— Это, однако, не помешает чекистам расстрелять его, — саркастически усмехнулся Ковалевский. Он озабоченно барабанил по столу пальцами, напряжённо о чем-то думая. Щукин затаённо ждал. — Скажите, а не может в один далеко не прекрасный день такая же участь постигнуть и Николая Николаевича?
— Чека — серьёзный противник, — вместо ответа сказал Щукин. — Но Николай Николаевич осторожен и хорошо законспирирован.
— Таких людей надо ценить! — вздохнул командующий. — Уже за одно то, что он для нас сделал, ему нужно отлить при жизни памятник. Ибо нет таких наград, которыми бы можно было по достоинству оценить его вклад… Кстати, вы можете срочно с ним связаться?
— Могу, ваше превосходительство.
Ковалевский снова склонился над картой.
— Смотрите сюда! — пригласил он Щукина. И опять лупа медленно закружилась над тёмными и чёткими линиями железных дорог, над голубыми изгибами рек. — Корпус генерал-лейтенанта Мамонтова громит сейчас большевистские тылы вот здесь, северо-восточное Воронежа, — продолжал Ковалевский. — Но его берут в кольцо, теснят. Над корпусом нависла угроза. Мамонтову самое время прорываться обратно. Но кто, кроме Николая Николаевича, может указать участок фронта, наиболее удобный для прорыва? — Ковалевский сделал выжидательную паузу и, глядя на начальника контрразведки, сказал: — Кстати, штаб двенадцатой армии красных недавно переместился вот сюда, в Новозыбков.
Карандаш командующего лёг почти плашмя на карту. Острие его упиралось в мало кому известное и странно звучащее название: «Новозыбков».
— Я об этом уже осведомлён, — ваше превосходительство, — отозвался Щукин и чётко добавил: — Планирую днями отправить туда связного.
Таня с особым нетерпением ждала новой встречи с Кольцовым. Но шли дни — однообразные, скучные, дни-близнецы, и от того давнего, чудесного настроения ничего не осталось. Печаль питается печалью, надежда — ожиданием, но ожидание не может длиться бесконечно, ему нужен выход, нужна какая-то определённость… А теперь ещё разговор с отцом — резкий, почти до разрыва…
Конечно, ей нужно с Павлом Андреевичем объясниться. Он должен её понять, он такой внимательный и сильный, не похожий ни на кого из офицеров. Ей только необходимо найти для этого нужные слова. Лихорадочным движением, вся во власти немедленного действия, Таня вырвала листок из блокнотика и, не отрываясь и почти не вдумываясь в смысл как бы со стороны приходящих слов, стала быстро писать. Слова обидные, смешные, невнятные безрадостно, даже как-то обречено, ложились на бумагу… Затем она недовольно перечитала письмо и отбросила листок к краю стола. Нужные слова упорно не шли. Получалось то слишком резко, то прорывался какой-то омертвело-чванливый, совершенно ей не свойственный тон, то начинали звучать сентиментально-истерические нотки.
Она подошла к окну и растворила его — в комнату хлынула прохлада. Было ещё рано-рано, только что отбелило небо, в глубине улицы зябли сады и поднималось голубоватое облачко — последние остатки предрассветного тумана. Улица все больше оживала, в соседних домах стали раскрываться окна, появились и офицеры, совсем не щегольского вида — верха фуражек мятые и шаги у них семенящие, мелкие, поспешные… Все куда-то спешат, всем что-то надо. А вот она одна, никому не нужна. Ну что убавится в мире, если она умрёт?.. Мир не заметит этой убыли…
Как ни странно, она почти совсем не думала или боялась думать о той женщине, из-за которой Кольцов ввязался в драку, хотя сообщение отца об этом огорчило её. Нет, ложь и двоедушие чужды Павлу. Она была уверена в этом… Просто он не мог допустить, чтобы в его присутствии унизили или оскорбили женщину, и этот поступок говорит в его пользу, а не наоборот… И сейчас, утром, ещё раз перебирая свои ночные мысли, Таня отчётливо поняла, что ей нужно обязательно увидеться с Кольцовым. Именно увидеться, а не объясняться с ним в письмах. Какое-то внутреннее, чрезвычайно обострившееся чутьё подсказывало ей, что это единственно правильное решение… Присев к столу, она быстро набросала записку, всего несколько строк, и, перечитав, запечатала листок в конверт, наспех причесалась возле зеркала и стремительно вышла из дому.
Юра сидел на своём обычном месте, на скамейке возле штаба. Ему сегодня не читалось. Он рассеянно посматривал на посетителей, снующих взад и вперёд. Приходили и уходили важные господа во фраках и в котелках, подъезжали на автомашинах внушительные офицеры, приезжали на конях запылённые и усталые, в смятых фуражках и погонах торчком, нижние чины, на лестнице на ходу выдёргивали из планшеток пакеты, сдавали их в штабе и тут же торопливо уезжали. Ритм жизни штаба изменился, стал более быстрым и нервным. Непосвящённый в штабные дела Юра и тот догадывался, что готовится нечто важное…
— Юра! Вас, кажется, так зовут? — услышал он возле себя чей-то ласковый голос. Подняв голову, он увидел стоящую рядом Таню Щукину. Он не видел её давно, с тех пор как они вместе были в театре. Юра отметил про себя, что лицо её осунулось и побледнело, глаза смотрели то ли ласково, то ли печально.
— Я вас слушаю, мадемуазель, — сказал — он, вставая.
— Я просила бы вас выполнить одну мою просьбу.
— С удовольствием, мадемуазель, — согласился Юра. Ему нравилась эта девушка, он рад был оказать ей услугу.
— Передайте это письмо вашему другу Павлу Андреевичу Кольцову — ведь он ваш друг, не так ли?
— Д-да… Совершенно верно, мадемуазель, — тихо ответил Юра. — Так я сейчас же! — И хотел уже убежать.
— Вы не торопитесь, — остановила его Таня. — Положите письмо вот сюда, в книгу, и отдадите, когда Павел Андреевич будет один. Один. Вы понимаете? — И голос у неё дрогнул, словно все сказанное стоило ей больших усилий.
— Да, понимаю, — поспешно сказал Юра и покраснел, так как догадался по Таниному виду и по её голосу, что это было любовное письмо, что она любит его друга Павла Андреевича. — Я отдам… без свидетелей, мадемуазель!
— Вы очень хороший человек, Юра, благодарю вас. — Таня бросила на Юру благодарный взгляд и, не оглядываясь, быстро ушла.
А Юра ещё долго провожал её взглядом, держа в руках конверт. Затем скользнул по нему взором и хотел идти, но внимание его привлёк господин в длиннополом сюртуке и в котелке. Что-то в этом господине показалось ему знакомым. Юра посмотрел внимательнее, и ему даже захотелось протереть глаза — до того этот человек был похож на Фролова.
Человек в котелке неторопливо прогуливался по дорожке неподалёку от штаба, и каждый раз, когда он проходил близко с Юриным убежищем, Юра внимательно всматривался в него. Был этот человек так же худощав и немного сутул. Такая же, как у Фролова, печать усталости лежала на его лице. Нет, несомненно это Фролов.
Юра с тревогой задумался над тем, как он оказался в Харькове. Да ещё в такой странной одежде! Да ещё прогуливается возле штаба! Не угрожает ли чем его появление здесь Павлу Андреевичу? Может быть, следует немедленно предупредить Кольцова? Но как, как это сделать, чтобы не навредить и ему, Фролову?
А дальше произошло и вовсе удивительное. Из штаба торопливо вышел Павел Андреевич, направился к стоянке автомобилей.
— Господин капитан! — окликнул его Фролов.
Кольцов остановился совсем близко от Юриного убежища, ожидая Фролова. Приподняв котелок, Фролов вежливо раскланялся и сказал:
— Извините, что задержал вас. Ставский, скотопромышленник.
— Я вас слушаю, господин Ставский, — вежливо ответил Кольцов. — Чем могу быть полезен?
— Видите ли… я хотел бы испросить аудиенцию у его превосходительства по поводу поставки крупной партии мяса — мягко сказал Фролов.
— Советую обратиться к начальнику снабжения армии генералу Дееву, — казённым, вежливо-безучастным тоном ответил Кольцов.
— Генерал Деев? — переспросил Фролов и затем добавил: — Простите, его не Семёном Алексеевичем зовут?.. Я когда-то знавал Семена Алексеевича… — Фролов сделал паузу, — Деева. Мне говорили, будто был он в отъезде, а сейчас якобы вернулся в Харьков. Потянуло, знаете, в родные места.
— Простите, но генерала Деева зовут Михаилом Федорович, — сухо пояснил Кольцов.
— Ошибка, значит? Извините!.. Ах, да! Вспомнил! Тот Деев числился по археологическому ведомству. Нумизматикой занимался. Извините! — Фролов сокрушённо развёл руками и попятился, размахивая котелком. — Желаю здравствовать!..
Вскоре он уже затерялся вдали в уличной толпе. Выждав, когда Павел Андреевич уехал, Юра выбрался из своего убежища и стремглав бросился к себе в комнату. Прикрыв за собой дверь, он прислонился к мягкой её кожаной обивки и внезапно почувствовал озноб. Стоя так, он лихорадочно думал. Память неутомимо и безутешно складывала вместе разрозненные факты, которым Юра прежде бессилен был найти объяснения: таинственные шаги в личных покоях командующего, старательно скрываемая заинтересованность Кольцова в судьбе человека без имени и этот сегодняшний взбалмошный разговор. Во многом непонятный, в котором по странному совпадению несколько раз прозвучало знакомое Юре имя — Семён Алексеевич. Фролов и Семён Алексеевич были друзьями. Не поэтому ли сейчас в Харькове появился Фролов? Конечно поэтому. Здесь все ясно. А вот разговор с Павлом Андреевичем — он ведь тоже не зря.
И вдруг страшная догадка, будто вспышка молнии, поразила Юру. А что, если Кольцов вовсе не тот, за кого себя выдаёт? Что, если они с Фроловым тоже давно и хорошо знакомы? И Фролов приходил, чтобы сообщить Кольцову, что Семён Алексеевич вернулся из тюрьмы?
Мучительно размышляя о происшедшем, Юра все больше убеждался, что появление Фролова возле штаба — не случайность. Он определённо, вне всяких сомнений, приходил на свидание к Кольцову… Фролов и Кольцов, несомненно, давно знакомы, и весь их сегодняшний разговор — своеобразный шифр. Значит, Павел Андреевич совсем не тот, за кого себя выдаёт? Он — красный?..
Но как в таком случае поступить ему, Юре? Рассказать о своих подозрениях, догадках Щукину? Или же Ковалевскому? Но это означало бы безусловно одно — Кольцова тут же арестуют. А заодно с ним Фролова и Красильникова. И наверное, расстреляют. Но разве может он причинить им зло? Эти люди были всегда добры к нему, даже спасали от смерти!.. Только им в последнее время самозабвенно верил он!.. Только им!..