Зораида первая заметила императрицу; с испуганным возгласом она вскочила, пурпуровая краска залила ее лицо и, протягивая руки к государыне, она упала к ее ногам.
Поднялся и Николай Сергеевич; он побледнел и задрожал, увидев строгое выражение лица императрицы, но затем он выступил вперед и с глазами, блиставшими мужеством, твердым голосом проговорил:
– Должно быть, само Провидение приводит сюда вас, ваше императорское величество. То, что вы видели, не должно оставаться тайною для вас. Я люблю Зораиду и решил посвятить ее счастью свою жизнь. Я молю у вас, наша милостивая и благосклонная повелительница, августейшего покровительства моей любви.
– А ты, Зораида? – спросила Екатерина Алексеевна. – Впрочем, о чем мне спрашивать после того, что я видела!
– Да, великая государыня, – сказала Зораида, не подымаясь с колен и смотря на императрицу полными слез глазами. – Да, я люблю его и не могу поступать иначе; это – моя участь, а ни один смертный не может избежать своей участи. И все же мне придется быть несчастной, все же придется умереть из-за моей любви.
– Умереть? – воскликнул Николай, поднимая Зораиду и заключая ее в свои объятья. – Нет, ты должна жить, жить во имя светлого счастья для себя, а также и для меня. Моя любовь так велика, так сильна и мужественна, что может быть залогом и твоего счастья.
– Глупые дети! – улыбаясь, сказала императрица, – я должна бы пожурить вас, но едва ли могу сделать это, так как на мне лежит вина в том, что все это так произошло; мне следовало бы подумать о том, что ваши сердца найдут друг друга. Увы! Я уже так далеко отошла от детства, что позабыла, где находятся его границы.
– О, я ведь знал это! – воскликнул Николай Сергеевич. Вы добры и милостивы, а пред мановением вашей всемогущей руки что значит все то, что может воздвигнуть между нами свет?
– Вы, великая государыня, всемогущая в своем государстве, – печально заговорила Зораида, – но, тем не менее, не можете создать наше счастье; я принадлежу своему отцу.
– Ты принадлежишь мне! – гордо воскликнула императрица, – право войны отдало тебя в мои руки, если я отдам тебя ему, как военную добычу, если я возвышу тебя среди высоких родов моей империи настолько, что ты будешь равна ему происхождением, то неужели ты будешь жаловаться на жребий, который я готовлю тебе, моей пленнице?
– О, великая государыня! – воскликнула Зораида, – ты милостива и благосклонна ко мне, своей бедной пленнице, и, тем не менее, мое счастье не может расцвести под солнечным светом твоего взора; моя жизнь принадлежит тебе, ты можешь взять ее, если тебе будет угодно, но мое повиновение принадлежит моему отцу; ему принадлежит решающая власть над моим сердцем, над моей любовью и счастьем, он – для меня наместник Божий на земле, и я могу принадлежать лишь тому мужу, которого он даст мне.
– Я приказала научить тебя христианской вере, – сказала Екатерина Алексеевна, – ты говорила мне, что твоя душа склонна к учению евангелия, и ты намеревалась возвратиться к своему отцу, возвратиться под господство веры, которая унижает женщину до положения рабыни, в то время как здесь тебя манит величайшее счастье любви?
– Могу ли я иначе? – сказала Зораида, скрещивая руки на груди и смотря глубоко печальным взором на Николая Сергеевича, – могу ли я иначе? Разве мой отец в течение всей моей жизни давал мне что-либо иное, кроме любви? Разве я не была бы недостойна солнечного света, если бы отвернулась от него к врагам его народа, к врагам нашей страны?
– А что я представляю для тебя, Зораида? – с горечью воскликнул Николай Сергеевич.
– Ты – счастье моей жизни, о котором я с болью и тоской буду помнить, пока будет длиться моя жизнь. Но священный завет Божий, которому ваш Пророк учит так же, как и мой, приказывает мне, прежде всего, повиноваться своему отцу и отплатить ему за ту любовь, которою он озарил мое детство.
Императрица любовно взглянула на молодую девушку, а затем спросила:
– А ты, Николай? Не изменишь ли ты ей, не забудешь ли ее среди дам моего двора, выбор которых открыт для твоего сердца?
– Забыть ее! – воскликнул Николай Сергеевич, – никогда, никогда! И если она отвергнет меня, то жизнь для меня не будет иметь уже никакой цены; я похороню себя в монастырском уединении или – еще лучше – отправлюсь туда, где наши войска стоят на поле брани, и буду молить Бога о том, чтобы Он послал мне смерть! Но невозможно, немыслимо, чтобы Зораида могла отвернуться от меня! – воскликнул он с робко умоляющим взором. – Это невозможно! Ведь она знает, что я должен буду умереть. У ее отца все, что может предоставить в жизни власть и господство, у меня же нет ничего, кроме моей любви.
Зораида потупила свой взор пред его умоляющим взглядом, ничего не ответила, но только печально покачала головой.
– Ты права, мое дитя, – сказала императрица, – и христианские заповеди велят любить родителей и повиноваться им. Твой отец, должно быть, – благородный человек, если он воспитал в тебе подобную любовь и подобное повиновение, но именно поэтому он не поставит препятствий твоему счастью… Послушай меня, – сказала она, притягивая к себе Зораиду, – твой отец знает, что ты принадлежишь мне по праву войны, что я могу распоряжаться над тобою, могла бы принудить тебя повиноваться моей воле. Но я пошлю ему посла; я прикажу моему генералу вести с ним переговоры и спросить его согласие на то, чтобы ты могла отдать моему Николаю свою руку. Слова императрицы не останутся без отклика у твоего отца и, разумеется, он предпочтет увидеть свою дочь возведенной в среду первых дам моей империи, хотя я могла бы унизить ее до положения моей служанки. Ты знаешь своего отца; его гордость и любовь к своему ребенку конечно должны побудить его исполнить просьбу, с которой обращается нему повелительница России.
– Я едва осмеливаюсь надеяться на это, великая государыня! – воскликнула Зораида. – Но все же мой отец нежен и добр ко мне; у него нет ненависти к христианам, я отлично знаю это. О, мой Бог, счастье было бы слишком велико, если бы моя всемилостивейшая повелительница сама захотела замолвить за меня.
– Надейся, мое дитя! – сказала Екатерина Алексеевна, нежно проводя рукою по блестящим волосам девушки, – надейся! Все, что я в состоянии сделать, чтобы осчастливить вас, будет исполнено. Я обязана также поспособствовать желанному счастью Николая, так как его отец был моим другом. Я приложу все свое могущество, чтобы осчастливить вас и примирить благочестивый образ мыслей Зораиды с ее счастьем.
С восторженным криком Николай прижал Зораиду к своей груди и стал покрывать поцелуями ее увлажненные слезами глаза; затем они оба опустились на колена пред императрицей и в несвязных выражениях стали благодарить ее.
Екатерина Алексеевна положила руки на их головы и сказала:
– Да благословит вас Господь, мои дети! Если бы я могла так привести вас к отцу Зораиды, я уверена, что он не отказал бы вам в своем благословении.
В эту минуту раздались громкие голоса из аллеи, которая вела к террасе пред покоями императрицы.
Екатерина Алексеевна подняла свой удивленный взгляд. Было неслыханным фактом, что тишина и уединение, которые она искала в своем саду, были нарушены. Очевидно, произошло нечто совсем из ряда вон выходящее. Дрожа и бледнея, государыня стала прислушиваться к громким голосам, тотчас же подумав об Орлове, который один, в своей дикой надменности, мог осмелиться насильно проникнуть к ней.
– Пусть государыня будет, где хочет, – послышались звуки громкого голоса, – но никто не воспрепятствует мне предстать пред нею; для известия, которое я приношу ей, не существует никаких преград.
Взор императрицы просветлел, она узнала голос Салтыкова.
– Мой отец! – вскакивая, воскликнул Николай и, держа руку Зораиды, последовал за быстро удалявшейся к дворцу императрицей.
Глава 36
Со ступенек широкой террасы, непосредственно примыкавшей к выходившим в сад покоям императрицы, сходил генерал Салтыков в полной парадной форме; он нес в руке бунчук с золотым полумесяцем и развевающимся конским хвостом и громким голосом возражал на боязливые представления, которые делали ему привратник императрицы и призванный им на помощь первый дежурный камергер, говорившие о запрещении входа в комнаты императрицы и в строго замкнутый сад.
У окон помещений, расположенных рядом с покоями императрицы, были видны камергеры и статс-дамы, не то с любопытством, не то с испугом следившие за необыкновенным происшествием.
Салтыков уже много лет был постоянно при армии или в гарнизонах, состоявших под его командованием, и его лицо стало почти незнакомым придворному обществу, тем больше были страх по поводу подобной смелости «чужого» человека и забота, как отнесется государыня к подобному легкомысленному невниманию к ее строго выраженной воле.
Правда, можно было бы силою преградить Салтыкову доступ в сад, но на нем был генеральский мундир, он назвал свое имя, и его чин, равно как и блеск его имени, прославлявшегося среди первых людей государства, заставили привратника испуганно отскочить, а камергера – принять почтительно-сдержанный тон. Он ограничился только оживленными представлениями и настоятельными увещаниями, однако генерал без всяких объяснений вовсе не обратил на них внимания. Камергер растерялся и окончательно пришел в величайший ужас, когда увидел императрицу, которая, в сопровождении Николая Сергеевича и Зораиды, появилась у выхода из боковой аллеи и вышла на открытую площадку пред дворцом, окруженную апельсинными деревьями. Он положил руку на локоть Салтыкова и еще раз самым решительным образом потребовал, чтобы он вернулся назад, если не хочет навлечь на себя величайший гнев императрицы.
Но и Салтыков увидел государыню. Он оттолкнул камергера, перескочил через последние ступени террасы и поспешил навстречу Екатерине Алексеевне. Он преклонил колена пред нею и громко воскликнул:
– Да здравствует наша августейшая государыня императрица Екатерина Алексеевна, великая, непобедимая! Императрица сказала, ее слуги повиновались! Императрица указала воинам, как на пример, на римлян, русские сыны героев были достойны римлян. Генерал Румянцев перешел Дунай в виду превосходных сил врага, и турецкая армия не существует более! Шумла принадлежит вам, ваш