Оказалось, что Водолеев умеет бинтовать поврежденные ноги. Минуту спустя Лабрюйер уже стоял, правда, на одной правой ноге, и пытался перенести часть веса на левую.
Водолеев взял таз и потащил во двор – выплеснуть в кусты. Следом за ним спустился Кокшаров – навестить хижинку в глубине двора.
Это было очень кстати. Лабрюйер хотел посмотреть имущество Енисеева прежде, чем им заинтересуется Линдер.
С давних времен он усвоил: когда ведешь серьезные боевые действия с опасным противником, нужно иметь наготове сведения, принадлежащие только тебе. Линдер – отличный молодой человек, начинал агентом еще при знаменитом Кошко, но всякое случается – по неопытности может, поверив начальству, где-то отступить, смутиться, упустить момент. Если этого не произойдет и твои припасенные сведения не потребуются – тем лучше. Но произойдет – тут-то и пригодится туз из рукава.
Прихватив керосиновую лампу, Лабрюйер доковылял до комнаты, где жил Енисеев, и выволок из-под кровати огромный чемодан.
Он знал, что в чемодане должно быть оружие, и шарил целенаправленно. И верно – на самом дне лежали револьвер и коробка патронов.
Лабрюйер огляделся – перепрятать было некуда. И он просто-напросто выбросил это опасное имущество в открытое окошко, в разведенный фрау Бауэр цветничок.
Еще его внимание привлекла стопка бумаг. Это могло оказаться что угодно – но когда Лабрюйер перелистал их, то был сильно озадачен. Разбойник, грабитель и убийца хранил в чемодане какие-то хитрые чертежи, сильно похожие на рисунки плотника Клявы, по которым был изготовлен гибрид галеры с аэропланом.
Поскольку интереса к аэропланам Лабрюйер не испытывал, то и положил бумаги на место, чемодан засунул обратно под кровать, а сам осторожно побрел обратно на веранду. Не успел он усесться в кресло, как появился Николев.
– Они меня прогнали, – жалобно сказал юноша. – Сказали – путаюсь в ногах!
– Значит, упустили, – сделал вывод Лабрюйер. – Плохо, конечно. Но, дай Бог здоровья Стрельскому, у нас теперь есть полсотни карточек этого мерзавца. Есть что раздавать агентам. И карточки фальшивой Генриэтты тоже имеются. Николев, вы не знаете, куда бы могла пропасть Тамарочка?
– Нет…
– Слушайте, Николев, вы рано просыпаетесь? Вы ведь, кажется, спозаранку ходите купаться?
– Не каждый день.
– Сегодня, то есть вчера, – ходили?
– С утра было солнечно, ходил.
– Вы не слышали около восьми часов звука, наподобие выстрела?
– Точно, что-то хлопнуло, и даже громко… Александр Иваныч, это был выстрел?! Правда?!
Лабрюйер даже не удивился – то, что у взрослого человека могло бы вызвать ужас, у юного вызывает буйный восторг.
– Похоже, что правда. Нужно срочно отыскать Тамарочку.
– А как? Она же от меня скрывается… видеть меня не желает… называется – повенчались…
– Послушайте, Николев, это естественное поведение юной девушки, которая боится первых испытаний супружества, – заковыристо выразился Лабрюйер. – Она не сегодня завтра признается Терской, что обвенчана с вами, Терская покричит, пару раз грохнется в обморок, но потом вас с Тамарочкой поселят в одной комнате, и все само собой образуется…
– Да, как же! Она твердит, что мы должны жить, как брат и сестра!
– Но отчего такие страсти?!
Лабрюйер, увлекшись, понемногу выпытал у Алеши историю странного Танюшиного сватовства и почесал в затылке.
– Мой юный друг, вы влипли, – раздался голос Стрельского. Оказалось – он стоял на лестнице и слышал финал этой драмы.
– Что же теперь делать? – прежалостно спросил юноша. – Я ведь люблю ее! И она моя жена!
Стрельский и Лабрюйер хором вздохнули.
Неизвестно, чего они насоветовали бы страдальцу, но тут к веранде подошел Линдер.
– Проклятые дюны! – по-немецки сказал он. – Там и с собакой идти по следу бесполезно. Песок, будь он неладен!
– Я завтра доставлю вам карточки Енисеева и Генриэтты Полидоро, – пообещал Лабрюйер. – И загляните к Майеру. Я и ему эти карточки передал с антропометрическими данными – хотя это уж на глазок. Может, в картотеке уже что-то нашлось. Больше ничего, пожалуй, сделать не смогу.
– Во всяком случае, я в рапорте упомяну вас.
– Нужно ли?
– Нужно.
Молодой сыщик был из той породы людей, что четко знает, где добро, где зло и каков долг приличного человека по отношению к добру и злу.
– Разбудите шофера, – сказал Лабрюйер. – Он, вас дожидаючись, уже, наверно, заснул. Ни о чем не беспокойтесь – ему заплачено, чтобы он вас с агентами развез по домам.
– Благодарю. Где лежат вещи Дитрихса?
Лабрюйер объяснил, и через пару минут Самойлов с Фирстом вытащили на веранду и чемодан, и баул, и запиханные в наволочку костюмы убийцы, висевшие обычно на стене под простыней.
– Если что-то еще найдется – дайте знать, – попросил Линдер. – Завтра же с утра я займусь Селецкой. Сразу ее, может, не выпустят, но я телефонирую на дачу, чтобы вы за ней приехали.
