— А пассажиры почему этого не замечают?
— Сколько времени они в поездах проводят? Вот вы, командировочный, постоянно ездите, а сколько дней в году? Десять? Двадцать?
— А проводники? Они же ездят постоянно.
— Тоже немного получается. Смотрите: они в поезде находятся только ночь. Когда приезжают в другой город, они не сидят по вагонам все время. И работают посменно. Да и не замечал я, чтобы они долго на этой работе задерживались. Только разве что в последнее время. А так увольняются часто. И наконец, разве вы не заметили, что поезд становится отдельным миром, только когда движется. Во время остановок этот мир исчезает. Именно поэтому я люблю скорые поезда. Остановок мало.
— Подождите. Вы не в одном поезде живете, что ли?
Он посмотрел на меня немного удивленно.
— Конечно нет. Я же говорю — главное, поменьше остановок. Во время каждой из них я попадаю в большой мир и начинаю стареть. Секундочку, — он полез в карман своего френча и достал блокнот. — Вот, посмотрите.
Я взял блокнот. На каждой странице разноцветными, остро заточенными карандашами мелким убористым почерком было записано расписание поездов. Сначала шли скорые поезда, затем обычные, потом электрички, кое-где были вставлены листочки, на которых в углу написано: «летние», «дополнительные», «дополнительные вагоны». В самом конце блокнота под надписью «маршруты» следовали различные сочетания пересадок и крупно записано время между поездами. Я заметил, что старик старается, чтобы время, проведенное на вокзале, не превышало 10–15 минут. Когда остановка была 2–3 минуты, запись была жирно подчеркнута.
Я посмотрел на него.
— Вот так, товарищ Дима. Необходимая вещь. При такой жизни этот блокнот необходимейшая вещь. Ну что, повторим?
Я посмотрел на бутылку и автоматически разлил водку по стопкам. Поезд дергался, дрожал. Колеса стучали нервно. Я опять посмотрел на старика. Наши взгляды встретились. Мне почему-то стало казаться, что сейчас уже глубокая ночь. На часах было полдесятого, ярко горела лампа дневного света, за дверью бегали дети или, может, всего один, но очень непоседливый ребенок, за стенкой слышалась какая-то непонятная возня. Мы выпили.
— А проводники? Неужели ничего не подозревают? — поинтересовался я.
— Да что им подозревать. Курьером я для них работаю. Направления меняю постоянно, приметить не успевают. Да и не хотят. Я благодетель для них. Я сажусь на маленьких станциях. Без билета, естественно: впрок мне не напастись. Слезно прошу, в кармашек им положенное кладу. Так чего им еще задумываться? И на этот поезд я сел так. Мне еще место свободное искали долго. А если бы не нашли — у них в купе переночевал. И мне хорошо, и они в достатке. Люди, зная, что денежка им лично упадет, услужливыми становятся. Все довольны, в общем.
— А как ваше исследование? — спросил почему-то я.
— Исследование — никак.
— Почему же? Вы же жаловались, что люди не хотят изучать, заглядывать за пределы?
Андрей Николаевич виновато и жалко посмотрел на меня. Я разозлился. Я вернул ему блокнот. Он его суетливо спрятал.
— Вот вам мир. Исследуйте, копайте, объясняйте.
— Ах, Дима, Дима. Я стар. Я цепляюсь за жизнь. Это мое основное занятие, это моя единственная цель сейчас. Жить. Я было кинулся, когда избавился от бреда сумасшествия, строить гипотезы, проводил эксперименты. Вы знаете, я даже украл девочку лет трех, — я непонимающе посмотрел на его руки и представил старика, затаскивающего в вагон ребенка, — чтобы посмотреть, будет ли она взрослеть. Не взрослела. Но…
— А с девочкой что?
— Отпустил. Попросил проводника отвести в милицию. Но как вам объяснить… Я ничего не придумал. Я ничего не смог объяснить. А потом как-то понял, что в поезде смогу еще прожить лет двадцать. Смогу прожить. И вдруг испугался смерти. Не верьте тем, кто скажет, что смерти не боится. Я видел таких. Видел, как они потом умоляли дать им еще час, два…
— Ну ладно, вы сами не могли, но рассказать об этом… Ученые смогли бы объяснить.
— Ученые? — Его лицо сморщилось от презренья. — Да они о таком даже подумать бы не смогли. Я же говорил, что хотел открыться, таким как вы — видящим, а не этим пустозвонам…
— Но не раскрылись. — Я взял бутылку, в которой плескалось еще чуть-чуть водки. Посмотрел на нее. Налил в свою стопку, потом, немного подумав, налил старику. — Не раскрылись. Вы просто-напросто боялись, что отлучат вас от еще нескольких лет жизни. Все ваши взгляды в темный лес вселенной разбились о грошовый страх. Вы не жалеете, что мне все рассказали?
Открылась дверь, и вошли наши попутчицы.
— Где мужчины, там и выпивка, — сказала одна из них, посмотрев на стопки у нас в руках. Мы быстро, будто застигнутые за чем-то нехорошим дети, выпили. — Можно, мы постелимся?
Я встал и сказал:
— Стелите себе на нижней.
Она взглянула на меня без благодарности:
— Спасибо.
