– Стоять! – и Лабрюйер ловко схватил за ухо мальчика. – Поори мне еще, поори! Ну что ж вы, сукины дети, полицию не зовете?
Парочка действительно не подняла шума, как полагалось бы людям невинным.
Сражение произошло в полной тишине. Дама накинулась на Лабрюйера с намерением выцарапать глаза, ее перехватил Якоб-Екаб-Яшка и безо всякого почтения завалил на усыпанную бумажками и папиросными окурками траву. Мальчик, ухватив Лабрюйера за руку, вцепившуюся в ухо, попытался вывернуть пальцы. Лабрюйер с размаху дал дитяти хорошую оплеуху. И наступило вынужденное перемирие.
– Кому хабар послали? – спросил Лабрюйер. – Дирижеру? Или арфистке?
Только этим двум были вынесены корзины с цветами.
Но Лабрюйер уже знал, что в корзинах были только цветы.
Едва увидев эти корзины, поспешил к Гольдштейну и, пока длились аплодисменты, узнал: арфистка – его родная племянница, дирижер выписан из Варшавы с наилучшими рекомендациями. Тут же проверили корзины и убедились в полной невиновности артистов.
Дама с трудом встала. Вид у нее был прежалкий. Она охала, кряхтела, но странным (или не странным) образом это вызвало в Якобе-Екабе-Яшке некую брезгливость, он отступил на два шага. Тут дама, внезапно ожив, попыталась дать деру. Якоб-Екаб-Яшка, детина здоровенный, с неожиданной ловкостью кинулся вперед и заступил ей путь, более того – вывернул даме руку. Она не пикнула, хотя могла бы привлечь внимание ушедшей вперед по тропинке публики – и непременно нашелся бы дурак, желающий вступиться за угнетенную невинность. Лабрюйер сделал разумный вывод.
– Дирижер – красавчик, арфистка – девица на выданье, они первым делом пойдут хвалиться подарками. Хабар, выходит, при вас, чертовы мазурики. Ну?! Лореляй!
– Отдай ему, Трудхен, – по-немецки сказал мальчик. – И чтоб он подавился этими побрякушками.
Голос был совсем не мальчишечий.
– Много взяли, Лореляй? – по-немецки же спросил Лабрюйер, не отпуская ухо.
– Не твое дело.
– Значит, много. А теперь, красотка, выбирай: или ты отвечаешь на парочку моих вопросов, или я сдаю вас обоих в участок. Трудхен! И не пытайся выбросить хабар! За нами еще два человека следят.
– Проклятый пес!
– Если ты ругаешься, Лореляй, значит, ты все поняла.
Якоб-Екаб-Яшка смотрел на парочку с огромным интересом. Он уже понял, что главный тут – мальчик, и даже не мальчик, а стриженая переодетая девушка, невысокая и худенькая, которой матросский костюм к лицу.
– Урод!
– Напрасно ты остригла свои золотые локоны.
– Свинья!
– Короткие волосы тебе к лицу, но ты уже не прежняя Лореляй.
– Чего ты хочешь? – спросила очаровательная воровка.
– Кто тебя нанял, чтобы украсть шляпную булавку?
По тому, как переглянулись Лореляй и Трудхен, Лабрюйер понял: прямое попадание.
– Знать не знаю никаких булавок, – ответила Лореляй.
– Ну, не дури. Только твои ловкие пальчики способны на такой трюк. Я видел, как ты однажды вынула серьги из ушей у какой-то дуры – так просто любовался. Это было в Риге, в ресторане Шварца, на лестнице. Ты очень ловко споткнулась и попала в объятия к дуре. На тебе еще было зеленое платье, отделанное черным аграмантом.
– Черт!
– Теперь-то ты можешь объяснить, как сбежала из ресторана? А, Лореляй? Ведь за тобой три человека гнались.
– Три дурака, – поправила воровка. – Это он, Трудхен, вспомнил, как я шесть лет назад работала на Кривого Хейнриха.
– Жив еще Кривой? – поинтересовался Лабрюйер.
– Перебрался в Швецию, – ответила Трудхен. – Там у него родня.
– Значит, отошел от дел? Ну, в его годы это очень разумно. Так что там было со булавкой?
– Какой еще булавкой?
– Приметной. Головка золотая, ажурная, муха в овале, крылышки – аметистовые кабошоны. Модная штучка. Причем, заметь, Лореляй, одна такая на всю Ригу. Как и ты – второй такой на свете нет.
– Никаких мух я не видела.
– Значит, зрение у тебя ослабло. Не вовремя это, Лореляй… Сейчас на тебя из-за угла смотрят служители Гольдштейна и вас с Трудхен старательно запоминают. Так что в этот зал тебе больше ходу нет. Поняла?
– Поняла… – подумав, сказала Лопеляй. – Я и еще кое-что поняла. Правду, значит, про тебя говорили…
– Правду, – согласился Лабрюйер. – Я этого и не скрываю. Нанимаюсь сейчас к владельцам заведений на штранде, ловлю таких красавиц, как ты. Ну так кто булавку-то заказывал? Какая модница? Из-за этой проклятой булавки такой тарарам поднялся – ты даже представить не можешь.
– Так ее выкупить хотят, что ли? – спросила Трудхен.
– Это было бы просто замечательно, – туманно ответил Лабрюйер.
– А если я скажу, у кого булавка? Что я за это получу? – полюбопытствовала Лореляй. – Тебе нужна булавка, а мне…
– А тебе – чтобы я отпустил тебя с твоей Трудхен. Это – будет, только больше не попадайся, красавица.
