Императрица милостиво отвечала на почтительные поклоны собравшихся; она обняла великого князя и поцеловала в щеку принцессу, затем прямо направилась к графу Чернышеву, сразу понявшему ее знак, и среди наступившей тишины проговорила:
– Вы хотели говорить со мной, граф Захар Григорьевич, я слушаю вас, говорите!
Граф Чернышев вынул из кармана своего мундира бумагу и, подавая ее императрице, произнес:
– Имею честь вручить вам, ваше императорское величество, прошение князя Григория Григорьевича Орлова, в котором он просит о своей отставке от всех занимаемых им должностей, придворных и государственных. Князь намеревается для поправления своего расстроенного здоровья поехать за границу, и если вы, ваше императорское величество, дадите ему на это разрешение, то он скоро отправится в путь.
Ни одна черта не изменилась в лице императрицы, когда она читала поданное ей прошение.
Гордым взором Потемкин окинул собрание; на всех лицах выражалось полное изумление. Никто не ожидал такого скорого, такого решительного и неожиданного исхода кризиса, давно уже наблюдавшегося в высшем обществе.
– Просьба князя будет исполнена, – промолвила Екатерина Алексеевна, – после тех заслуг, какие он оказал мне и государству, я не имею права отказать ему в отдыхе и спокойствии, которых он желает. Завтра же вы заготовите приказ об отставке и сделаете все необходимое, чего он просит!
Она таким спокойным тоном произнесла эти слова, как будто речь шла о самом обыкновенном.
Граф Чернышев поклонился, и таким образом было окончено то, что в корень изменяло отношения двора и государства и заключало в себе начало совершенно нового времени.
– Я решила, – продолжала далее императрица, – через две недели отпраздновать бракосочетание моего дорогого сына Павла Петровича. Просвещение принцессы в истинах нашей святой православной церкви закончено, и присоединение ее должно совершиться за день до свадьбы. Поручаю графу Панину, который в этот день в последний раз исполнит свои обязанности в качестве воспитателя великого князя, сделать все приготовления к достойному празднованию этого радостного и важного для всей России события.
Сияя от радости и гордости, граф Панин поклонился императрица, великий князь и его невеста поцеловали ее руку и каждый из присутствовавших счел своей обязанностью как можно громче выразить свою радость.
– В этот же день, – продолжала императрица, знаком требуя тишины, – состоится и венчание графа Николая Сергеевича Салтыкова с графиней Екатериной, моей милой приемной дочерью Зораидой, также достаточно подготовленной к восприятию ее в лоно православной церкви.
Николай и Зораида точно также поцеловали руки императрицы, опустившись пред ней на колена. И хотя при воспоминании об убитом отце глаза Зораиды наполнились слезами, но все же вместе со своим возлюбленным она счастливо и благодарно взглянула на императрицу, так блистательно исполнившую в эту минуту свое обещание стать обоим детям матерью.
Но на этом не должен был еще иссякнуть источник императорской милости, так богато излившийся в этот вечер и приносивший столько радости и счастья.
– Я убеждена, – продолжала далее Екатерина Алексеевна, – что весь двор разделит со мной мою радость по поводу того, что мой генерал-адъютант Григорий Александрович Потемкин выздоровел после тяжелой болезни и снова может вступить в исполнение своих обязанностей при моей особе. В доказательство моей радости по этому поводу и в признание его важных заслуг, которые он оказал мне, я назначаю его кавалером высшего моего ордена – святого Андрея Первозванного!
Она сделала знак.
Паж Николай Сергеевич подал ей большой футляр из голубого сафьяна.
Императрица открыла его.
Потемкин вышел вперед и опустился пред ней на одно колено. Екатерина Алексеевна сама надела на него цепь и ленту ордена, воплощавшего в себе заветную цель честолюбивых стремлений всех русских вельмож. Потемкин запечатлел долгий поцелуй на ее руке, затем встал и громким голосом провозгласил:
– Да здравствует наша всемилостивейшая государыня, славная и во все времена победоносная императрица Екатерина Алексеевна!
Все собрание присоединилось к его кличу, и императрица дала знак идти к ужину. Она подала руку графу Чернышеву, чтобы идти с ним к столу; непринужденная веселость до самого утра царила за столом, за которым соединилось столько счастливых, и даже завистливые и недовольные старались казаться радостными и веселыми.
С неслыханною быстротой, возможною только на императорских подставах, в несколько дней совершила Аделина с матерью длинный путь до границы. Молодая девушка, молча и неподвижно, сидела в карете. Мадам Леметр, утомленная своим волнением и убежденная, что в данную минуту она ничего не может поделать, как только покориться судьбе, оставила свои упреки и ворчанье и большую часть дороги проводила во сне, сжавшись в своем углу.
На каждой станции путешественницам подавали прекрасные блюда и превосходные вина. Аделина еле дотрагивалась до кушаний, и то только для того, чтобы не потерять последних сил, но зато ее мать с аппетитом ела все, что ей предлагали. Ее голос делался все довольнее и мягче, и в тиши она льстила себя надеждой, что по приезду во Францию ей все-таки удастся отговорить дочь от ее отчаянного намерения и открыть ей новый путь к довольству и наслаждениям жизнью, тот путь, который так легко дается молодости и красоте.
Таким образом, был кончен длинный путь до границы. Занималась заря, когда карета, в которой на каждой станции менялись лошади и почтальоны, остановилась у пограничного полицейского дома.
Из дома вышел чиновник и почтительно и бегло прочитал паспорта путешественниц, так как императорский экипаж и придворный почтальон служили достаточной рекомендацией.
После короткой остановки переехали границу, так как только в ближайшем прусском городке нужно было менять экипаж и лошадей.
И в прусском пограничном управлении недолго задержались с просмотром паспортов и путешественницы уже при свете утренней зари продолжали свой путь до ближайшей прусской станции.
Госпожа Леметр снова заснула. Аделина печально и равнодушно смотрела навстречу просыпавшемуся утру.
Вдруг среди дороги карета остановилась; почтальон спрыгнул с лошади, привязал вожжи к дереву и бросился к подножке кареты.
Аделина равнодушно выглянула в окно: она умерла для света, а все, что происходило вне ее, нисколько не беспокоило ее; но внезапно она испустила громкий, пронзительный крик.
Почтальон откинул подножку кареты, открыл дверцы, снял шляпу, раскрыл свои объятья, и она узнала черты своего возлюбленного.
– Василий, – пролепетала она, – Господи, да неужели это возможно, Василий? Что это? адское наваждение или небо послало твою душу, чтобы призвать меня и избавить от земных мук?
– Нет, моя Аделина, нет! – воскликнул почтальон, притягивая к себе трепещущую девушку и жаркими поцелуями, покрывая ее бледное, истомленное лицо. – Нет, моя радость, мое счастье, солнышко ясное! Нет, это – не адское наваждение, это – настоящая, живая, счастливая истина! Это – я, твой Василий; я держу тебя в своих объятиях, и сам дьявол не вырвет больше у меня моей милой, хорошей Аделины!
Аделина ощущала его дыхание, его теплые губы. Она не спрашивала разрешения этой загадки: он был с ней, он был жив; это чувство высшего блаженства не давало места другим мыслям.
С широко открытыми глазами, без движения наблюдала эту сцену госпожа Леметр.
– Подпоручик Мирович, – прошептала она, – ей Богу, это – он! Что это значит? Возможно ли это?
– Дверцы этой кареты содержат ответ на вопрос, который я сам не могу решить, – ответил Мирович, нежно опуская Аделину на подушки сиденья, – мне так сказали. Вечером, накануне того дня, когда должен был исполниться приговор надо мною, меня вывели из тюрьмы, посадили в карету и с безумной скоростью умчали куда-то. Офицер, сопровождавший меня, всю дорогу не произнес ни единого слова и ничего не отвечал мне. На последней станции мне было приказано надеть эту форму почтальона, перевезти через границу карету, которая должна была приехать сейчас же вслед за нами, и под страхом смерти не говорить ничего, пока не переедем границу. В потайной сумке кареты, на дверцах, я должен найти разъяснение всего. Я все еще не понимал, что все это должно значить, пока не узнал Аделины, сидевшей в приближающейся карете. Тогда во мне блеснула надежда, но я подавил в своей груди все чувства и сделал так, как мне было приказано. Теперь мы в безопасности, теперь нам принадлежат жизнь и будущее. О, Аделина, я все еще не могу прийти в себя!
– Императрица, императрица! – лепетала Аделаида – Боже мой, теперь я понимаю ее последние слова!
Между тем, госпожа Леметр обыскала всю карету, в одной из ее тайных боковых сумок она нашла письмо, запечатанное императорской печатью.
– Здесь, – воскликнула она, – здесь решение!
Мирович взял письмо и дрожащими руками сломал печать. В конверте лежал перевод на сто тысяч рублей от одного из солидных петербургских банкиров на парижский банк, там же находилось письмо.
Затаив дыхание, дрожащим голосом молодой человек прочитал.
«Прошу мадемуазель Аделину Леметр, которая всегда была достойна моей милости, принять настоящую сумму, как вознаграждение за все те горести, какие ей пришлось испытать в России, экипаж, перевезшей ее через границу, с лошадьми и всем содержимым должен также стать ее собственностью. Пусть этот подарок навсегда сохранить в ее сердце приятное и благородное воспоминание о благосклонной к ней императрице Екатерине»
В конверте лежала еще третья бумага. Это был соответствующий всем законным требованиям паспорт, приметы которого вполне подходили к Мировичу; он был выписан на имя Василия Возвратова.
– Возвратов! – воскликнул Мирович. – Господи, Боже мой, неужели все это возможно? Неужели на земле может быть так много счастья?
Аделина все еще молчала. Мирович схватил ее за руки; он вынес ее из кареты и поставил ее рядом с собой на колени среди дороги.