яч бездельников, развлекающих себя перепиской.
Почтальон остановил велосипед у калитки, пассажир соскочил, и тут оказалось – это Енисеев.
Он что-то сказал велосипедисту, хлопнул его по плечу, и тот укатил в сторону Дуббельна. Енисеев же огляделся, снял соломенную шляпу-канотье, без которой уважающий себя дачник не выйдет из дому даже в ливень, расстегнул просторный светлый пиджак – и заорал бесстыжим пронзительным голосом:
– Мы шествуем величаво, ем величаво, ем величаво, два Аякса два! Ох, два Аякса два!
Распевая эти осточертевшие Танюше куплеты, он ввалился в калитку и пошел через двор, выписывая ногами загогулины. Вдруг он замолк.
– Боже мой… – прошептала Танюша. Ей отчего-то стало страшно.
Минуту спустя из той же калитки выскочил Николев в тужурке. Девушка бросилась к жениху.
– Алешенька, это что-то ужасное…
– Да, я видел. Тамарочка, он упал на клумбу, ту, с ноготками, и сразу заснул. Кокшаров с него шкуру спустит… извините…
– Алеша, он вас заметил?
– Не знаю, Тамарочка, он шел прямо на меня и, наверно, видел, но он шел прямо, понимаете? Я от него шарахнулся…
– И после этого он заснул на клумбе с ноготками?
– Ну да… Тамарочка, давайте я его попробую в дом затащить. Утром прохладно, он схватит какой-нибудь ревматизм, он же человек пожилой.
Пожилой возраст для Николева пока что начинался лет с двадцати пяти и сильно зависел от наличия бороды. Что касается дам – тридцатилетнюю кухарку он полагал старше, чем мадам Эстергази, и не скоро должен был наступить для него возраст точного понимания таких тонкостей.
– Нет, Алешенька, – твердо сказала Танюша. – Во-первых, нам надо спешить, опаздывать к началу исповеди не в наших интересах. А во-вторых… Вот увидите, он очень скоро встанет и дойдет до своей кровати.
– Почему вы так считаете?
Алеша и не думал, что ревность может зародиться столь нелепым образом. Тамарочка откуда-то знала повадки пьяного Аякса!
Когда девушка вовлекла Николева в свою авантюру, он сперва растерялся, потом испугался (совсем ненадолго!), потом воспарил душой, потом и вовсе преисполнился гордости: он станет женатым человеком, у него будет жена! Ровесники еще только будут бегать на свидание, вымаливая позволения чмокнуть в щечку, а он – он станет мужем в полном смысле этого слова! (Затею жить, как брат с сестрой, он не принял всерьез.) Вообразив атмосферу общей зависти – артист, надежда русской сцены, муж красавицы! – Николев понял, что даже неприлично быть таким знаменитым и счастливым.
И вот в его райскую эйфорию вползла зеленоглазая змея (какой актер не помнит, что Шекспир называл ревность зеленоглазым чудовищем?). Повода не было – однако пожилой пьяница Енисеев носил роскошные усы, а выправку имел – впору столичному гвардейцу, какому-нибудь полковнику лейб-гвардии Гусарского его величества полка в синем доломане, высоком кивере, с саблей на боку.
– Вы полагаете, я за то время, что в театре служу, мало пьяных повидала? – спросила Танюша, даже не подозревая, какие страсти вскипели в Алешиной душе. – Один купец в Костроме, он еще Селецкой маленькое изумрудное колье подарил, приплелся к нам в гостиницу ждать нас из ресторана и на лестнице заснул, прямо на ступеньках, а он толстый, как слон, пройти было невозможно. Ничего – проспал часа два, сам поднялся, поехал с горя к цыганам. Едем, Алеша, ну совершенно же нет времени!
Ее голова уже не предстоящей исповедью была занята, не списком грехов (который умные люди готовят заранее и каются по бумажке), а странными приключениями Енисеева. Для чего бы ему изображать пьяного? И не изображал ли он выпивоху все время, что труппа живет в Риге и на штранде? И – для чего эта комедия? Что этот верзила скрывает?
Вдруг Танюша чуть с седла не слетела – одновременно колесо попало в ухаб, а в голове совпали три события. В одну и ту же ночь два Аякса ограбили коптильню, безумно похожий на Енисеева человек носился по ипподрому и была убита фрау фон Апфельблюм.
Глава одиннадцатая
Кокшаров и Маркус зря времени не теряли.
Маркус, как всякий человек, живущий зимой в небольшом городе и занятый делами артистическими, имел множество самых разнообразных знакомцев: и его пол-Риги знало, и он пол-Риги знал. Как на грех, в сыскной полиции никого не нашлось, зато кузина Луизы Карловны имела жениха, очень почтенного господина, Леопольда Дюрренматта, который служил в нотариальной конторе и занимался купчими на недвижимость. Маркус не раз приглашал помолвленную пару в свой концертный зал – настала пора и жениху кузины оказать хоть какую-то услугу.
Курляндский вице-губернатор князь Николай Дмитриевич Кропоткин, которого лифляндское рыцарство внесло в свои матрикулы и осчастливило его правом именоваться «князь фон Кропоткин», имел земельные владения возле городка Зегевольд, ближе к северу Лифляндии. Городок был известен развалинами рыцарского замка. Князю пришло в голову устроить там знаменитый курорт, и он даже придумал название – Лифляндская Швейцария. Местность действительно была очень живописная.
Для воплощения этой идеи он стал продавать земли обширного Зегевольдского имения рижским богачам под пансионаты и дачи. Маркус знал, что будущий родственник время от времени занимается именно этими купчими, и положил выйти через него на хороших знакомцев князя, и уже через них – на его сиятельство. Судьба несчастной оклеветанной артистки – русской артистки, оклеветанной немцами, – должна была разжалобить Кропоткина. Тут даже его особого вмешательства не требовалось – узнав, что князь заинтересовался делом, сыщики сами постараются действовать разумно и не пренебрегать мелочами, которые бы свидетельствовали о невиновности Селецкой.
Именно в среду, когда ни спектакля, ни концерта не было предусмотрено, Кокшаров принарядился и поехал с Маркусом в Ригу – беседовать с Дюрренматтом.
Нотариальная контора, где он служил, располагалась на улице Валов, очень близко от Рижского вокзала, и, возвращаясь после беседы, в которой были получены кое-какие деловые обещания, Маркус предложил перекусить в ресторане гостиницы «Метрополь». Это было дорогое заведение, но иногда, в пору треволнений, нужно себя побаловать, дать голове отдых от забот, пока будет занят делом желудок.
– А это что? – спросил Кокшаров, указав на трехэтажное здание напротив «Метрополя». Он был в Риге впервые, и ему многое казалось любопытным
– А это наше главное полицейское управление.
– И сыскная полиция тут?
– Раз уж она формально называется сыскным отделением полиции, то, наверно, тут.
– А что, если мы нанесем визит Горнфельду?
Маркус пожал плечами. Ему эта затея не очень понравилась, но Кокшаров вдруг загорелся: подай ему инспектора сыскной полиции, вдруг появились новые сведения, вдруг наметился новый подозреваемый?
Им повезло – Горнфельд сидел в кабинете и сличал донесения агентов.
– Здравствуйте, господа, – сказал он уныло. – Садитесь.
Кокшаров и Маркус сели напротив стола на обшарпанные стулья. Они, видно, предназначались для тех мазуриков и мошенников, которых инспектору приходилось допрашивать.
– Уже который день госпожа Селецкая находится в заключении, – грозно начал Кокшаров, – и мы, не имея никаких сведений о ходе этого дела, хотим привлечь к нему внимание известных в Риге и высокопоставленных особ. Если понадобится, будут привлечены особы, не только в Риге известные. Мы, артисты, имеем связи и в самом высшем обществе, и при дворе. В этой истории есть моменты, которые свидетельствуют в пользу госпожи Селецкой…
– Вот ими я как раз и занимаюсь, – сразу ответил Горнфельд. – Господин Кокшаров, в деле вашей артистки появился, как это по-русски… просвет. Да, в облаках просвет. И как раз там, где его не ждали.
– Что же это такое? – спросил Кокшаров. – Нашлись враги семейства Сальтернов? Выплыли старые счеты?
Он бы на радостях много чего предположил, но Маркус ткнул его локтем. Это означало: замолчи, дурень, не раздражай инспектора. Но Кокшаров был слишком взволнован, да и стремительно вошел в роль – роль знатного человека, который привык диктовать свои условия.
– В доме Сальтернов прислуги было немного – сами понимаете, когда там обитает мнимая сестра… – начал Горнфельд.
– Да уж понимаю!
– Так вот, в доме жила прислуга, которая приехала в Ригу вместе с фрау фон Сальтерн. Это старая женщина, дальняя родственница покойницы. Покойница была к ней сильно привязана, и она также была предана покойнице, эта Вильгельмина Хаберманн. Она, как я понимаю, знала тайну Сальтернов и помогала ее скрывать. Ее допрашивали дважды – и она ни слова лишнего не сказала. Знала ли фрау фон Сальтерн о сношениях Сальтерна с Селецкой – ей неведомо. Собиралась ли фрау встретиться с Селецкой – ей неведомо. Посылала ли фрау той ночью за извозчиком – ей неведомо…
– А извозчика-то, что якобы отвез ночью фрау фон Сальтерн в Майоренхоф, нашли?
Вопрос явно был нетактичным.
– Вы представляете себе, сколько в Риге орманов? – вопросом же ответил Горнфельд. – Полторы тысячи, не считая грузовых. Агенты работают, всех опрашивают, это займет время. И неизвестно, наняла ли она извозчика или с кем-то, имеющим лошадь, тайно сговорилась. Хаберманн на вопрос о таких знакомцах ответила одно – ей неведомо. Простые люди, особливо старухи, часто при одном слове «полиция» так пугаются, что произносят лишь слово «нет» – нет, не видел, не слышал, не знал. Им кажется, будто это надежнее. Если ей поверить – выйдет, что фрау Сальтерн из дому той ночью вообще не выходила, а тело перенеслось на штранд по воздуху.
Горнфельд впервые посмотрел на посетителей с интересом, и они, к счастью, сразу разгадали этот интерес: инспектор хотел убедиться, что они оценили шутку.
– Понятно, – улыбаясь и кивая, согласился Кокшаров.
– Мы полагали, что это обычный страх глупого свидетеля на первом и даже на втором допросе. Мы хотели дать Хаберманн время, чтобы опомниться и успокоиться. Мы просили Сальтерна оказать на нее влияние. Так вот, прислуга пропала, – сообщил Горнфельд.