– Прекрасно.
– Что я могу для вас сделать, Гроссмайстер?
– Да, боюсь, ничего. Пусть все остается, как есть.
– Жаль.
– Я не первый день обо всем этом думаю.
– Я понимаю. Ну, если так – спокойной ночи?
– Хорошая шутка. Спокойной ночи – и вам, и Самойлову с Фирстом.
На том и расстались.
Угомонились обе дачи уже ближе к утру. Эстергази взяла к себе ночевать жену Осиса и фрау Хаберманн, благо имелись две свободные кровати – Селецкой и Генриэтты Полидоро. Терская взяла с Кокшарова и с Лабрюйера обещание, что рано утром будет вызван Шульц и приступит к поискам Танюши. Мудрый Кокшаров напоил ее мадерой и уложил в своей комнате. Сам он был уверен, что с этой девушкой ничего плохого случиться не может – за год неплохо узнал ее характер.
Стрельский, Славский и Водолеев тоже вознаградили себя за суету большой рюмкой здешнего черного бальзама. Алеша пить отказался, а Лабрюйер свою порцию бальзама взял, поставил ее на подоконник у изголовья и мучительно думал: пить или не пить?
Он, поняв, что своим пьянством обеспечивал прекрасное алиби Енисееву, обета трезвости не давал, просто каждый день говорил себе: сегодня я продержусь без пива и водки, это в моих силах, тем более – куча дел, а вот когда справлюсь с делами – тогда и устрою себе праздник.
С одной стороны, он нашел убийцу фрау фон Сальтерн, изловить Алоиза Дитрихса – уже задача сыскной полиции, так что можно и оскоромиться. А с другой – есть во всей этой истории какая-то незавершенность, сердце подсказывает – даже когда вернется Валентина, будет продолжение, и вряд ли что приятное. Значит, с бальзамом лучше подождать.
После бурных событий, чтобы жизнь раем не казалась, явилась бессонница. Да и нога время от времени о себе напоминала – когда Лабрюйер нечаянно упирался ступней в спинку кровати. Незначительная боль, а все же…
Были слышны такие шумы и отзвуки шумов, которые днем незаметны, а ночью – слушаешь их и не сразу понимаешь, что это такое может быть. Мышиную возню, скажем, слышно только ночью – как они, проклятые, возятся и шебуршат на чердаке, на большом и захламленном чердаке старого деревянного домишки, где маленький Алекс Гроссмайстер провел детство…
Но мыши, кажется, и на чердаке дачи завелись!
Лабрюйер прислушался – точно, и не мыши, а, возможно, крысы. Их еще недоставало.
Он определил направление звука. Крысы, похоже, завелись в той самой башенке, где он сначала спрятал фрау Хаберманн. И было их там немало – два десятка по меньшей мере.
Озарения приходят внезапно, и даже со вспышкой молнии их лучше не сравнивать – молния является, предупредив о своем визите пасмурной погодой, ветром, предчувствием ливня. А озарение – как падение на голову кирпича с крыши.
– Вот ведь сволочь… – прошептал Лабрюйер.
В голосе были и злость, и восхищение.
В самом деле, обвести вокруг пальца Линдера с агентами, сделать круг по дюнам и сосновому леску между ними и первыми дачами, а потом спрятаться там, где искать уж точно не станут, – это ловкая штука и гнусная пакость. А про то, что в башне есть под самым куполом помещение и что туда несложно пробраться, если приставить к крыше лестницу, Енисеев знал. Где обычно стоит эта лестница – тоже знал: у дровяного сарайчика, прилепившегося к даче сзади, там, где обычно дачники не бывают. Оттуда как раз удобно штурмовать башенку…
Лабрюйер быстро оделся, но на штурм решил идти босиком – так оно тише получится, опять же – натянуть туфлю на забинтованную ногу будет нелегко и болезненно.
Револьвер после безнадежной пальбы по удирающему Енисееву (мысленно называть его Алоизом Дитрихсом Лабрюйер еще не привык) был спрятан в правильном месте – в печке, которую по летнему времени все равно никто не топит.
Электрический фонарик лежал там же.
Вооружившись, Лабрюйер очень медленно и очень тихо отправился арестовывать убийцу.
Глава двадцать третья
Летняя ночь на штранде коротка и ароматна. Еле заметный ветер, морская свежесть воздуха, подойти поближе к белому шиповнику – и уходить от него не захочешь. Он, шиповник, в точности как розочки на букетах работы старых мастеров – маленькие белые капустные кочанчики, причем капуста еще и кудрявится. Забавно и трогательно – как почти все на штранде.
Лабрюйер не был сентиментален. Романтичен – да, хотя сам себе в этом не признался бы. Романтика погони была ему близка. Ни на миг не задержался он, чтобы вдохнуть аромат, и мелодия «Баркаролы» тоже на ум не пришла. Даже если бы из кустов шиповника заструился хор сладостных женских голосов и особенно выразительно пропел, что «ночь дыханьем роз полна, мечтам любви верна», он бы просто не услышал. Он сосредоточился на том, чтобы двигаться бесшумно.
Лестница стояла именно там, где нужно, чтобы забраться в башенку. Переложив револьвер в левую руку, правой Лабрюйер перекрестился. И полез, стараясь ставить пострадавшую ногу так, чтобы боль все же была поменьше.
Ему, собственно, не было нужды залезать в саму башенку – довольно было, достав из кармана фонарик, сунуть его в окошко и включить. Но сперва крикнуть по-немецки: