Если бы госпожа Терская слышала этот монолог, то от души бы порадовалась: девочка вырастает в настоящую актрису. Танюша говорила правду – ну, не всю, конечно, Танюша преувеличивала – но самую малость, Танюша была чуть более взволнована, чем на самом деле. И про Гамлета она очень кстати ввернула – какой помешавшийся на театре гимназист не бредит этой ролью?
Более того – девушка сумела внушить свой страстный энтузиазм слушателю, и ему уже казалось, что смыслом жизни могут быть полеты и только полеты. Опытный Стрельский, наслушавшихся за чуть ли не полвека театральной карьеры всяких дамских речей, – и тот бы в первые мгновения увлекся пылким порывом Танюши. Правда, минуту спустя Стрельский уже смог бы разложить монолог на составные элементы и даже найти ошибки в его построении. Ну так то – старый актер актерыч, на которого огненные взоры и трепет дыхания уже почти не действовали. А Танюша пустила в ход все соблазны, которым на свою голову обучила ее Терская.
– Но как же вам помочь? – спросил вконец обалдевший от пылкого монолога и страстного взгляда Николев.
– Есть способ помочь мне вырваться на свободу, чтобы она уже не могла мной командовать!
Во всей труппе, кажется, только вчерашний гимназист Николев всерьез считал Терскую теткой Танюши. Прочие задавали иные вопросы: кто истинный отец девушки, помогает ли деньгами, даст ли хоть какое приданое. Сама Танюша узнала правду от Эстергази – театральная матрона иногда утешалась мадерой и даже простой водкой, а утешившись, делалась некстати разговорчива. Поэтому Танюша признавала власть Терской над собой, но, поскольку Терская ее не растила, не нянчила, эта власть была номинальной, и повиновение матери, как полагается обычной дочери, все-таки было девушке чуждо. Тем более когда речь шла о деле серьезном – об аэропланах.
И более того – речь шла об истинной славе.
Танюша была-таки честолюбива. Она скоро сообразила, что быть примадонной кокшаровской труппы – невелик почет, что бы из себя ни корчили Терская с Селецкой. Блистать в столице им не дано – и Танюше тоже, если она собирается всю жизнь состоять при Кокшарове. А полеты – это всемирная известность! Это – фотографии во всех газетах! И уж во всяком случае летать Танюша будет не в таких страшных шароварах, как у Зверевой, и не в таких грубых ботинках. В газетах публикуют фотографии первой в мире авиатриссы – баронессы де Ларош, так у нее костюм очень даже изящный, по картинке цвета не понять, но все репортеры пишут – лиловый…
– Что это за способ? – спросил Николев, глядя на девушку с неизъяснимой преданностью.
– Если вы не побоитесь…
– Ради вас!..
Он не любил Танюшу – он только собирался полюбить. Все женщины труппы в его глазах были прекрасны – и роскошная Терская, и изящная Селецкая, и загадочная Генриэтта Полидоро. Эстергази – и та имела особую прелесть, которую Енисеев как-то назвал варварской; и что же? Эта прелесть тоже могла глядеться соблазнительной. Танюша была ближе прочих по возрасту и отношению к жизни. Алеша тоже любил спорт, вот только велосипеда с собой не привез – он был наслышан о прекрасных рижских велосипедах фабрики Лейтнера и собирался на днях сделать эту важную покупку. Он, как и Танюша, был без ума от «Принцессы Грезы», мечтал сыграть роль Бертрана и даже шоколад, названный в честь славной ростановской пьесы, покупал принципиально, хотя от других сортов, с иными названиями, этот совершенно не отличался.
– Ради меня, да, – сказала Танюша, – и я смогла бы оценить ваш благородный поступок, если бы…
– Если бы – что?..
– Если бы вы его совершили!
– Так я же готов!
– Правда?
– Правда!
– И ни разу не пожалеете?..
– Нет, ни разу!
Но она, меняя главный вопрос то так, то этак, добивалась от него этих «да!», «правда!», «конечно!» еще чуть ли не полчаса.
Отродясь у Алешеньки Николева не случалось таких взрослых разговоров с дамами. Он, идя с Танюшей куда-то в сторону Дуббельна, а может, уже и миновав Дуббельн, уже приближаясь чуть ли не к Ассерну, напрочь забыл, что с этой самой девицей в перерывах между репетициями «Елены Прекрасной» лазил через забор, чтобы тайком от взрослых взять у уличного сбитенщика по стакану горячего, сладкого и пряного до такой степени, что продирал не хуже водки, напитка. Про обед он тоже благополучно забыл.
Во всяком случае, дачники пропали, пляж стал пустынным, здания купален сменились уже торчащими из-за дюн камышовыми крышами рыбацких домов, а на самих дюнах сохли на ветру распяленные на кольях сети и лежали на берегу длинные лодки. Пахло дымом – при каждом хуторе имелась обязательная коптильня, и как раз началось время ловли камбалы.
– Госпожа Зверева стала самостоятельной, когда в первый раз вышла замуж, – сказала наконец Танюша. – Родители уже не могли ею командовать, а супруг, говорят, наоборот, одобрял ее увлечение. И всякая девушка, выйдя замуж, уже не должна слушаться родителей.
– Это верно, – согласился Николев. – Нам, мужчинам, легче – если мы покидаем дом, наша репутация не портится, а вот если девушка убежит…
Он сам как раз и сбежал из дому ради всемирной славы.
