— Да-а… — язык мой не удержался за зубами. — Это же надо… Однако у художника нашего глаз алмаз! Как же все-таки тебя угораздило? Они же такие…
— Останови, я выйду.
— Нет! Нет, что ты. Я просто…
— И я просто.
— Да ладно тебе! Я нормальный мужик, я их совсем не понимаю, — пусть себе живут, конечно, но по-моему, это противно…
— По-моему тоже. Но и ты сейчас не блещешь. Не можешь понять — помалкивай. Сам же хотел все знать.
— Да… Любопытство губит кошку…
— Человека тоже. Артем, ты никогда не поймешь, даже не напрягайся. Может быть, именно потому что ты… нормальный.
— Конечно. А он — гей. А ты — мазохистка. Где уж мне понять таких продвинутых! Потерпи еще немного, мы уже подъезжаем.
Замелькали глинобитные хатки, огороды с кукурузой и подсолнухами, с чахлым амарантом. И повсюду красно-коричневые тагетес, приземистые, сильно пахнущие. Их резкий запах проникал даже в машину. В сумерках они медно отсвечивали вдоль дороги. Катерина не удержала ледяное молчание:
— Красивые цветы, но пахнут…
— А мне нравится. Это тебе не сонный кактус. Их, между прочим, едят.
— И что? Видят потом Кетцаля?
— Нет, — я засмеялся с облегчением, как будто неприятного разговора вовсе не было. — Их маринуют с разной зеленью. Просто пряная еда. Вкусно.
— Тебе все про еду…
— А что еще? В конце концов, развлечения надоедают. Работа нудная…
— Это твоя-то работа нудная?
— А разве нет? Чем я живу? Толпа абэвэгэдэйцев совершила попытку массового утопления в Реке. Утопление пресечено… Студенты Социальной Школы исполняют ежегодную пляску «На лезвии». Традиционно имеются жертвы среди зрителей. Студенты, ясное дело, невредимы. Некто Синоба показывает в Колодце говорящего кота… Все одно и то же, из года в год.
— Разве только из года в год… Я вот никогда не видела «На лезвии». И говорящих котов не встречала. Ты, Артем, вот что… забудь, что я тебе сейчас рассказывала. Это все… дело прошлое. И могильную плиту, знаешь, трудно отменить. Но мне, хочешь или нет, надо будет этого человека увидеть. Для спокойствия.
— Ну, глупо же, Катюша…
Она вскинулась:
— Как ты меня назвал?
— Катюша. Так у нас говорят. А что?
— Нет. Никаких «катюш». Только Катерина.
— Хорошо. Катерина так Катерина.
Про то, как отменить могильную плиту, я бы тебе мог рассказать. Но я, хочешь или нет, пойду с тобой… рожу бы ему набить, прилизанному…
— Как скажешь. Но… хочешь или нет, я пойду с тобой. Мне ведь нужен Кватепаль, забыла?
Тогда, в тот момент, я еще понятия не имел, зачем он мне нужен. Это меня мало заботило. После нескольких бессонных дней, среди ночей, наполненных черт-те чем, я уже снова чувствовал себя на связи. Или на привязи — называйте как хотите. Такое было ощущение, что любой мой шаг, даже самый дурацкий, ведет в нужном направлении — к разгадке. Не считая самого «взятия», больше всего я ценил именно эту восхитительную близость сути, безнаказанную изнанку судьбы.
Вечер утекал в ночь. В «Ягуар и Попугай» ехать было еще рано. Катерину я временно предоставил самой себе… как ни жаль ее было. Не успел отрулить от «Нопаля» — позвонил Пастаса, крикнул, что на Утесах назревает самосожжение и чтобы я хватал фотографа и ехал, он поддержит… Я, поминая всех матерей, а паче — Змеиную, развернул «сюизу». Фотографа ему! Ближайший… я листал записную книжку, придерживая руль локтем… так, Мангарева… адрес: «Корневище», Кольцевой тупик, ага… Проедем, туда мы проедем. Я вильнул, уходя от длинной, в хроме и сиренах, пожарной цистерны. Оттуда еще на Утесы. «Корневище» это — тоже местечко, не чище «Опоссума», тут Катерина права. И Рева, надо думать, укушался уже основательно…
Я снова выругался. Подрезая, раздирая уши квинтой, промчалась автолестница. Пожарные в черных боевках, в глухих шлемах висели сбоку, как инжир. Подумал на ходу о самосожжении, — как Пастаса держит его для меня, умелец славный, заговаривает зубы какому-нибудь кретину с канистрой дизтоплива. Да… но эти ребятки явно не на сожжение направляются. Да уж не благое ли «Корневище» там горит?
