– Ах!..
– Вот те и ах! Только молчи, бога ради, а то я тебя знаю…
Эстергази поклялась молчать, но клятвы не делать намеков она же не давала. Она только намекнула Терской, что не все так просто в этой уголовной истории, и если бы покойница встретила в Риге, ну хоть на ипподроме, человека, который мог бы раскрыть ее тайну, то закрутилась бы бешеная интрига.
Терская никому никаких клятв не давала. И двадцать четыре часа спустя новость растеклась по всей труппе.
Только и было слышно: «Я же говорил!», «Я же говорила!»
А Лабрюйер, меньше всего беспокоясь об этой суете, держал совет со стариком Стрельским.
– Имя «Генриэтта» не такое уж редкое, – говорил он. – И высоких мужчин на штранде хватает. Но в поведении госпожи Полидоро есть много странного. Отчего-то она избегает общества. Это для актрисы совершенно нелепая блажь.
– И я того же мнения, – заметил Стрельский. – Но будьте логичны, мой юный жантильом. Если бы Генриэтточка хотела заполучить булавку, то ей не было нужды плести интригу и нанимать воровку. Она могла выждать подходящий миг и вытянуть из Валентиночкиной шляпы эту проклятую булавку. К тому же она в Риге впервые…
– Если не врет.
– …и знать здешних хитрованцев и мазуриков ей неоткуда. Опять же, если бы она была сообщницей воров, они ей бы и посылали корзины с подарками. А посылают Ларисочке.
– И все же странно все это…
О своих подозрениях по поводу Енисеева Лабрюйер до поры Стрельскому не сообщал. Во-первых, не хотелось сознаваться, что собрат Аякс использовал его, в зюзю пьяного, в качестве ширмы. Во-вторых, хотя Лабрюйер и предполагал, что спутником загадочной Генриэтты был Енисеев, сомнения оставались – не подвластные логике, бессознательные какие-то сомнения. Лабрюйер чувствовал: что-то в его умственной конструкции не так.
В конце концов он решил позвать на помощь Танюшу.
У девушки как раз близился трудный день – день венчания, и она уже сама хотела поскорее договориться с Лабрюйером, чтобы он сопроводил ее и Николева в дуббельнскую церковь. Поэтому, когда Лабрюйер тихонько назначил ей свидание, она радостно побежала в дюны, к подходящему месту – где стояла купальная машина. Вечера были долгие и светлые, по штранду допоздна прогуливались дачники, – вряд ли в машину при всем честном народе забрались какие-нибудь бездомные любовники.
Поджидая девушку, которая еще не вернулась с концерта, Лабрюйер сидел на ступеньках купальной машины и думал.
Вопросов он сам себе задал несколько.
Первый – как тело фрау Сальтерн попало в беседку? Если следовать построениям Горнфельда, женщину туда привела Селецкая, или же, наоборот, покойница вызвала туда Селецкую для неприятного разговора.
Второй – если долговязый мужчина, которого видела в сенном сарае Танюша, и впрямь Енисеев, то какая связь между его ночными блужданиями по ипподрому и тем человеком, которого там встретила фрау Сальтерн?
Третий – если вспомнить расплывчатое описание Алоиза Дитрихса, которое сделала Минна, – узкое худое лицо, темные глаза, высокий рост, – то оно и к Енисееву подходит. А усы – дело наживное. Могло ли быть так, что именно Енисеева встретила покойница? И все его исчезновения, которые, сам того не ведая, своим пьянством покрывал Лабрюйер, объясняются встречами с фрау Сальтерн?
Четвертый – но какого черта Енисееву столь сложным путем добывать орудие убийства и заманивать жертву в беседку?!
Пятый – если разгадка всех загадок на ипподроме, то как втереться в доверие к конюхам и прочим тамошним служителям?
Были еще и мелкие вопросы, и все они, вместе взятые, напоминали Лабрюйеру жестянку, в которой копошатся выползки, накопанные рыболовом для рыбалки: не поймешь, где чья голова, где чей хвост, да и сколько их там вообще.
– Господин Лабрюйер! – позвала Танюша. – Ох, я насилу от Николева сбежала. Ну ничего, ничего человек не понимает…
– Тамарочка, у меня к вам несколько вопросов и одна просьба.
– И у меня – просьба.
– Что вы знаете о Генриэтте Полидоро?
– Ничего, – прямо ответила девушка. – Говорит, раньше была цирковой наездницей. Говорит, на афишах писали «мадемуазель Кентавр», только кто в провинции знает слово «кентавр»?
– А как попала к Кокшарову?
– Я не знаю… Это у Терской надо спрашивать или у дяди Самсона, Иван Данилович всегда с ним советуется, когда хочет кого-то новенького в труппу взять. А что Генриэтточка?
– Она вам нравится?
– Нет, ужасно не нравится, – призналась Танюша. – И поэтому мне ее жалко.
– Это как же?
– А так – как не пожалеть человека, который не имеет способности нравиться? Она… она – темная. Ну, понимаете? Есть люди светлые! Вот Ларисочка Игнатьевна – она светлая, у нее душа открытая. Валентиночка тоже светлая… Дядя Самсон – светлый, он весь – как на ладони, с ним легко. А Полидоро – она знаете какая? Вы Гоголя читали? «Майскую ночь»?
– Давно когда-то, – соврал Лабрюйер.
