– Благодарю. Не хочется.
– Молодой человек, – произнес Стрельский каким-то не своим, отлично поставленным и громоподобным голосом, а тихим и тусклым. – Вы думаете, как можно помочь бедной Валентиночке. Послушайте доброго совета – это вопрос денег, постарайтесь собрать деньги на адвоката. Мы артисты, и наше место – в буфете…
Эту старую шутку он не окрасил непобедимой артистической гордостью, она прозвучала скорее жалобно.
– …но мы не бросаем своих в беде. Мы можем скинуться на адвоката. Ничего с дамами не сделается, если каждая откажется от одной брошечки или одной проклятой шляпной булавки. Вон у Эстергази уже целый сундук побрякушек, и хотел бы я знать…
– У Эстергази брать нельзя, – ответил Лабрюйер. – Во всяком случае, из тех побрякушек, которые прислал неведомый поклонник.
– Почему же? А! Я понял! – Стрельский снова перешел на актерский голос. – Эти подарки – ловушка! Тот, кто их посылает, однажды потребует расплаты! И очень может быть, что все это золото с камушками Ларисе придется швырнуть ему в рожу! Боже, какой роскошный жест! Послушайте, это где-то уже было? В какой-нибудь старой пьесе?
Лабрюйер невольно улыбнулся.
– Давайте начнем с меня, – предложил Стрельский. – Вот портсигар, держите, я только папироски выну. Вещица недорогая, серебряная, но важно сделать почин. Да держите же!
– Нет, – ответил Лабрюйер.
– Серебро для вас слишком дешево? – спросил, словно вырастая из кустов, Енисеев. – Господа, я тоже хотел спокойно покурить и невольно вас подслушал. Вы, Стрельский, отличный товарищ. Я тоже внесу вклад…
И Енисеев снял с пальца золотой перстень-печатку с тусклой и неразличимой, но, похоже, старинной и дорогой сердоликовой геммой.
– Это ценная вещица, – заметил Стрельский. – Подарок прелестницы или фамильная роскошь?
– Выиграл в карты у одного балбеса. Думаю, вещица, которая пришла незаслуженно, вряд ли принесет удачу. А это для нее – лучшее употребление, – беззаботно сказал Енисеев.
– Вам зачтется, – пообещал Стрельский. – Лабрюйер, берите перстень. Вот уже начало положено. Потом съездим в Ригу, и коли не удастся продать – сдадим это добро в ломбард и забудем выкупить. Вы ведь знаете, где в Риге хорошие ломбарды?
Но Лабрюйер не протянул руки, вместо него перстень взял Стрельский.
– Знаю. Но пока мы строим прожекты – она в тюрьме. Ее нужно как можно скорее вызволить… – Лабрюйер насупился. – Я поеду к Сальтерну.
– Не делайте этого, – строго сказал Енисеев. – Сальтерн сейчас в аховом положении. Его тайна открылась, он может быть сочтен сообщником Селецкой.
– Как?! – изумился Стрельский.
– А так – может, он должен был забрать из беседки труп. Ведь Селецкая, заколов фрау Сальтерн…
– Это не она, – перебил Лабрюйер.
– Теоретически! Она некоторое время была в ужасе от собственной прыти, – преспокойно продолжал Енисеев, – а потом должна была что-то предпринять. На даче господина Кокшарова есть телефон, она могла прокрасться туда, телефонировать Сальтерну и попросить его спрятать тело. Только уверенная в помощи Сальтерна, она могла вернуться в свою комнату, а не пытаться самостоятельно утащить труп ну хоть в смородинные кусты. Почему Сальтерн этого не сделал – пусть докапывается сыскная полиция.
Стрельский, слушая, разглядывал гемму.
– Хорошо у вас в Москве играют, не по маленькой, – заметил он.
– Вы, Стрельский, пытаетесь понять, откуда я взялся на ваши головы, – хладнокровно ответил Енисеев. – Я обычный московский бездельник – как сказал всем с самого начала. Воспитан богатой маменькой в том понимании, что можно всю жизнь пропеть и проплясать для собственного удовольствия. В гвардию служить не пошел из-за слабого здоровья. Это чистая правда, доктора нашли у меня что-то непотребное в легких и в костях, точнее, в костной ткани. Говорят – нужно себя беречь, всякое падение грозит страшными переломами. Вот я и берегу себя. Служил по финансовой части, в банке, скучно это… Доходы позволяют обойтись без этой тягомотины. Увлекся вдруг театром, играл в домашних спектаклях, приятельствовал с актерами, один такой верный друг и сосватал меня господину Кокшарову. Я подумал – отчего бы не провести сезон на Рижском штранде? Все веселее, чем киснуть в Москве. Да еще должность Аякса. Моя истинная болезнь – скука, господа, всеобъемлющая и глобальная скука. «Прекрасная Елена» меня порядком развлекает.
– Так вы могли бы и побольше дать на спасение Селецкой? – осведомился старый актер.
– Мог бы, пожалуй. Давайте-ка соберите в труппе, сколько возможно, и найдите адвоката. Когда станет ясно, во сколько все это обойдется, я, пожалуй, добавлю недостающее.
Сказано это было уж слишком свысока.
– Не нужно адвоката. Я эту братию знаю – он три шкуры с нас сдерет, чтобы в итоге внушить суду, будто Селецкая убила соперницу в состоянии помешательства и заслуживает легкого наказания. А она не убивала, – заявил Лабрюйер.