– Да, вот именно! – согласилась Танюша. – Вы все понимаете! А мне и бежать-то невозможно. Ведь все, что мне нужно, летное поле, аэропланы и даже школа, – все это в Зассенхофе. А там она, если я убегу, сразу меня найдет…
– Вам надо было сохранять свою страсть в тайне, – поучительно сказал Николев.
– А если скрыть невозможно? – и Танюша вновь заговорила с прежней пылкостью о небе, о «фарманах», о полете через Балтику и о том, как она, паря над волнами, будет петь и смеяться.
– Но что, что я должен сделать для вас?!
Слово «должен» Танюше понравилось.
– Как? Вы все еще не догадались?
– Нет…
– Но ведь у меня только один способ вырваться на свободу, чтобы поступить в летную школу… Только один, понимаете?
– Отчего вы не хотите прямо назвать его?
– Мне стыдно…
И ему пришлось чуть ли не на коленях умолять, чтобы она шепотом произнесла:
– Это законный брак…
Сперва Николев пришел в полнейшее смятение. Законный брак был для него событием, столь же отдаленным во времени, как собственные похороны.
– Тамарочка… – прошептал он.
– Алеша, я знала, что вы мне истинный друг! Милый, дорогой, вы меня спасете из этого ада!
Назвать адом Танюшину жизнь под материнским присмотром мог бы только круглый дурак: Терская почти не сковывала дочкиной свободы, не жалела денег на ее наряды, даже велосипед купила по первой просьбе. Но у Николева от удивительной беседы в голове помутилось, и он вдруг понял, что девушка, которую лишили возможности сверзиться с пятидесятиметровой высоты и сломать себе шею, воистину ощущает себя в аду.
– Да, Тамарочка, я спасу вас! – сказав это, Николев ощутил бешеный прилив гордости от сознания своего благородства. Опять же, и девушка была прехорошенькая.
– Это нужно будет свершить тайно, глубокой ночью!
– Да, конечно!
Николева осенило – у него появилась невеста, настоящая невеста, и теперь-то уж можно ее поцеловать. На пляже никого, кроме рыбацких псов, не было, он еще на всякий случай огляделся и быстро чмокнул Танюшу в щеку. И она его тоже чмокнула – предвкушая, как изобразит это смехотворное событие в своем дневничке.
Потом они стали выбирать церковь для своего венчания.
Православный храм в честь Казанской иконы Пресвятой Богородицы был построен для нужд знатных дачников неподалеку от Майоренхофа, в Эдинбурге. Туда актрисы уже ходили, заказали молебен об успешных гастролях. Церковь была красивейшая, хоть и деревянная, украшена тончайшей резьбой, с высокими шатрами, с позолоченными главами. Какая девушка отказалась бы венчаться в столь милом храме? Но Танюша рассудила так – это очень хорошее место, и настоятелю храма не захочется лишних неприятностей на свою голову, если откроется, что он совершил браковенчание вопреки воле родителей жениха и невесты.
Была также Владимирская церковь в Дуббельне. И еще – деревянный храм в Кеммерне во имя святых первоверховных апостолов Петра и Павла. Нужно было выбирать меж ними.
Дуббельнская была ближе.
– Идем, Алеша! – Танюша огляделась и немного растерялась. – А где Дуббельн?..
Они высмотрели в дюнах рыбака, который на задворках своего жилища налаживал коптильню – рубил ольховые дрова, дававшие самый подходящий дым. Он немного знал по-немецки, так что сумел указать верное направление. Аромат вокруг его дома витал такой, что Алеша ощутил резкий и непобедимый голод. Когда речь о продаже копченой камбалы – общий язык находится скоро, опять же, Николев уже знал ее местное название «буты». Он взял этих «бутов» пять фунтов – и нежных, с мужскую ладонь величиной, плоских золотистых рыбок, и больших, с которых прежде, чем есть, следовало ободрать с одной стороны шкуру, годную на подметки. В придачу ему отдали за гривенник старую корзинку. Так что во Владимирский храм он явился с корзинкой в левой руке и с Танюшей, вцепившейся в правый локоть.
Батюшку они нашли в саду возле священнического дома, за вкопанным в землю столом. Отец Николай готовил проповедь и со всеми удобствами, на свежем воздухе, с большой кружкой пива для подкрепления духа, выписывал из старых книг нужные цитаты. На нем по случаю жары был помятый черный льняной подрясник.
– Батюшка, спасите меня! Только вы можете меня спасти! – воскликнула Танюша. – Я не хочу служить в театре! А они меня заставляют!
– Как – заставляют? – удивился батюшка.
– Моя родственница – актриса, она хочет, чтобы и я пошла тем же путем. Батюшка, я не хочу, я не могу! Я лучше утоплюсь! Мне не нужен театр, мне не нужны богатые покровители!
– Боже мой… – только и мог сказать ошарашенный батюшка.
Алеша ждал чего-то этакого, но и он совершенно обалдел от трагического монолога.
– Отчего я не могу жить как все? Выйти замуж за доброго человека? Стать хорошей женой… да, и хозяйкой! И матерью! И растить деточек! И чтобы в моем приходе меня все знали, все бы со мной в храме Божьем здоровались! И чтобы дом свой, и мебель своя, и все именины праздновать! И на Пасху самой кулич печь, не покупать в последнюю минуту у каких-то грязных баб! Батюшка, я на все готова – лишь бы не на сцену!