цивилизации вообще или нашей цивилизации и культуре? Не так далеко от твоей Гамлетовой книги, как ты думаешь! И мы можем убедиться со временем, что выражение «Маниту вышел из Азии» имеет под собой все основания. Шел ли маршрут через Берингов пролив или по атоллам Тихого океана, но индийцы или индейцы могли вполне добраться до юга Мексики…»
В том же самом письме Хилер сообщил мне, что собирается открыть в Голливуде клуб «Жокей», как я предполагаю, такую же boite,[54] какую он держал на Монпарнасе. Я часто проходил мимо этого заведения во время утренних прогулок и всегда поражался, как живо и свежо выглядят индейцы, которыми Хилер расписал наружные стены. Словно только вчера он нанес эти краски. И тем же самым отличались его холсты, особенно тот, над которым он работал в 1920 году — «Парк в полдень». На многих своих картинах, как и Хичкок в своих фильмах, Хилер помещал себя среди изображенной им толпы, чаще всего спиной к зрителю. Ему словно хотелось присутствовать там, вместе с людьми, наслаждаться своим шедевром изнутри. Что угодно отдал бы, чтобы посидеть сейчас с Хилером на парковой скамье где — нибудь на Юге. Все равно, какая бы ни была эта скамья, пластическая, абстрактная или идеологическая, лишь бы она выдержала нас и позволила нам ничего не делать. Я уже говорил о парках Америки, как они отвратительны. Но парки Хилера — дело другое, они принадлежат к «Абсолютной Совокупности», придуманной для людей будущего доктором Эрихом Гуткиндом. Тамошние деревья не настоящие деревья, даже не те, что снятся во сне, это вечные деревья, уходящие своими корнями в космическое сознание человека. Они даруют больше, чем тень и плоды: они даруют жизнь. Когда я думаю ностальгически о Хилере и его парках, я чувствую, что что-то растет во мне, словно сама реальность делается все шире и шире, и расширяется мир, и концепция Бога, и вся бескрайняя панорама нескончаемой жизни и смерти, и мне хочется сорваться с места, сбросить с себя транс и крепко-накрепко обнять Хилари Хилера.
(N.B. Это — бесплатное объявление вместо стипендии Гуггенхайма.)
Страна Полдневного Солнца
Страна Полдневного Солнца — это огромное пространство американского Юга, писать о котором можно всю жизнь. Едва ли я сказал что-нибудь путное о Юге, хотя Юг — и Юго-Запад, который представляет собой совершенно другой мир, — два района Америки, глубоко меня тронувшие. Старый Юг — сплошные поля былых сражений, вот одна из первых вещей, которые вас поражают. Югу никогда не оправиться от поражения, нанесенного ему Севером. Однако поражение это только военное поражение, хотя и переживаемое очень сильно. Но у жителя Юга другой ритм жизни и другое отношение к ней. Ничто не может его убедить в том, что он сражался за гиблое и несправедливое дело; в глубине души он хранит величайшее презрение к человеку с Севера. У него свой собственный комплект идолов — военачальников, государственных мужей, писателей и поэтов, чью громкую славу никакое поражение даже не затуманит. Юг продолжает твердо стоять против Севера во всем. Он ведет безнадежную борьбу, очень похожую на борьбу ирландцев против Англии.
На человека с Севера эта атмосфера действует странновато. Невозможно долгое время жить на Юге и не поддаться ему. Климат, ландшафты, манеры и обычаи, мягкий выговор — все излучает обаяние, противиться которому очень трудно. Мир Юга куда ближе к царству грез, в котором живут иные поэты, чем любая другая часть нашей страны. Мало-помалу этот сказочный мир пропитывается и отравляется духом Севера. Юг крошится под каблуком завоевателя. На старом гужевом тракте от Рима до Саванны все еще сохраняются следы армии Шермана, маршировавшей к океану. Это был путь варвара, путь солдата, сказавшего, что война — это ад, и подтвердившего свои слова огнем и мечом. Юг никогда не забудет Шермана. И никогда не простит его.
В Геттисберге, на берегу Бул-Ран, под Манассасом, Фредериксбергом, в Спотсильвании, на Миссионерском хребте, в Виксберге[55] я старался мысленно представить себе страшную смертельную схватку, которая терзала эту великую республику четыре долгих года. Я побывал на полях битв во многих частях мира, но нигде ужас войны так мучительно не представал предо мной, как возле могил тех, кто был убит на нашем собственном Юге. Не результаты этого великого конфликта, оправдывающие страшную жертву, которую призвали принести наш народ, видел я здесь. Я видел только огромное число понапрасну погубленных жизней, оправдание права силы и замену одной формы несправедливости другой. Юг — все еще открытая, зияющая рана.