О да! Оно догорало. Жильцы, разнообразно одетые, кучкой стояли на улице. Струи воды из цистерны шипели, пар заволакивал пожарище. Мангареву я вытащил из толпы на удивление трезвого. Только он все время хихикал — надо полагать, на нервной почве.
— Камера, Тарпан, ой, п-фф, не могу… Где-то она там, понимаешь, я сразу в окно сиганул, а сосед вслед кричал — прыгай, я ее, говорит, захвачу… Щас, соседа вот только найду, и сразу… п-фф… поедем, я все понял. Машина у тебя есть?
— Есть. Давай, где там твой сосед…
— Да, п-фф, тут где-то, я видел. А пленка? Пленка, Тарпан, у тебя есть?
— Ублюдище ты, Рева, а не фотограф… найду я тебе пленку, только поторопись же, сукин сын!
— Да-а, что тебе, бешеный? А у меня жилище, понимаешь, сгорело…
— Свои же алкаши и подожгли. В первый раз, что ли?
— Ой, твоя правда, Тарпан, не в первый… Эй, вот же он, сосед!!!
Мангарева стал подскакивать, порывался махать пиджаком, но и так сквозь толпу ловко пробирался невысокий лысоватый мужичок. Он быстрым шагом настиг нас у самой машины и сунул Реве фотокамеру.
— Нашел, дружище…
— Да, держи. «Самсон-Д», вроде твой?
— Самсон-масон, хрен ли с ним, моя камера, и так вижу, — Рева дернул шторку. — О, и пленочка даже цела…
— Ну, поезжай, друг, с богом, — он втолкнул трясущегося от шока Реву в салон, захлопнул дверцу. На меня даже не взглянул. Я дал газу что было сил и, проезжая по темным улицам, думал только одно: или я сошел с ума, или только что спас из огня фотокамеру дурака Ревы мой всемогущий и ужасный работодатель, Олег Карлович Лелюк, Декан собственной персоной.
Рева на заднем сидении стучал зубами, хлюпал носом в избытке чувств, но, когда мы прибыли на место (сожженец еще догорал), — сработал профессионально. Клацал затвором без дрожи и напоследок заснял оскаленного, злого Пастасу со словами: «Сойдет за оригинал…» Я не мог удержаться от улыбки. А он повесил камеру себе на шею, похлопал Пастасу по спине, потом себя по пузу.
— Все будет класс, ребятки! «Промо» не подведет! Кстати, что-то мой соседушка не то говорил. Как он сказал, Тарпан? Самсон какой-то… Такой марки даже нет.
— Ошибся, — отвечал я. — Не специалист, вот и ошибся.
Реве я дал денег — за съемку и на устройство, пока предприимчивый хозяин отстроит ночлежку заново. Пастаса уехал в морг вместе с трупом-головешкой. Я посмотрел на часы. Двадцать минут второго. Ехать назад, к горелому «Корневищу» — зачем? Декана — если это был он — там уже наверняка нет. В том, что он там был, я почти не сомневался. Неважно даже, что за штука Перо на самом деле… но вокруг него и те, и эти, и еще бог знает кто. И Декан Лелюк собственной персоной, даже не скрывается… хотя — чего бы ему скрываться? Кто его тут знает в лицо? Ох и работенка мне предстоит…
И я поехал в «Нопаль», на ходу набирая номер.
Катерина ждала меня на ступенях. Она ни о чем не стала спрашивать. Села снова сзади — повеяло ванилью и алкоголем. Я тоже рта не разевал. Добрались как раз вовремя — в «Ягуаре» уже гуляли вовсю. Катерина смотрела, крепилась, и все же:
— Ну тут и рожи… А певца я бы утопила в сортире…
— Вернемся?
