– Нет, – ответил Лабрюйер. – Вы все слышали?
– Полагаю, что все.
– Про старуху на чердаке мы разобрали, – добавил Стрельский. – Послушайте, мой юный друг, отдайте вы старую ведьму полицейским.
– Этого нельзя делать, Самсон Платонович. По весомой причине.
Лабрюйер вдруг сделался хмур, как осенняя туча.
– Лично я таковой причины не вижу, – заметил Енисеев. – Для чего вы ее спрятали – понятно. Вы уводите следствие от Валентиночки. Сие похвально. Однако, если старуха действительно знает что-то важное, нужно передать ее следователям…
– Нет, говорю вам. Я сам с ней разберусь.
– Вообразили себя Пинкертоном?
– Вы не знаете рижской полиции. При господине Кошко это была лучшая городская полиция Российской империи, а теперь… теперь… Никто не будет заниматься перепуганной старухой, понимаете? Ее только еще больше запугают! У них же есть Селецкая! У них же драма страсти, кошмар ревности! Актриса-убийца! Вся Рига в восторге! – выкрикнул Лабрюйер. – Горнфельд уже ходит индюком, он уже всем репортерам рассказал, как напал на след Селецкой! И очень складно рассказал, вы уж мне поверьте!
– Горнфельд? – переспросил Стрельский.
– Ну да, он занимается этим делом. А он – индюк, понимаете? Надутый индюк! Это его бенефис! Раскрыть убийство тайной жены самого фон Сальтерна и предъявить Риге убийцу-актрису! Да он об этом с пеленок мечтал! А изволь вести следствие о жестяном ведре, похищенном у дворника Берзиня! А тут – актриса, красавица! Смерть от шляпной булавки! Да он своими руками удавит Минну Хаберманн! Чтобы ее показания не заставили двигаться в другом направлении, тратить время и силы!
– Ничего себе! – изумился Стрельский. Енисеев же очень внимательно смотрел на Лабрюйера и даже не пытался вставлять язвительные колкости.
– Я сегодня смотрел газеты – всюду его рожа! «Инспектор Горнфельд раскрыл убийство века!» Думаете, после такого взлета он захочет кувырнуться вниз? Теперь поняли, отчего я решил спрятать Хаберманшу?
– Теперь поняли, – ответил Енисеев. – Только нашему хозяину сейчас лучше этого не объяснять.
– Он вам больше не хозяин, поскольку вы оба уволены, – напомнил Стрельский.
– Он бросил Кокшарову с Маркусом кость – нате, подавитесь и успокойтесь! Думайте, будто полиция всерьез ищет пропавшую старуху, а вместе с ней – доказательства невиновности Селецкой, и не ходите никуда жаловаться! Он решил потянуть время – а за это время найдется какой-нибудь орман, который побожится, что ночью вез фрау Сальтерн в Майоренхоф! Мало ли их подрабатывают осведомителями? А осведомитель чаще всего, было бы вам известно, у полиции на крючке, и сведениями расплачивается за то, чтобы его не трогали…
– Похоже, вы в полицейских интригах лучше понимаете, чем в шахматах. И успокойтесь, ради бога, – сказал Стрельский. – Вы же не хотите, чтобы весь штранд знал, что у нас на чердаке сидит старуха.
Лабрюйер посмотрел на него взглядом рассвирепевшего кота, готового вцепиться в морду огромному псу. Стрельский усмехнулся и покачал крупной седой головой.
– Послушайте, Стрельский… Вы… вы точно на моей стороне? – спросил пораженный догадкой Лабрюйер.
– Мне жаль бедняжку Валентиночку, – ответил старый актер. – И если вы с таким пылом взялись за розыск – может статься, у вас что-то и получится. Енисеев, а вы?
– Я могу обещать разве что свое молчание, господа… пока трезв! – уточнил Енисеев.
– И на том спасибо! – с артистически сыгранной иронией ответил Стрельский.
Глава двенадцатая
Когда Кокшаров привел дворника с приставной лестницей и заставил его вскарабкаться на чердак, никакой старухи там уже не было.
– Что это значит?! – спросил антрепренер. – Лабрюйер! Вы мне голову морочили?!
– Я уговорил его отвести фрау Хаберманн в полицию, – вместо Лабрюйера ответил Стрельский. – Моего совета молодой человек послушался. И хватит тебе, Иван, вопить и буянить. Я в кассу заходил – так билеты на три ближайших спектакля распроданы. Без Аяксов тебе не обойтись. Прости дураков, Иван! Они больше не будут!
– Я с вами в сумасшедший дом попаду, – ответил Кокшаров.
– Ты уже в сумасшедшем доме, – утешил его Стрельский. – Ибо что есть театральная антреприза? Сборище безумцев, полагающих, будто они, вырядясь в пестрые тряпки и завывая загробными голосами, покорят мир… Вот что, Иван, раз уж «Елена» имеет такой успех, не попробовать ли в будущем сезоне еще что-нибудь из Оффенбаха? Хотя бы «Званый ужин с итальянцами»? Очаровательная пародия. Придется, правда, набрать полдюжины статистов, но Зиночка в роли Эрнестины будет просто божественна. А я, так и быть, сыграю Шуфлери…
Терская стояла тут же и наградила Стрельского улыбкой.
– Кое-что из Оффенбаха можно и в этом сезоне включить в концерт. Наш дирижер показал мне ноты чудной «Баркаролы» из «Сказок Гофмана», – сказала она.
– Чур меня, чур! – закричал Стрельский и даже осенился крестом. – Ничего из этой оперы исполнять нельзя! Это – к беде! К пожару!