Новая Атланта, поднявшаяся на пепелище старой, представляет собой неописуемо мерзкий город, соединивший худшие черты и Севера, и Юга. Новый Ричмонд безжизнен и безлик. В Новом Орлеане жить можно только в крошечном Французском квартале, но и к нему уже подступаются со всех сторон. Чарлстон — прекрасное воспоминание, но он труп, у которого ожили только нижние конечности. Саванна — живой склеп, над которым еще держится чувственная аура, как в древнем Коринфе. Среди этих тлеющих угольков прошлого и держит свой путь непокорившийся южанин. В сравнении с человеком Севера он обаятельное, любезное, обходительное, обладающее достоинством существо. Но он же слишком чувствителен, обидчив и способен к яростным взрывам, которые позволят себе только самые непредсказуемые из северян. Некоторые из тех, с кем вы встретитесь, живут в пышности и великолепии времен Джефферсона, другим приходится вести существование животных, в условиях, сравнимых лишь с теми примитивными племенами Африки и других отдаленных уголков света, кому благодеяния цивилизации навязаны белым человеком. То тут, то там вы будете натыкаться на ветшающие особняки, в которых проживают захудалые потомки славных когда-то фамилий, полубезумные человечки, окруженные увядшими реликвиями былого. Но там есть и красивейшие места, поблизости от Шарлотгвилла, например, где селятся как будто только миллионеры. Есть там и фабричные городишки, такие, как в обеих Каролинах, почти ничем не отличающиеся от шахтерских поселков Пенсильвании или Западной Виргинии, при виде которых вас охватывает ужас и омерзение. Имеются и фермерские районы, к которым причислялся в былые времена Олд-Доминион, с уголками природы, превосходящими все, что можно увидеть в Старом Свете. Есть аллеи, такие, как в Чаттануге, Харперс-Ферри, Эшвилле, или вдоль гребня Блю-Ривер, или в самом сердце Грейт-Смоуки, само упоминание о которых надолго вселяет в душу глубокое умиротворение. Есть и болота, такие, как Окефеноуки и Большие Дисмолские в Виргинии, внушающие невыразимый ужас и все-таки манящие к себе. Там есть деревья, растения, кустарники, цветы, каких не увидите нигде; они такой ошеломляющей красоты, что их образ неотступно преследует вас и вы заболеваете ностальгией. В Билокси, Миссисипи, есть роща виргинских дубов, посаженных в прошлом веке каким-то греком и потрясающих очарованием и величием, так что вы затаиваете дыхание. Со ступеней «Блэк-Маунтин-колледж» в Северной Каролине открывается вид на горы и леса, пробуждающий в человеке грезу об Азии. Участки луизианских байу так красивы, что китайский поэт непременно соблазнился бы, увидев их, написать чудесное стихотворение. А дом Уикса Холла в Новой Иберии, Луизиана, — материализовавшийся сон, о котором я писал уже!
В Миссисипи, на берегу великой реки я набрел на развалины Виндзора. Ничего теперь не осталось от этого огромного дома, кроме высоких, увитых диким виноградом колонн. По всему Югу разбросаны такие изысканные, таинственные развалины, наполненные смертью, отчаяньем и призраками. И всегда в красивейших местах, словно захватчик, целя в жизненно важные центры, наносил удар также по гордости и надеждам жертвы. И непременно начинаешь размышлять о том, что нужно было уберечь эту страну обетованную от ужасов войны, потому что в наших южных штатах рождалась культура, названная «рабовладельческой», которая успела показать нам только первые яркие цветы. Мы знаем, что завещали миру рабовладельческие культуры Индии, Египта, Рима и Греции. Мы с благодарностью приняли это наследство; мы не отвергли с презрением дара, «рожденного в грехе и несправедливости». Редкий человек, глядя на сокровища древности, подумает о том, какой чудовищной ценой за них заплачено. У кого хватит смелости и дурости, стоя перед этими чудесами, подаренными нам прошлым, провозгласить: «Да лучше эти штуки вообще не существовали бы, чем хотя бы один человек лишился неотъемлемого права на свободу!»
Кто знает, какая красота и блеск могли бы родиться из таких зернышек, как Чарлстон, Саванна, Новый Орлеан! Однажды, читая давнюю книгу о путешествиях, я наткнулся на страницы о мертвом городе Пагане, древней столице Бирмы, и был потрясен. «Белея, как кости подлунным светом, лежали перед нами развалины того, что некогда было главным городом Бирмы, пять тысяч ступ, пагоды, храмы, воздвигнутые начиная со 180 года и раскинувшиеся на сотню квадратных миль… Говорят, что в дни расцвета Пагана невозможно было сосчитать количество пагод, усыпальниц, монастырей; даже теперь видны следы по крайней мере пяти тысяч этих сооружений. Почва так густо усыпана ими, что нельзя пройти и трех футов, чтоб не наткнуться на какой-нибудь священный предмет, изделие искусных рук мастеров Пагана».
Сомнительно, чтобы этот континент когда-либо завещал миру нечто подобное бессмертному величию священных городов Индии. Скальные жилиша на Юго — Западе — вот, пожалуй, единственная рукотворная вещь в Америке, которая может расшевелить в человеке эмоции, отдаленно напоминающие те, что руины других великих народов вызывают в путешествующем. Бродя по Эйвори-Айленд в Луизиане, я наткнулся на грандиозную статую Будды, привезенную из Китая и укрытую под стеклянной клеткой. Потрясающее зрелище представляло собой это ее обрамление. Оно доминировало над ландшафтом, который сам по себе был трудно поддающимся описанию произведением искусства. Эйвори-Айленд — экзотический кусок земли в центре округа Акадия. На Эйвори-Айленд находится соляная шахта, интерьер которой словно скопирован с убранства сказочных дворцов из «Тысячи и одной ночи». Бамбуковая роща на Эйвори-Айленд устилает землю солнечными бликами так, что сразу же возникают ассоциации с прозрачным ореолом «Пеллеаса и Мелисанды»