— Прекрати, пожалуйста… Я буду развлекаться.
— Как угодно. Вот, сыграй в чет-нечет.
Я оставил Катерину возле кучки игроков. Постукивали обточенные океаном камешки, приторно пахло пряностями. Сам, не суетясь, прошел в конец зала. Там у портьеры сидел бородатый карлик. Я отодвинул занавес, заглянул внутрь: порядок, уже начали рассаживаться.
— Ставки принимаешь?
Карлик кивнул.
— Сотня. Запиши на Кватепаля.
— На какую маску?
— Что?
— Принимаем на маски, текутли.
— Черт. — Я оглянулся. Белое платье Катерины было там, где и десять минут назад. — Какого дьявола я буду ставить на маску? Где Квапаль? Он выступает сегодня?
— Я не знаю, текутли, — карлик отвечал смиренно-наглым тоном и пошевелил корявыми пальчиками на кучке фишек. — А только такие сегодня правила, и если не хотите, то и не ставьте. А что до имен господ бойцов, то я их не спрашиваю. Вот даже вы придете, хозяин даст вам маску — будут ставить на вас.
Я стоял, как последний идиот, с сотней в руках. Карлик поднялся и дернул за шнур.
— Поторопитесь, если будете…
— Н-на… синюю. Ладно.
— Ваша фишка.
Я сунул тяжелую квадратную бляху в карман и пошел за Катериной. До этого не замечал, что белых платьев — несколько и та, что я принял за Катерину, вовсе ею не была. Вот еще наказанье! Где же… А, вот! У самой сцены, покачиваясь в такт флейте и барабанам — уставилась на певца.
— Катерина… Пойдем.
— Куда?
— Увидишь сама. Ну — идем.
— А куда? Ты уезжаешь? Имей в виду… я останусь!
— Это здесь. Не упирайся… Как твой чет-нечет?
— Выиграла. Смотри, какая монета странная.
— Старая пятерка, но они еще в ходу. Можешь поставить.
— На него?
— Поставь на желтую маску. Твоя пятерка против моего стольника… хотел бы я все-таки выиграть.
Мы прошли за портьеру, сели в камышовые плетеные креслица. Катерина с удивлением смотрела на сцену.
— А что это?
— Парапокс. Вон перекладины, там они держатся, а дерутся ногами.
— Что-то я не понимаю…
— Увидишь — так сразу поймешь.
Народу был уже полный зал. Кое у кого в руках — тоже маски. Любители, их выпустят потом, поразмяться всласть. Сосед слева, через три места, обмахивался ножной перчаткой.
Карлик проковылял по площадке, и заскрипели под задницами плетеные сиденья. Катерина вытянула ноги поудобнее. Невидимые барабанщики ударили в свои долбленые причиндалы. Началось.
Первой парой вышли драться черная обезьяна и красный тукан. Подпрыгнули, устроились поудобнее — и пошли примеряться, пока только враскачку, на длину ноги. Обезьяна была как обезьяна — коренастая, коротконогая, прыгучая. Тукан повыше, голенастый. Помалу бойцы раззадоривались. Тукан неожиданно для противника выкрутился «солнцем» и обеими ногами ударил обезьяну в горло. «Тут ему и смерть пришла», — обезьяна рухнула с перекладины, хорошо еще, если позвонки целы… Его унесли, а тукан, между прочим, «уронил» еще двоих, прежде чем парапоко в маске белой свиньи прошел над ним головоломной мельницей — сволочной прием, где-то в этой свистопляске он на мгновение оказался на территории противника, но из-за бешеного темпа этого не видно — и прицельно врезал по пальцам. Сам, правда, тоже выпустил перекладину, рухнул, картинно приземлился на плечо и пошел кататься по площадке. Но тукану он, по всей видимости, раздавил пальцы на правой руке — тот не катался и не корчился, просто сидел, как мешок, под своим древком, вытянув по полу изувеченную ладонь. Катерина что-то воскликнула над плечом. Я обернулся: