ял бы наездницу за аристократку, но аристократка нигде и никогда не появляется в одиночестве, при ней всегда двое мужчин-родственников или родственница, возможно – компаньонка. Стало быть – дорогая шлюха… редкая птичка в здешних краях, столичная штучка, пожирательница герцогов и банкиров…
Молодой конюх подсадил ее в седло при помощи «замка» из соединенных рук. Она что-то сказала ему и поехала к манежу, к своим знакомцам.
– Чудная блондиночка, – сказал Стрельский. – И до чего же похожа на нашу соседку – помните?
– Похоже, это она и есть… – пробормотал Лабрюйер. – Проклятая мазь…
Тут до него дошло, что мазь нужно отнести в автомобиль, а заодно и сдать фрау Хаберманн с рук на руки Фирсту, который наверняка приехал.
– Стойте тут, – велел он Стрельскому и дал ему папку с вырезками, – я только отнесу это снадобье…
Прихрамывая и опираясь на трость, Лабрюйер быстро пошел к воротам, держа банку на вытянутой руке. В голове его уже складывался план: изловить Танюшу, показать ей картинки, с самой подходящей обойти весь здешний народ, а Фирсту сказать, чтобы Линдер прислал пару человек на ипподром: кто-то должен взять под наблюдение дорогую шлюху, кто-то – перенять сведения и действия, связанные с «катафалком». И в голове уже складывалась записка, которую Фирст отвезет Линдеру…
Телеги уже вползли, в распахнутые ворота Лабрюйер увидел «Руссо-Балт». Правая дверца автомобиля была отворена, внутри не было никого – ни шофера Вилли, ни фрау Хаберманн.
– Ни черта себе… – пробормотал Лабрюйер и перешел на бег, наподобие вороньей припрыжки.
Что могло случиться? Отчего автомобиль стоит пустой?
Слава богу, следов крови на кожаных сиденьях не было.
Лабрюйер знал Вилли Мюллера не первый день. Это был холостяк, вроде самого Лабрюйера, только помешанный на технике и механике. Если бы понадобилось вылизывать «Руссо-Балт» языком – он бы это делал. Помешательство привело к тому, что он, купив автомобиль, оставил докучную должность бухгалтера и зарабатывал на жизнь частным извозом: имел свою клиентуру, выполнял поручения инспекторов сыскной полиции. Лучшим же занятием для него было – участвовать в обкатке новых моделей «Руссо-Балта», для которой его и еще несколько таких же фанатиков особо приглашали. Что могло заставить его бросить автомобиль – Лабрюйер и вообразить не мог.
Он обошел «Руссо-Балт» и никаких следов побоища не обнаружил.
Со стороны Анненхофского переезда послышался стук копыт. Из-за поворота появилась бричка ормана. Через две минуты она остановилась возле «Руссо-Балта», и наземь соскочил Фирст.
– Доброе утро, господин Гроссмайстер. Где почтенная фрау?
– Здравствуйте, Фирст. Ничего доброго в этом утре нет – фрау пропала, и Вилли Мюллер – с ней вместе. Нужно искать.
– Давно?
– Не более четверти часа назад. Я пошел на ипподром, фрау Хаберманн осталась под присмотром Вилли. Вернулся – их нет.
– Когда я ехал сюда – по дороге встретил только крестьян на телегах и с тачками.
– Значит, они не по дороге убежали, а по тропинкам. Или их увели, что скорее…
– Или увезли. Я ничего подозрительного не заметил – но их могли увезти по Апузинской улице.
– Где тут Апузинская?
– Да мы на ней стоим. Это ее продолжение.
– Этого еще не хватало. Значит, за нами следили… Фирст, вы поедете сейчас по Апузинской и будете расспрашивать всех, не проезжал ли черный автомобиль, похожий на катафалк. Может, кто-то и пассажиров в этом катафалке заметил.
– Будет сделано. А правду говорят, что вы к нам возвращаетесь?
Лабрюйер понял: он распоряжался агентом, как в старое доброе время, когда служил в сыскной полиции, отсюда и вопрос.
– Я еще не решил точно. Вперед, Фирст.
Из ипподромных ворот выехала кавалькада – семеро всадников, в их числе красавчик и дорогая шлюха. Они направились к переезду. Лабрюйер догадался – хотят, минуя Анненхоф и Дамменхоф, выехать в Клейстский лес, где замечательные холмы и тропинки. Кататься там – одно удовольствие, можно доехать до Клейстенхофа и провести пару часов на свежем воздухе с пользой для здоровья…
Сам он был к лошадям равнодушен – да и вообще к животным. Вконец обнаглевшие белки, которых прикармливали дачники, его даже раздражали. Как можно целый час бродить по пляжу и кидать чайкам кусочки хлеба – он не понимал. Идеальная фауна штранда в его понимании была исключительно жареной или копченой. Правда, дважды в жизни он садился в седло: один раз вместе с приятелями попал в гости на мызу к какому-то страстному коневоду, другой – ведя следствие о поджогах под Венденом, не имел другой возможности доехать до железнодорожной станции.
Красавец-всадник ехал последним и с высоты седла, к которой прибавлялся его немалый рост, очень внимательно посмотрел на Лабрюйера. Взгляды встретились.
Очень это Лабрюйеру не понравилось. Всадник словно спрашивал: что тут у вас стряслось, плебеи? Но затевать ссору было бы нелепо. Кавалькада шагом удалилась, всадники ехали попарно, подозрительный красавчик – замыкающим. Он обернулся, потом послал коня вперед и возглавил кавалькаду.
– А если их увезли на верховых лошадях? – спросил Лабрюйер. – Тогда это может быть тропка вдоль железной дороги…
– Это может быть что угодно, – сказал Фирст. – Так я еду?
– Да, и поскорее. А я пойду искать следы на тропке. Там земля убитая – возможно, отпечатались подковы.
Безмолвно выругав себя за то, что не прихватил револьвер, Лабрюйер пошел искать за кустами ту самую тропку, которой пользовались пешеходы и велосипедисты.
Железнодорожное полотно было на невысокой насыпи, поросшей неизвестными Лабрюйеру кустами. И первое, что он обнаружил, – несколько кустов было вырвано с корнем, у других – сломаны и ободраны ветки. Листья еще не завяли – значит, сражение с кустами произошло недавно.
Но воевала не лошадь – следов подков не обнаружилось. Хотя земля уже стала каменной плотности, на ней разве что очень острой лопатой можно было оставить какие-то знаки…
Лабрюйер исследовал траву по обе стороны тропинки. Трава не была примята, никаких следов драки не обнаружилось.
Он поворошил тростью окрестные заросли – заметных невооруженным глазом улик не было.
Тогда он стал выстраивать версию с другого конца.
Кому понадобилось похищать старушку?
Для Енисеева-Дитрихса это имело смысл раньше – пока она его не опознала. Теперь-то уж чего суетиться? Но, возможно, фрау, которая жила с ним в одном городишке, знала что-то опасное и могла поведать Линдеру.
Если Енисеев или его сообщник-почтальон, что вернее, следили за актерскими дачами, то что они увидели? Аякс Локридский с утра сажает фрау в «Руссо-Балт» и куда-то везет. Значит, надо преследовать? Преследования не было. Разве что…
Разве что они сели в поезд…
Но, чтобы сесть в поезд и выйти в Солитюд, они должны были знать, что Лабрюйер собрался на ипподром. Как, как они это узнали?..
Лабрюйер хотел почесать в затылке. Но в нос ему ударил тошнотворный запах.
Это пахла его собственная правая рука, в которой он совсем недолго держал банку Авотинга.
Глава двадцать шестая
Алеша Николев за свою недолгую жизнь ревновал трех женщин: гувернантку младшей сестры, которая имела жениха – армейского штабс-капитана, Машеньку Попову – дочь директора гимназии, где он учился, и Асю Костаниди, соседку с третьего этажа. Гувернантка жила в Алешиной семье, они постоянно сталкивались, соприкасались то руками, то плечами, и это его сильно волновало. За Машенькой увивались все гимназисты старших классов – там было к кому ревновать, каждую неделю являлся новый кандидат. Ася, молодая жена пожилого мужа, скучающая во время его деловых поездок безмерно, обратила было внимание на высокого и стройного юношу, завела дружбу со всей семьей, но Алешина бабушка прекрасно сообразила, что означают такие визиты, и сумела отвадить искательницу приключений. Тогда Ася завела поклонника – молодого дантиста, к которому можно было ходить в любое время суток под предлогом нестерпимой зубной боли. Бабушка и мать обсуждали как-то этот роман, не зная, что Алеша слышит все комментарии. Приступ ревности был отчаянный – Алеша даже узнавал, какими ядами пользуются жертвы несчастной любви, чтобы все получилось, как в театре, быстро и красиво. Но Ася поменяла любовника и тем самым вызвала у Алеши яростное презрение. Он сказал себе, что из-за таких женщин не травятся и не стреляются, даже не уезжают в действующую армию искать героической смерти.
Собственно, это и было одной из причин бегства в театр. Алеша хотел, чтобы однажды постаревшая Ася пришла на спектакль в Александринку, в котором он, артист императорских театров Николев, играет если не Гамлета, то хоть Отелло. И чтобы она, видя, как толпы красавиц ждут его у входа, поняла свою роковую ошибку и всю ночь рыдала на крыльце его особняка.
Путь в Александринку пролегал через труппу Кокшарова.
Сперва у него с Танюшей сложились приятельские отношения. Их в труппе было двое совсем молодых – не влюбляться же на этом основании. Но когда ловкая Танюша закружила Николеву голову – проснулась ревность.
Он очень смутно представлял себе супружескую жизнь. Она ему мерещилась в виде спальни, роскошно убранной и с каким-нибудь устройством, подающим завтрак, обед, ужин и, по требованию, самовар. Но, во-первых, у него этой спальни не было, а во-вторых – Танюша туда не торопилась. Она могла говорить только об аэропланах, о Зверевой, о летной школе.
Немудрено, что Алеша забеспокоился: в Зверевой ли дело?
Ревность научила его уму-разуму. Забравшись к супруге в башенку, он не стал приставать с нежностями – ему важнее было увязаться за Танюшей на ипподром и посмотреть, нет ли там молодого красавца-авиатора, успевшего стать ее любовником. Может статься, такой красавец есть, он или женат, или какой-нибудь иноверец, с которым она, православная, не может повенчаться, и потому в формальные мужья выбран простофиля Николев?
Все-таки Алеша нахватался актерского мастерства – Танюше и на ум не взбрело, что супруг выстроил интригу. Она так хотела летать, что Алешин интерес к аэропланам восприняла как должное: двадцатый век же, все хотят летать!