– Точно, – согласился, вспомнив, Кокшаров. – Из-за этих «Сказок» театр в Вене сгорел. Опера с дурной репутацией.
– А дирижер Фельдман сказал, что ее после того наперекор всему поставили в Монте-Карло, и с большим успехом! – возразила Терская. – Но ведь мы всю оперу ставить не будем, это разве Мариинке под силу. А «Баркарола»… Пойдем, я сыграю на пианино и напою…
Пианино было на дамской даче, взятое напрокат. Терская, уверенная, что мужчины покорно устремятся за ней, не оборачиваясь, поспешила к калитке, выскочила на Морскую и увидела выходящую со двора дамской дачи Танюшу.
– А ты куда, душа моя, собралась? – спросила Терская.
– Прогуляться по пляжу. Вот и зонтик…
– С Николевым?
Тут Танюша струхнула. Терская могла, заподозрив роман с Алешей, начать слежку, венчание было под угрозой. Николев действительно был, с ее точки зрения, неподходящим женихом и даже обожателем, увлеченная им девушка могла оттолкнуть поклонников более подходящих. Танюша все эти хитросплетения интрижек уже знала, понимала она также, что Терская возлагает на нее большие надежды.
– Да нет же, какой Николев? – тут Танюша увидела выходящего из-за угла Лабрюйера. – Мы с господином Лабрюйером хотели пройтись. Вот и он!
– На что тебе? – удивилась Терская.
– А он много интересного рассказывает про Ригу и про штранд, он ведь здешний. И мы иногда по-немецки говорим, ты же знаешь, у меня немецкий – совсем швах, а он поправляет.
– Что-то я не замечала, чтобы вы вместе прогуливались и по-немецки говорили…
Танюша, игнорируя это разумное замечание, кинулась к Лабрюйеру:
– Господин Лабрюйер! Ну наконец-то!
Незаметно для Терской она сжала его руку и продолжала с великолепным азартом:
– Когда в прошлый раз вы мне Шиллера читали, я потом даже нашу хозяйку спрашивала, где в Майоренхофе или в Бильдерингсхофе библиотека. Хотела взять Шиллера на немецком. Так ведь разве она знает? Господин Лабрюйер, пойдем, поищем библиотеку!
Рукопожатие Танюши было более чем выразительным – она впивалась в кисть собеседника ногтями, не больно, но со смыслом: выручай, пропадаю!
– Простите, мадмуазель Оленина, что задержался, – сказал Лабрюйер. – А в библиотеку я вас отведу. Без Шиллера не останетесь.
Терская с подозрением посмотрела на новоявленных любителей германской поэзии. Но Лабрюйер менее всего был похож на совратителя и донжуана. К тому же, как знала вся труппа, он влюбился в Валентиночку Селецкую и не имел ни малейшей надежды на взаимность.
– Вы ведь не возражаете? – спросил Терскую Лабрюйер.
Она окинула его взором – невысокий круглолицый рыжеватый крепыш, не из той породы, которую окрестили «девичья погибель», и природного артистизма в нем мало, только звучный голос, на который и клюнул Маркус. Такие мужчины, по мнению Терской, не умея ухаживать за дамами, бродят в холостяках годов до сорока пяти, а потом окрестные кумушки ухитряются сосватать их с безнадежными старыми девами или вдовами, имеющими по шестеро детей от первых мужей. Хотя вон Савелий Водолеев – того же типа мужчина, а вниманием не обделен, потому что умеет предлагать себя куда шустрее записных красавцев и щеголей.
– С чего бы мне возражать? – тоном вышколенной светской дамы сказала Терская.
И Лабрюйер, предложив согнутую в локте руку Танюше, увел ее в сторону моря.
Первые полсотни шагов они шли молча, потом девушка заговорила:
– Вы не представляете, как я вам благодарна!
– Рад помочь прелестному созданию. Моя роль сыграна?
– Ой, блистательно сыграна! Вы замечательный! Я так боялась, что вы не поймете!
Танюша не была слишком высокого мнения о Лабрюйере. В кокшаровской труппе, как во всякой другой, существовала своя табель о рангах, в ней героем-любовником и на сцене, и в жизни был Славский, второе место держал Лиодоров, очень стремившийся возвыситься – для этого он завивал волосы, пудрился ради роковой бледности и всячески придавал себе сходство со знаменитым поэтом Блоком. Третье место Танюша отдала бы усатому Енисееву, если бы не его странные поступки и высокомерие. Задавак девушка страсть как не любила. Четвертое – Кокшарову, Иван Данилович был, как говорили артистки, интересным мужчиной. Потом шел бы Стрельский, невзирая на преклонные годы, потом уж Водолеев. И на последнем месте у Танюши, да у остальных артисток тоже, стоял Лабрюйер. Дело было даже не во внешности – он оказался в труппе еще более чужим, чем Енисеев. Тот все-таки был прирожденным, хотя и плохо обученным, артистом. А Лабрюйер артистом не был вообще – он только пел, и Танюша это прекрасно понимала.
– Как видите, понял, – ответил ей Лабрюйер. – Куда вас проводить?
– Меня?
– Вас же ждет кто-то… или нет?..
Танюша задумалась, глядя на Лабрюйера. Чувства, которое она сейчас испытывала, ни в одном психологическом учебнике, пожалуй, не нашлось бы: благодарность пополам с жалостью. Да, ей вдруг стало жаль бедного пьяницу, который прибился к труппе лишь потому, что Маркусу лень было искать более подходящую персону.