ими врагами, не могли укрепить корни!
Государыня приказала одеть ее и, спустя час, уже ехала в открытом экипаже, по улицам столицы, эскортируемая лишь небольшим отрядом гренадер за экипажем.
Потемкин ехал верхом возле дверцы экипажа. Веселость сияла на лице государыни, она, улыбаясь, кивала на приветствия толпы, встречавшей ее ликующими кликами:
– Да здравствует Екатерина Алексеевна, наша возлюбленная матушка, наша могущественная императрица.
Глава 30
Императрица целый день все так же была оживленна и весела, как и при своем выезде к народу. С Потемкиным она обменивалась только веселыми шутками, дружескими взглядами и очаровательными, лишь ему понятными намеками.
Он, в свою очередь, по-видимому, не был занят ничем иным, кроме как наслаждением счастливой минутой; с его губ не срывалось ни одного слова, касавшегося серьезных вопросов, которые так потрясающе подействовали на императрицу и послужили причиной для оживленных, но тайных бесед в придворных кругах.
Правда, Екатерина Алексеевна в тишине все же вздыхала, глядя в беззаботно смеющееся, сияющее радостью и весельем лицо своего генерал-адъютанта, который, по-видимому, совсем забыл, что готовило ему расположение императрицы, так как он не заговаривал снова о смелых планах учреждения восточно-европейской империи, которые он когда-то с воодушевлением описывал ей; проблески его ума казались только бесплодным блуждающим огоньком.
Один момент такие мысли горько волновали государыню.
«Его взгляд недостаточно проницателен, чтобы прочесть в лице любимой женщины скрытый под маской заботы, – думала она про себя. – Но так лучше, любовь должна быть цветком, которым шутя играют, а не крепким стволом, на который опираются; во всяком случае, она не должна быть такой, если хочешь быть императрицей и оставаться ею».
Во время обеда, который обыкновенно, за исключением лишь торжественных случаев, ограничивался тесным, замкнутым кружком, государыня была так весело настроена, что совершенно очарованный Дидро выразил сожаление, что здесь не присутствуют все его парижские друзья, которые могли бы убедиться, что в этих гиперборейских странах, при участии великой Семирамиды восемнадцатого столетия, цветы остроумия и веселые шутки расцвели пышней и богаче, чем на знаменитых обедах барона Гольбаха, на которые собирались величайшие мыслители и остроумнейшие критики Франции.
Весь двор пришел также в веселое настроение и, когда вечером интимное общество Екатерины Алексеевны собралось в залах Эрмитажа, всюду были видны веселые, довольные лица; каждый дружески улыбался другому, каждый выискивал в глубине своего ума какую-нибудь веселую, зажигательную шутку, чтобы поддержать на высоте настроение двора.
Орлов против своего обыкновения появился среди первых прибывших и со своей стороны поддерживал общее веселье. Взор у него сиял не менее чем многочисленные бриллианты, сверкавшие на его орденской звезде, на его мундире, на эфесе шпаги и на пряжках его башмаков. Для каждого у него находились только любезные слова; сегодня в его шутках отсутствовало оскорбительное высокомерие; нередко по залу проносился его громкий и веселый смех.
Многие ломали себе голову относительно столь неожиданной перемены в поведении князя, который в последнее время постоянно был мрачен и замкнут и говорил лишь грубые, оскорбительные слова даже лицам, обыкновенно пользовавшимся его расположением. Правда, там и здесь перешептывались о том, будто с турецкой границы получены благоприятные известия; другие – более хитрые – думали, что князю, наконец, удалось лишить Потемкина расположения императрицы. Но, какие предположения ни делали отдельные лица и какие чувства они не внушали, все объединились в одном стремлении превзойти хотя бы на одну йоту, то веселое настроение, которое выказывали князь Орлов и императрица.
Когда, наконец, появилась государыня, то некоторые предложения пришлось поневоле откинуть, так как Потемкин, сопровождавший ее, сиял от радости еще больше, чем она. Как по мановению волшебного жезла, озабоченное напряжение, царившее в придворных кругах, разом исчезло: императрица разговаривала так милостиво и непринужденно с Орловым, как уже давно никто не видел; затем Орлов и Потемкин почти сердечно пожали друг другу руки и довольно продолжительное время стояли, дружелюбно беседуя. Принцесса Вильгельмина Гессенская, появившаяся за несколько минут до императрицы под руку с великим князем, в сопровождении своей матери и сестер, была тоже настроена весело и в этом веселом, шутливом обществе только великий князь да две другие принцессы Гессенские представляли собою и своим мрачным настроением резкий контраст.
Великий князь был бледен; в его взгляде мелькали какие-то мрачные мысли; пред императрицей он сделал низкий и церемонный поклон. Он, по-видимому, не заметил поклона Орлова, а сановникам, которые приближались к нему, давал такие рассеянные и несвязные ответы, что невольно брало сомнение, слышал ли он и понял ли обращенные к нему речи.
Понемногу и лицо графа Панина, вначале находившегося в самом веселом настроении, омрачилось и стало задумчивым.
