Ни для меня, ни для пьянчуги, лежащего в луже собственной мочи.
И знать бы еще, зачем его стерва-жена покрасила дверь в такой цвет? Васильковый…
Вызываю лифт, жду, когда нетрезвеющий сосед заползет внутрь. Он поглядывает на меня удивленно: хоть и пьян вдрызг, а сообразил, что я сегодня не сказал ему «поживее, вонючка»…
Не смотри на меня так. Я скажу. В другой раз.
Вот и моя квартира. А сердце колотится. Как у всех — слева. Отбивает гимн асимметрии… крикнуть бы ему «заткнись!», да не могу. Увы.
Ключ никак не войдет в замок, и я в ярости колочу ногой по двери — сговорились! Кошка, лакомившаяся у мусоропровода тухлой головой селедки, опасливо косится на меня и удирает вниз. Предусмотрительная дрянь. Ничего, попадется она мне еще… А дверь не поддается. И никак не слиться с долгожданным «я дома» — последний шаг, шажок крохотный остался, а его не пройти. Ломаю ключ в замке, колочу в дверь — никакой реакции. Снова лахудра моя заперлась на чердаке, сидит в наушниках и слушает свои тупые баллады на языке, которого не понимает. Дура! Дура!!! Открой! Муж пришел!!!
Не слышит…
Я б… да сейчас… да эту проклятущую деревяшку… ногой… чтоб ее… и…
Но дверь отворяется сама. Не заперта была.
Идиотка, снова забыла закрыть на замок.
Ну да черт с ней, сегодня прощаю.
Хлопаю створкой, матерюсь погромче — хозяин я или нет?! Сейчас прибежит моя «ненаглядная» и получит за то, что не открыла вовремя.
Странно. Не идет. Чем она там занимается? Опять малюет, ненормальная. Убью…
Сказал же ей вчера: когда я возвращаюсь домой, ты — чистая, накрашенная, в красивой одежде — должна сидеть и ждать. И тогда у тебя будет все.
Поднимаюсь на чердак — пусто. Нет ее. Но убрано, весь хлам разложен по полочкам и коробкам. Чисто.
Так-так… и обед есть, и посуда вымыта.
Хо-ро-шо! Значит, лахудра моя за ум взялась, поняла, наконец-то, что дурью страдала. Здорово! Значит, правильно в книженции написано: надо ставить перед женщиной цель и добиваться, чтобы выполнялось. Ну, моя-то знает: у меня «добиваться» и «добивать» — синонимы.
Да вот и она сама — дрыхнет на диванчике. Расфуфыренная, даже туфли новые натянула! Чудеса! Все-таки хороший я учитель, действуют мои слова на убогих. Ладно, спи, идиотка, спи… чучело мое недобитое. А я посмотрю пока — что там у тебя за рычажок такой западающий в башке. Буду знать — дергать будет удобнее…
Ну-ка, инопланетная технология, давай показывай, раз уж не избавиться мне от тебя никак.
Странно. Ничего не меняется. Почти. Только стало черно-белым. Может, звезданулись очки, пока я в дверь-то ломился? И выдра моя неизвестно куда делась. Нет ее! Но ведь только что тут лежала, на диване!
Эй! Отзовись!!
Заглядываю на кухню. И попадаю в ловушку. Металлические монстры тянутся ко мне, хватают, бьют головой о холодильник, топят в раковине, полной мутной воды… выдираюсь, бегу по коридору. Врываюсь в спальню. А тут все бесцветное. Окон нет. Потолка — тоже нет… над головой серое марево — то ли небо, то ли безнадежность. Только углы исчезающими линиями рвутся ввысь.
Четыре угольных штриха. Как четыре копья. И кажется, вверху венчают их чьи-то обрубленные головы… На месте кровати — пропасть. В такую если упасть… нет, лучше не падать. Ведь там, внизу, живет чудовище. Оно не сожрет тебя и не выпьет твою кровь. И даже не покусает. Просто будет рядом. Всегда. А ты будешь умирать под его диктовку. Сам себе вырвешь сердце. Вставишь вместо глаз зеркальные осколки. Сломаешь крылья и гвоздями прибьешь пальцы к земле. Твои мечты вытекут из ран, смешаются с грязью. А чудище станет наблюдать. Без радости. Без наслаждения. Без любопытства. Но не позволит тебе отступить от плана — все должно быть, как оно желает…
Не дышу, отступаю от края пропасти…
Бегу на чердак — где-то же должна быть моя лахудра — пусть объяснит, что происходит! Несусь по лестнице, а ступеньки под ногами не скрипят — поют. И словно помогают мне быстрее подняться. И на душе становится легко…
Ну же! Ты должна быть тут!
Вбегаю и…
…лечу…
Нет, не падаю. Но несет меня куда-то — и не разобрать направления.
Мир взрывается красками. Цветами, звуками, огнями и смехом. Хочется радоваться, веселиться — отныне и бесконечно. И не сметь грустить! Здесь нет места темному. Здесь не приживется печаль.
Вы ждали меня, дивные создания? Это ликование — в честь меня?
Но кто вы?
Изумрудные птицы, на чьих крыльях сверкает золото.
Длинноухие четвероножки, плетущие из травы чудные домики.
Двуглавые гиганты-онги, изрыгающие пламя.
Юркие крохотные лелиоки с волшебными голосами.
Пышнохвостые теми ноги и кружевные семжальки.
Шигоры, зунзуни и гуоры. Бежионы. Амевии…
Сколько вас! И почему я знаю ваши имена?
