– Но сперва давайте телефонируем в Ревель, Александр Иваныч, душка! – взмолилась Танюша. – Раз уж мы возле аппарата! Нужно же понять, что это за Таубе такой!
– Какой смысл звонить ему в Ревель, если он сейчас в Риге? – разумно спросил Лабрюйер.
– А если в Ревеле его жена? А он тут за госпожой Зверевой увивается!
– Боже мой… – прошептал Лабрюйер, которому сразу стала ясна идея: донести супруге на ловеласа.
Танюша уперлась, настаивала, чуть не плакала. Стрельский уговаривал не спорить с дамой, ибо это сокращает срок жизни и прибавляет седых волос. Время летело стремительно – чтобы поскорее помчаться в «Мариенбад», Лабрюйер согласился телефонировать.
– Вы по-хитрому, вы попросите позвать самого Таубе! – учила Танюша, пока телефонная барышня выполняла заказ. Год, проведенный в обществе актрис, дал ей, по мнению Лабрюйера, больше, чем требуется невинной девице.
С Ревелем соединили не сразу и после всяких приключений – воя и свиста в трубке, обрывков немецких фраз, внезапной глухоты телефонной барышни. Наконец сработало.
– Прошу позвать господина Таубе, – покорно сказал по-немецки Лабрюйер. – Что? Как?.. Очень сожалею, и все же… Что это за болезнь? Простите меня… Еще раз простите… Но это, возможно, недоразумение? Мне нужен адвокат Фридрих-Иоганн Таубе! Простите меня!.. Может быть, сын? Племянник? Еще раз простите меня!
– Что там такое? – спросил озадаченный извинениями Лабрюйера Стрельский.
– Ничего, – укладывая трубку на подставку, отвечал Лабрюйер. – Герр Таубе, Фридрих-Иоганн, ревельский адвокат, лежит у себя дома на смертном одре. Да, помирает.
– Он ранен? – хором спросили Танюша и Николев.
– Нет, он болен. Болезнь именуется «старость». Герру Таубе восемьдесят шесть лет. Сыновей и племянников не имеет.
– Но кто же тогда летает со Зверевой? – удивилась Танюша.
– Тот редкий случай, когда нужно было послушать женщину, – усмехнулся Стрельский. – Но если вы хотите, чтобы я участвовал в вашей авантюре, давайте поторопимся.
– Кажется, мы что-то поймали за хвост, – задумчиво произнес Лабрюйер, – и хотелось бы мне знать, что именно…
– Я только накину пелеринку – и мы едем! – пообещала Танюша.
Молодежь отправилась вперед на велосипедах, Лабрюйер и Стрельский – следом на ормане, который уж и не чаял в такое время найти седока.
Встретились в приметном месте – там, где переулок возле «Мариенбада» выходит на пляж.
– Итак, еще раз, – сказал Лабрюйер; это были не профессиональные агенты, которые схватывают на лету, а люди неопытные. – Господин Стрельский подходит к пансиону и любопытствует у швейцара насчет нумера четырнадцатого. Особое внимание – тому, на каком этаже комната. Затем он неторопливо идет к флигелю. Вы, Тамарочка, идете следом, изучаете местность, обращаете внимание на двери и окна. Самсон Платонович дает вам знак тростью – если просто помахивает, то этаж первый, если кладет на плечо, то второй, запомнили? Он входит во флигель, а там – по обстоятельствам: судя по расположению двери, выясняет, куда глядят окна. Затем выходит, указывает тростью на эти окна и как можно скорее удаляется, а вы с Алешей занимаете места так, чтобы никто не выбрался из флигеля незамеченным. Самсон Платонович, движение должно быть легким, как… как порхание бабочки, а не так, чтобы с галерки разглядели и поняли. Я буду поблизости и все, что нужно, увижу. Затем господин Стрельский уходит на пляж, садится там на лавочку и размышляет о приятных вещах. Я иду на штурм этого притона разврата. Что бы со мной ни случилось, ваша задача – тайно преследовать ту или тех, кто выскочит из флигеля. Даже если это одинокая дама в пеньюаре – не пытайтесь захватить ее. Если она войдет в какой-то дом – вы, Николев, останьтесь его охранять, вы, Тамарочка, мчитесь к господину Стрельскому. Я оставляю ему свою записную книжку. Вот номер инспектора Линдера. Сразу же телефонировать ему и доложить обстановку.
– А вы?!
