцов понял, что журналист тоже уже выделил его из всех офицеров, тоже пытается вспомнить, где могли они встречаться раньше… Журналист тут же склонился к фотографическому аппарату, подняв в левой руке подставку с магнием. Но Кольцов понимал, для него это не более как передышка: журналист безусловно относился к тем людям, которые привыкли удовлетворять своё любопытство сполна. Внешне оставаясь спокойным, Кольцов торопливо перебирал в памяти все обстоятельства встречи в Киеве с иностранными журналистами, с тревогой осознавая незавидность создавшегося положения.