Почему здесь и солнце, и дождь, и снег, и ночь, и лето — одновременно? И падают листья, червленые-золоченые. И рвутся на волю тонкие зеленые травинки…
А воздух прозрачный, и видно далеко. Но не понять — город вокруг или лес… И строения, сросшиеся с деревьями — перекрученные, выпускающие ветки и корни.
А вот и мое чучело. Сидит на полянке.
Странно, я думал, она будет этакой волшебной феей. Красавицей. У которой вьются волосы, длинные ресницы обрамляют глаза, шуршат складки на платье, трепещут на ветру прозрачные накидки… Но нет ничего. Она такая же зачуханная выдра: свитер заляпан краской, драные джинсы. Жидкий хвостик торчит на макушке. Все, как наяву… только она светится. Улыбается. Смеется. Я давно не видел ее такой… полной жизни.
Она оборачивается и замечает меня — незваного гостя. Смотрит пристально… всего мгновение. Или целую вечность. Разглядывает, словно не узнает…
И растворяется. А мир вокруг трескается, осыпается искрящейся пылью. Вот улетают птицы, а деревья пожирает неизвестная точка схода… та, из которой растет перспектива… Я остаюсь наедине с осиротевшей геометрией. И мне больше нечего ждать.
Нечего…
Закрываю лицо руками, не в силах смотреть. И лишь тогда понимаю, что последние произнесенные слова еще звенят в воздухе.
— …ухожу от тебя…
Уходит…
Нет, ушла! Уже ушла.
Почему же я не радуюсь? Ведь несколько минут назад я не ощутил бы ни капли сожаления. А теперь кажется, что потеряно так много… Но ведь я просто посмотрел на нее… внимательно. Всего лишь!
Что ж это такое? Неужели очки эти нас наизнанку выворачивают? Выпускают закованное в душу — и хорошее, и плохое.
Люди, живущие рядом. Как же так? Вы все оказались не такими, как снаружи. Обман… вместо серого однородно-вязкого вас наполняли цвета, краски, чувства…
А что со мной? Если посмотреть на меня — кто живет там, внутри? Я знаю или не знаю? Это так легко проверить.
Нужно только подойти к зеркалу, взглянуть на свое отражение.
И…
— нЕльзяаАааааа, — шелестит над ухом, и чья-то рука осторожно избавляет меня от недавней находки.
Существо в темном балахоне стоит рядом. Не понять, как оно здесь оказалось. И когда. Кто-то Из Них. Понятно зачем — это должно было случиться…
И что дальше?
— Ну, мне известна ваша «страшная тайна». Теперь вы меня убьете?
Пришелец смотрит на меня укоризненно. Словно я сказал невероятную глупость.
— тебЯа нЕ наАаадДо уБиивАать, — произнесло существо, слегка склонив голову. — По-ЗднОоооооо…
Оно бережно прячет в футляр очки. Потом на миг замирает — и слегка преображается: становится выше, худее… чуть больше похожим на человека.
— Извиняюсь. Я не имею права оставлять это, — объясняет мне, как неразумному младенцу. — Вам нельзя даже знать об этой технологии.
— Почему?!
— Сначала вы разучитесь мечтать, быть разными. Как мы разучились… — мой гость произнес это печально. И мне показалось, что я разговариваю с женщиной. — После будете часами смотреть в зеркала и ждать появления удивительного и неповторимого. Того, что недоступно другим. А в итоге растеряете все… все до последней капельки… Мы не можем этого допустить. Вы для нас заповедник. Напоминание о том, какими раньше были все расы в галактике.
Существо продолжает говорить. Что-то правильно-нудное. Про то, что мы должны уметь видеть друг друга, не пользуясь невероятными технологиями. Про то, что все сокрыто в нас самих. И никакое стекло не подарит нам ничего нового. И не отнимет.
Но я уже не слушаю. Плетусь на кухню. Не знаю зачем. Наверное, чтобы не слышать эту инопланетную болтовню… Тупо пялюсь на холодильник. На вмятину в дверце… вспоминаю, как моя выдра осела на пол, держась за разбитую голову. А кровь, просачиваясь меж пальцев, капала на пол… За что я ее тогда?
И прежде, и после, не однажды — за что?? Но она никогда не плакала при мне.
Ни разу… А я ни разу не просил у нее прощения.
Вот они мы какие — заповедные. Глядите на нас. Восхищайтесь. Ужасайтесь.
Или не смотрите. Закрывайте глаза, чтобы не видеть…
Я знаю, почему Любой Из Них постарается от меня отвернуться… и почему моя зачуханная идиотка никогда не вернется.
Знаю.
У меня же были эти вожделенные инопланетные очки. И я смотрел на свое отражение. Пусть всего одну секунду. Или меньше.
Но я помню увиденное в зеркале…
Хадера, Израиль
Алекс ГарридоКукла
Сколько себя помнил, он мастерил кукол — из любого добра, что ни попадет под руку. Не постоянно, но рывками, запоями. Они не задерживались дома, расходясь по друзьям. Изредка он делал куклу в подарок специально — с такими легче было расставаться. Те же, что оставались в доме, какое-то время нежно любимые висели на стене, приколотые к обоям швейными булавками, потом оказывались заброшенными в небрежении в дальнем шкафу, нижнем ящике стола, застревали между папками и старыми журналами в секретере.
Ему советовали делать кукол на продажу — он соглашался, но так и не смог. Ему казалось, что они слишком наспех сделаны. Не так, как делают кукол на продажу, а как рисуют набросок, торопясь уловить ускользающую жизнь, которую легче передать малым количеством точных штрихов, чем подробным выписыванием деталей.