– Там утопленницу ловят, то есть ведьму, которая притворилась утопленницей. И ее по тому узнают, что все утопленницы – светлые, а у нее – черная сердцевинка. Вот и Генриэтточка. Она ведь никого знать не желает. Мы все выезжаем, в обществе бываем, а она – нет, и врет, будто у нее мигрень. А сама про мигрень только от кого-то слыхала! Ей кажется, что раз болезнь модная, ее легко изобразить! А я видела приступ настоящей мигрени!
– А что, Тамарочка, не согласитесь ли вы потихоньку понаблюдать за Полидоро? – спросил Лабрюйер. – Мне ведь она тоже не нравится. И есть у меня одно подозрение.
– Какое?
– А такое – она имеет отношение к убийству.
– Ой! Боженька! Правда?!
– Понаблюдайте за ней, только незаметно, – еще раз попросил Лабрюйер. – Вам это удобнее, чем мне, вы ведь вместе с ней живете. Нет ли у нее синего костюма. Не зовут ли ее к телефонному аппарату, не встречается ли с кем тайно. И не завела ли романа в труппе.
– Она Славскому понравилась. Вот чего понять не могу! Он же – душка, а она – кикимора!
– Что такое кикимора? – спросил потомственный рижанин Лабрюйер.
– Ну, такая длинная, тощая, злая, лохматая, зеленая, страшная, в лесу живет.
Давно прошло то время, когда маленькому Лабрюйеру рассказывали сказки. И он не сразу понял, что жена лесника тут ни при чем.
– Ведьма, что ли?
– Нет, ведьма – старая… Александр Иванович, теперь моя просьба. Я через пару дней скажу вам, когда нужно будет покараулить, чтобы за мной никто не увязался. А вы встанете там, где я скажу, и проследите, чтобы за мной никто не побежал, хорошо?
– Я же обещал.
– Вы – душка! Когда я выучусь летать, обязательно возьму вас с собой пассажиром! Да, Енисеев… Я ведь опять видела его с тем человеком, с почтальоном. Вот о чем можно говорить с почтальоном целых четверть часа?
– Это очень хороший маскарад для человека, который вздумал нарушать законы… – задумчиво сказал Лабрюйер. – Енисеев вас не заметил?
– Нет, я у окна стояла, а он с почтальоном – за забором, на улице. Он думал, будто хорошо спрятался, но у него же голова над шиповником торчит! И усы – они на весь штранд одни такие.
– И все-таки будьте осторожны. Если что – сразу бегите и ищите меня.
– Хорошо, Александр Иванович.
На том и расстались.
На сон грядущий артисты любили, выйдя во двор, выкурить трубочку или хоть папироску, потолковать о всякой всячине. Поэтому Лабрюйер увлек с собой Стрельского на небольшую прогулку по Морской – неторопливую, с папиросами в зубах.
– Послушайте, Стрельский, – сказал Лабрюйер. – Мне нужна фотографическая карточка Енисеева.
– На что вам? – удивился старик. – Решили записаться к нему в обожатели?
– Хочу показать кое-кому. И карточка Полидоро, кстати, тоже. Как бы заставить их сняться?
– Хм… – Стрельский на полминуты задумался. – О! Да нет же ничего проще! Иван! Иван! Что я придумал!
И Стрельский вразвалку побежал к калитке и вокруг дачи – искать Кокшарова.
– Иван, Иван! Гениальная идея! – раздавалось издали. – Отзовись, жестокий Иван! Я несу тебе мешок золота!
Отлично поставленный голос гремел на весь штранд.
Лабрюйер засопел. Актерская экзальтация была для него страшнее всех смертных грехов. Он не понимал, как можно вдруг заорать, заскакать козлом, разрыдаться настоящими слезами, хватать присутствующих за руки, требуя заряженного пистолета или намыленной веревки, расхохотаться демоническим хохотом. Все эти затеи провинциальных актеров казались ему дикими и нелепыми.
Однако замысел Стрельского оказался воистину гениален. Надо сказать, что старику повезло – он застал Кокшарова в обществе Терской. Она поймала мысль на лету, захлопала в ладоши – и Кокшарову осталось лишь согласиться да поручить Маркусу поиски достойного фотографа с его треногой и прочей механикой.
На следующий день, когда артисты принялись умываться и одеваться перед поездкой в концертный зал, Кокшаров заглянул в их комнаты и потребовал, чтобы не копались. Артисты, предупрежденные Терской, взялись чистить перышки и завиваться за час до обычного времени.
Когда труппа явилась в концертный зал, фотограф уже ожидал там, готовый сделать парадные портретные фотографические карточки.
– Это что еще за чушь? – удивился Енисеев.
– Не чушь, а предприимчивость, – одернул его Кокшаров. – Карточки будут продаваться в билетной кассе. С одной стороны, доход, а с другой – слава.
– Я понимаю, если это карточки наших дам, их будут раскупать, как пиво в жаркий день. Но кому нужна моя усатая рожа? – спросил Енисеев. – Кто на нее польстится? Вы уж увольте!
– Я тоже совершенно не хочу сниматься, – заявила Полидоро.
Стрельский, предвидя такие ответы, находился поблизости и тут же вмешался.
– Молодые люди, мы должны предложить публике карточки всей труппы, – сказал он с хмурой и торжественной весомостью, явно в стиле какой-то из давних своих ролей. – Всей! Так, Иван? Покупать будут, конечно, прелестные мордашки и аристократические профили милых дам. Но если кто-то вдруг пожелает такого курьеза, как ваша физиономия, Енисеев, а курьеза не окажется, это будет позор на весь штранд.