Мы со стариком вышли в коридор вместе, но больше не разговаривали. Я еще раз попытался позвонить тебе. Но опять услышал о том, что абонент недоступен. Когда женщины легли, мы по очереди со стариком тоже постелили постели. Я, разморенный водкой, заснул почти сразу…
…Проснулся я, когда мы уже почти приехали. Купе было пусто. О присутствии здесь моих попутчиков напоминала только пустая бутылка из-под водки да, видимо забытый, кулек женщин. На столе лежал блокнотный листок, сложенный вдвое, на котором было написано: «Дмитрию».
Утром что большой мир, что мир поезда приобретает всегда какую-то легкость и восторженность. Глядя на утреннее солнце, я подумал, что зря разозлился на старика. Все мы цепляемся за мир, привычный для нас. Все любим жизнь. А когда делаем выбор, выбираем не темный лес, а тропинку. Так чем же он хуже, пусть и нашедший другую тропку, но остающийся все таким же человеком?
Я полез в карман за мобильным, чтобы позвонить тебе, но его там не было. Недолгий поиск привел меня в уныние. «Подворовывает, сволочь», — подумал я. Я проверил кошелек, деньги, документы. И немного успокоился. Мобильник мне не показался страшной потерей. Подумав, что могу позволить себе купить новый, я успокоился. Тебе не позвонить. Но ехать было еще минут двадцать от силы, а на вокзале стоят телефоны, и надо только купить карточку, чтобы позвонить тебе. В это время ты должна быть уже на работе. Я нервничал, но мне ничего не оставалось, только ждать. Я взял записку:
«Дима, на Ваш вопрос отвечу. Жалею. Жалею, что рассказал Вам все. Ночью я думал Вас убить. Но верхняя полка — неудобно, да и женщины могут проснуться. Потом я понял, что если не будет меня — не будет доказательств. Так что… Мне все равно: пусть Вы думаете, что я боюсь за себя, за свою жизнь. Может, и так. В конце концов, каждый живет, как может. Вы теперь тоже владеете тайной. И наверняка рано или поздно, если не решите, что я сумасшедший, захотите попробовать. Вот тогда, если время меня не догонит, я бы и хотел поговорить с Вами еще раз».
Подписи не было. Я в задумчивости положил записку на столик. Я и не собирался всем рассказывать о старике. Во-первых, у меня действительно были сомнения в его здравом уме. Да и вообще, мало ли что можно наболтать. Во-вторых, я еще сам не знал, как я отношусь к собственному бессмертию или по крайней мере долгожительству. Я хотел поговорить с тобой. Мне надо было услышать твое мнение. Узнать, что ты обо всем этом думаешь. И тогда решить. Вместе. Сам я простил старика. Быть может. Какое право у меня судить человека, живущего в тайне? В тайне, которая пережевывает его, постепенно превращая в жалкую тень. Кто я? Судья? Разгневанный любовник от науки, у которого похитили еще одну разгадку? Бог ему судья. Только Бог, потому что теперь и я знаю… тайну.
Я потянулся и взял кулек. В нем лежали две книги, салфетки и общая тетрадь. Книги были какими-то слезливыми романами. Я достал общую тетрадь. Когда я ее открыл, я увидел расписания поездов. В нем не было системности старика. Казалось, в тетради совсем не было системы. Расписание скорых и обычных, летних и постоянных шло вперемешку. Написано все черной пастой, поэтому сливалось. Женский почерк был неровным и дрожащим. Создавалось впечатление, что записывалось на бегу. И только в одном они совпадали. В этой тетради тоже были страницы, озаглавленные «маршруты».
Я с удивлением подумал, что даже не запомнил, как мои попутчицы выглядели. Их лица будто исчезли из моей памяти, остались только нелепый шерстяной свитер и спортивный костюм. Их голоса растворились в одном большом бесконечном женском голосе. Я пытался закрыть глаза, чтобы вспомнить их, но видел только старика, его жесты, его черные бездушные глаза, его френч, но не видел тихих женщин, проживших рядом со мной ночь. Только их силуэты и нелепая одежда. Кто они? Жив ли сейчас этот бедняга Иван Степаныч, которому они усердно перемывали косточки? Как они решили остаться в мире поезда? Можно и так тихо, незаметно проездить, читать глупые книги, есть и спать, пока, наконец, последние запасенные в поезде секунды жизни не иссякнут…
Я внимательно осмотрел тетрадь и нашел в ней город, в который прибуду через десять минут. Десять минут — и там будут телефоны. А если тебя не будет и на работе, я как раз успеваю на проходящей поезд. И тогда я буду дома уже этой ночью…
Алексей МазуровШаг за горизонт
…о скитаниях вечных и о Земле… Кто владеет Землей? И для чего нам Земля? Чтобы скитаться по ней? Для того ли нам Земля, чтобы не знать на ней покоя? Всякий, кому нужна Земля, обретет ее, останется на ней, успокоится на малом клочке и пребудет в тесном уголке ее вовеки…
…Наша память — словно бусы, рассыпанные в высокой, по пояс, густой траве. Найдешь в росе такую капельку — утерянную в детстве минутку радости, тронешь ниточку времени, и отголоски прошедшей жизни еще долго звучат во мне — успокаивают призраков завтрашнего дня, поджидающих за горизонтом.