– Идет. Булавку из актеркиной шляпки заказала дама. Ее ко мне Вилли подвел, Красавчик Вилли. Ну, сговорились, она мне актерку показала. Что за дама – не знаю, говорила по-немецки, но не на здешний лад. Так, может, где-нибудь в Вене говорят. Не рижанка… С виду – дорогая шлюха, знаешь, эти новомодные тощие и длинные шлюхи без груди и бедер? Одета прилично для шлюхи. Темно-синий костюм, не парижский, но вроде того, пуговицы той же тканью обтянуты. Шляпа – как корзина, один кончик носа виден, рот… как бы тебе описать?.. Губы пухлые, подкрашенные… ну, что еще?.. руки костлявые… ногти опрятные, отполированные… Кавалер с ней был, но не вмешивался, стоял поблизости. Высокий, ей под стать.
– И точно, что шлюха, – подтвердила Трудхен. – Приличная сама такие дела обделывать не будет, мужчину пошлет. А этот длинный – ее кот, не иначе. Она – хозяйка, он – котик.
– Больше ничего не можешь вспомнить?
– Говорю же тебе – не рижская шлюха. А приезжую ты и сам в толпе узнаешь – они в Майоренхофе на Йоменской улице расхаживают. Слетелись, как осы! В Эдинбурге не мельтешат, а Майоренхоф для них самое подходящее место. Скоро приличной стыдно будет на этой Йоменской показаться.
– Вы все, когда затянетесь в корсет, тощие, и все, когда богатого генерала присмотрели, вмиг становитесь шлюхами, – внезапно помрачнев, сказал Лабрюйер. – Хорошо. Делим твой хабар по-братски, Лореляй. Должен же я что-то предъявить Гольдштейну. И катись ко всем чертям вместе со своей Трудхен.
– Нет, она и вправду тощая! Только рот – как помидор, ну так рот и накрасить можно.
– Половину хабара, – напомнил Лабрюйер и протянул ладонь.
– Проклятый пес.
Трудхен добыла из-за пазухи три брошки, цепочку, пряжку, какой к шляпе прикрепляют эгретку, и, к удивлению Лабрюйера, преогромные карманные часы, истинную реликвию позапрошлого века.
– Часы давай сюда, – сказал он. – Тут одного золота, поди, полфунта будет. Брошку давай, цепочку и… и хватит. Да, рубль еще дай.
– Тебе мало?
– Не мне. Этому красавцу, – Лабрюйер указал на Якоба-Екаба-Яшку. – Чтобы ему веселее было молчать. А теперь убирайтесь.
Трудхен припустила комической рысцой – так хотела оказаться подальше от концертного зала Гольдштейна. Лореляй же пятилась, не отводя взгляда от Лабрюйера.
– Ну, что еще? – спросил он. – Хочешь покаяться в грехах? Давай в другой раз – сейчас не до тебя.
Ему нужно было нарисовать в голове портрет высокой худой темно-синей женщины в модной шляпе – корзина корзиной, с виду – будто не на человеческую, а на слоновью голову, и сбоку – длинное острое перо. Он прекрасно понял, отчего Лореляй назвала ее шлюхой: имелась в виду особая манера так собирать двумя руками спереди юбку, чтобы она обтянула зад. Приличная женщина такого себе не позволит, даже если все кругом вдруг начали проделывать этот соблазнительный трюк.
– Вот что, – сказала в ответ Лореляй. – Что-то у меня в голове крутится… Да! Вроде бы тот длинный называл ее Генриэттой…
Глава шестнадцатая
Госпожа Эстергази была по-женски умна. Не то чтобы один вид Лабрюйера приводил ее в неземной восторг – а просто она знала, что актриса обязана иметь поклонников. Тот незримый, что слал ей побрякушки, все не желал показываться. Актрисе же нужен такой поклонник, который открыто водит по ресторанам.
А, как на грех, никого вообще у нее не было. И это ее сильно беспокоило. Разом перескочить из категории очаровательных дам возраста «немного за тридцать» в категорию благородных или, не приведи господь, комических старух она не желала. Появление любовника сразу повысило бы ее шансы на успех. Еще с босоногого детства, когда ее кликали Парашкой-лентяйкой, госпожа Эстергази запомнила истину: дурак сватается – умному путь кажет. На роль дурака она, естественно, назначила новичка в труппе – Лабрюйера.
Внимание к нему Эстергази проявляла, как ей казалось, ненавязчиво и деликатно. При этом она пыталась собрать о будущем любовнике хоть какие сведения. И избрала источником сведений старого приятеля Стрельского.
Тот ее искренне жалел – он помнил соратницу по сцене в пору ее расцвета и видел все печальные приметы увядания. Не желая для нее новых разочарований, он попытался ей внушить, что любовника искать надо – но не в том кругу, где прелестную Ларисочку видят каждый день без грима и в стоптанных туфлях.
– Да и если так уж он в сердце запал – ты, душа моя, подожди, пока кончится вся эта история с Валентиночкой. Когда она выйдет из каталажки, да опомнится, да похорошеет – ей наш рыцарь будет совершенно не нужен. Она ведь на Сальтерна нацелилась, а он как раз овдовел… Тогда и бери Лабрюйера голыми руками. А пока он весь в пылких чувствах к узнице, его лучше не трогать.
– А если она и есть убийца? Если все-таки? Вдруг мы в ней ошибались?
– Ларисочка, ну что ты такое говоришь? Не может она быть убийцей!
– Но если не она, то кто же?
– Лабрюйер уже докопался – покойница встретила тогда, помнишь, на ипподроме человека, который знал ее в прошлом, и она его знала, и очень испугалась, что он ее выдаст, растрезвонит, что покойница вовсе не Регина фон Апфельблюм, а самая натуральная фрау Сальтерн. Вот и может получиться, что она пыталась откупиться, не сошлись в деньгах, и тот человек от злобы ее заколол…