Орлов деланно-равнодушным голосом кинул нескольким лицам имевшее большое значение замечание, что бракосочетание великого князя дает воспитателю молодого наследника, силы которого были надломлены тяжестью дел, случай воспользоваться благодетельным покоем. Эти замечания были поняты как намек на предстоящую и неизбежную отставку графа Панина и нашлось немало злорадных друзей, поспешивших сообщить ему слышанное. Это повергло графа Никиту Ивановича в большое смущение, так как он, несмотря на свою лень и отвращение к регулярной работе, цепко держался за свое высокое положение, дававшее ему блеск и влияние. Мысль о возможности падения настолько сильно смутила его, что и он мог давать лишь несвязные, путанные ответы на обращенный к нему речи и в то же время боялся обратиться с вопросом к Орлову по поводу сделанного им замечания. Вскоре Панин остался один, погруженный в тяжелые думы; враги со злорадством покинули его, а друзья не смели приблизиться к стоявшему в тени надвигающейся опалы.
Театральное представление было очень кратко. Государыня с выражением участия сообщила, что мадемуазель Леметр не в состоянии участвовать в спектакле вследствие легкого нездоровья.
При этом замечании на устах Орлова заиграла легкая улыбка.
Потемкин, стоявший сзади императрицы, заметил это и на его лице появилась тоже довольная улыбка, когда он следовал за государыней, чтобы занять место за ее стулом.
Короткое представление кончилось очень быстро и вскоре был накрыт ужин, как всегда, на маленьких отдельных столиках.
Императрица съела только кусочек белого хлеба и выпила рюмку испанского вина. Но, несмотря на это воздержание, она умела оживлять общую беседу, обращаясь с речью то к одному, то к другому.
Ужин близился к концу, когда к государыне приблизился паж с золотым подносом, на котором лежала маленькая записка. Екатерина Алексеевна в смущении вскрыла конверт; в записке стояло всего несколько строк:
«Григорий Александрович Потемкин просит свою всемилостивейшую государыню на один момент, так как должен сообщить важную и изумительную новость».
Государыня бросила беглый взгляд на Потемкина, сидевшего за одним из соседних столов. Он, казалось, был весь поглощен веселой и шутливой беседой. Екатерина Алексеевна была почти склонна предположить, мистификацию, но таинственная записка возбуждала ее любопытство; она поднялась, приказала, чтобы никто не беспокоился во время ее краткой отлучки, а затем отправилась во внутренние покои.
Потемкин, в качестве адъютанта, последовал за нею.
Так как нередко случалось, что государыня лично принимала курьеров, то ее отсутствие не показалось странным.
– Что это значит, Григорий Александрович? – спросила Екатерина Алексеевна, проходя по комнате. – К чему это таинственное вступление? Разве у тебя не было времени сделать мне свои сообщения? Что у тебя за важное известие?
– Ваше императорское величество! Вы сейчас увидите это, – возразил Потемкин, отворяя дверь в будуар, соединявшийся стеклянной дверью с зимним садом.
Императрица испустила крик удивления, так как посреди комнаты, дверь которой Потемкин тотчас же запер, стояла закутанная в мантилью Аделина Леметр.
Молодая девушка, трепещущая и бледная, робко осматривалась в комнате. Когда императрица узнала ее, Аделина бросилась навстречу к ней, опустилась на колена и, ломая руки, воскликнула:
– Я здесь, пред вами, ваше величество! Что это значит? О, ради Бога, ваше величество, будьте милостивы; вся его вина в том, что он любил меня; чтобы спасти меня, он совершил преступление.
– Что это все значит? – спросила императрица. – Я вас не понимаю!.. Как вы попали сюда? Говорите только ясно и понятно; если нужно простить вину, то я могу оказать вам милость лишь в том случае, если вы скажете всю правду.
– Да, да, – воскликнула Аделина, – я расскажу все! Что мне скрывать? О, ваше императорское величество, продолжала она, – вы знаете историю моей любви! Вы были милостивы ко мне и взяли меня под свою защиту.
– Да, так, – сказала императрица, протягивая Аделине руку, чтобы поднять ее. – Что случилось?
– Ваше императорское величество, – краснея, сказала Аделина, – граф Орлов приходил ко мне…
– Я приказала ему расследовать ваше дело.
– Да, ваше императорское величество, именно по этой причине он и пришел ко мне. Быть может, в то время у него не было других намерений, но он говорил со мной таким тоном… Он подарил мне драгоценное кольцо, а моя мать – как горько, что я должна признаться в этом! – открыла мне глаза на остальное; они говорила мне о надеждах, которые внушали мне смертельный страх и грозили гибелью моей любви, уничтожением моей чести.
– Так ради этого просите вы моей защиты? – спросила императрица.
– Мне следовало бы так поступить, – трепеща, сказала Аделина, – мне следовало довериться своей государыне, так как я не могла далее доверять своей матери! Но простите мне, ваше императорское величество! Я потеряла веру в людей; только своему Василию верила я еще, только в нем искала защиты и предлагала ему бежать со мной, увезти меня за границу.