– Вы беретесь это доказать? – ухмыльнулся Енисеев.
Ответ последовал не скоро. Лабрюйер смотрел на носки своих светлых летних туфель. Что-то его сильно беспокоило, он кривил рот и кусал губы. Стрельский с большим любопытством наблюдал за его мимическими экзерсисами.
– Если Селецкая не убила эту проклятую немку, значит, ее убил кто-то другой, – вдруг сказал Лабрюйер.
– Сложное умозаключение, – усмехнулся Стрельский. – Весьма!
– Он прав, тут уж не поспоришь, – такой же ехидной усмешкой ответил старику Енисеев.
– Будем мы исходить из того, что Селецкая невиновна? – сердито спросил Лабрюйер. – Или смиримся с тем, что ее назначили убийцей? Я, между прочим, ничего от вас не прошу и никакой вашей помощи не ожидаю. Вы свободны, господа. А я займусь делом…
– До ближайшей возможности приложиться к бутылке кюммеля, – заметил Стрельский. При необходимости он мог изобразить и суровый тон. – Господа, я предлагаю не валять дурака поодиночке, а в складчину нанять для Валентиночки адвоката. Это самое разумное, что мы можем сделать. Остальное чревато склокой с полицией, а она нам вовсе не нужна.
Стрельский имел в виду, что самостоятельное расследование этого дела привлечет внимание сыскной полиции и будет прервано самыми жесткими мерами.
– Нет, – отвечал Лабрюйер. И Енисеев очень внимательно посмотрел на него.
В самом деле, до сих пор собрат Аякс во всех подвигах шел у него на поводу, время от времени комически возмущаясь результатом; Лабрюйер, например, не мог понять, как вышло, что он ночью оказался в купальне, одетый в дамский плавательный саржевый костюм с ленточками и кружевными оторочками. Но, оказывается, этот пьянчужка умел сказать «нет».
– Молодые люди, без адвоката не обойтись, – настаивал Стрельский.
– Это будет рижский адвокат. Вы не знаете рижан – он попытается защитить Селецкую, но всей душой будет против нее, и у него ничего не получится, только вместо десяти лет каторги добьется пяти. Она здесь – чужая, а чужих рижские бюргеры не любят, – объяснил Лабрюйер. – Самое разумное, что мы можем сделать, – это собрать доказательства невиновности Селецкой. Нужны серьезные доказательства, чтобы противопоставить их орудию убийства и веской причине.
– Я понятия не имею, где такие доказательства берут, – сказал Енисеев. – И если мы начнем сейчас их искать и приставать с расспросами к чужим людям, это добром не кончится. Мы даже можем ненароком причинить большой вред Селецкой. Ну как выяснится, что ее до убийства встречали с покойницей и что она покойнице угрожала?
– Как? Госпожа Селецкая по-немецки знает очень мало, а покойница приехала из какой-то германской глуши и по-русски была – ни в зуб ногой!
– Угроза не обязательно должна быть словесная. Прости, брат Аякс, но я в эту авантюру не полезу, – четко сказал Енисеев. – Из самых разумных соображений.
– А я полезу.
С тем Лабрюйер и ушел.
– Вот ведь дурак, – буркнул Енисеев.
– А может, и не дурак. Он ведь здешний. Может, он сообразит, кого спрашивать, – примирительно сказал Стрельский. – Я, конечно же, против авантюр, кроме амурных, конечно… Однако для него немецкий язык – почти родной…
– Эй, Стрельский, Лабрюйер, Енисеев! Пожалуйте репетировать! – крикнул им издали Славский.
– Черт бы побрал эту «Елену»! – воскликнул Славский. Ему предстояло плясать в обнимку с Полидоро (тут он не возражал) и с Эстергази (а это его приводило в ужас).
Репетиция была очень важная: уже и ввод одного актера в готовый спектакль – порядочная морока, а тут наметились сразу два ввода: Танюши на роль Ореста и Эстергази на роль Парфенис. При этом за Эстергази еще оставалась роль Елениной рабыни Бахизы.
И нужно было пройти хоть в полноги все сцены с участием Ореста. Скучно, а ничего не поделаешь – обстоятельства вынуждают.
Когда удалось согнать во двор весь состав «Прекрасной Елены», оказалось, что куда-то сгинул Лабрюйер. Его вызвался поискать Николев – и не нашел.
Первым сообразил, в чем дело, Енисеев.
– Этот чудак вообразил себя сыщиком!
– И что? – спросил Кокшаров.
– Ничего – отправился искать настоящего убийцу фрау фон Апфельблюм.
– Ого… – даже с некоторым уважением произнес Лиодоров, а Савелий Водолеев выразил общее мнение одним-единственным словом:
– Допился!
Глава десятая
Все смешалось в голове у новоявленной солистки Тамары Олениной: новая роль, аэропланы, велосипеды, венчание, убийство, Селецкая… И потому она не сразу вспомнила о странном явлении мужчины, сильно похожего на Енисеева, на ипподромной конюшне.
С одной стороны, когда пытаешься уснуть в незнакомом месте, непременно всякая чушь в голову лезет; могло привидеться и кое-что похуже, чем Енисеев; опять же – перед глазами было яркое пятно света из торца электрического фонарика. А с другой – уж больно похожий профиль. И были вроде усы, торчащие из-под носа на вершок. Если бы артист прилепил себе, играя отставного вояку, такие усищи, то публика бы его освистала. А у Енисеева это украшение было природным, оставалось лишь причесывать его и подкручивать кончики.