– А я понятия не имею, что со мной будет. Ловушка – она и есть ловушка, и у меня столько же шансов, сколько у тех, кто ее поставил. Не пытайтесь выяснить, что со мной. Ни к чему это. Если я останусь жив – я дам о себе знать. А если нет – так вам и вовсе незачем смотреть на мое мертвое тело. Еще приснюсь, не дай Бог. Главное! Тамарочка, револьвер вам дан не только для пальбы по врагу. Это – в самом крайнем случае. Когда вашей жизни будет грозить опасность. Если заметят, что вы идете или едете следом, и попытаются на вас напасть – прежде всего палите по окнам той дачи, что ближе к вам, переполошите жильцов. Эти господа, если начнется шум, уберутся от греха подальше.
Растолковав своим агентам диспозицию, Лабрюйер послал вперед Стрельского, за ним, прячась в тени каменного уступчатого забора, пошли с велосипедами Танюша и Николев. Он замыкал это шествие.
Было прекрасное время, тихое время, когда солнце уже погрузилось в воды залива, оставив даже не краешек, а воспоминание о краешке и тонкую багровую дорожку на мелкой трепещущей ряби. Не орали чайки, не галдели дачники – любители ритуального созерцания заката почти все ушли, и вдоль мелководья неторопливо прогуливались любители покоя, пожилые пары, одинокие чудаки. С одним, собравшимся домой, заговорил, пройдя мимо «Мариенбада», Стрельский; узнал, где пансион мадам Лион, поблагодарил. Затем вошел во двор пансиона, там был остановлен мужчиной, узнал про флигель, вышел, обогнул сложное здание, при виде которого любого архитектора хватил бы кондратий, столько там было пристроек; оказался возле искомого флигеля и положил тросточку себе на плечо. Затем перекрестился, как перед выходом на сцену, и вошел в дверь, бывшую на одном уровне с землей.
Лабрюйер оглядел здание. Силуэт его был причудлив – за флигелем росла большая ель, и ее очертания сливались с очертаниями крыши. Понять расположение пристроек было мудрено. Лабрюйер выругался – нужно было спешить сюда сразу из зала, пока светло. Нельзя сказать, что ночь на штранде так уж темна – мрачна восточная часть неба, на западе еще жив свет заката, да и дачники не ложатся спать с курами, во многих комнатах горят лампы, да и газовые фонари все-таки имеются. Однако для розыска света маловато.
Проехали в сторону пляжа трое велосипедистов. Воспользовавшись тем, что свет от велосипедных фонариков прогулялся по стенам и окнам пансиона, Лабрюйер включил свой. Кое-что стало понятно.
Вышел Стрельский и неторопливо пошел вдоль низкого заборчика. Он играл тростью, как молодой бонвиван, вышедший на амурную охоту, он превосходно исполнял эту роль – невзирая на ревматизмы, шел развязной походочкой и даже поигрывал плечами. Лабрюйер внимательно следил на ним и тихонько сопровождал, держась на расстоянии шагов в двадцать.
Стрельский остановился, словно бы задумавшись, и замерла в его пальцах тросточка, указывая на окно за углом – там только оно одно и было. Цену паузе старый актер актерыч знал – не затянул ее и на сотую долю секунды. Затем он той же походочкой проследовал в сторону пляжа, всем видом давая понять: рассчитывает на встречу с пышной красавицей или, на худой конец, с демонической женщиной.
– Так, – сказал Лабрюйер. Это означало – архитектура подходящая; можно вскарабкаться на крышу маленькой веранды, благо там свет не горит и, значит, никого нет, либо же обитатели спят; оттуда ступить на карниз, по виду – довольно надежный, к тому же стена между карнизом и окном имеет скос. Окно приоткрыто, в помещении светло, занавески легонькие.
Тут проследовала компания с пляжа, дама с романтически распущенными волосами тихо пела, пожилой кавалер подпевал приятным баритоном, молодой кавалер молчал, идущая за ними пара шепотом переговаривалась. Лабрюйер пропустил компанию, дождался, пока она уйдет за угол, но песенку все еще слышал, и вдруг дама запела «Баркаролу». Пела она отчего-то без слов, несколько тактов мелодии прозвучали очень внятно, потом все пропало, и Лабрюйер догадался – музыка возникла у него в голове.
– Ну, Господи благослови, – прошептал он. И перекрестился.
Глава двадцать девятая
Стоять на карнизе, держась левой рукой за оконный косяк, было неловко. Но влезать в комнату Лабрюйер не хотел – мало ли какие там сюрпризы.
– Руки вверх, Дитрихс! – приказал он, выставляя револьверный ствол из-за бязевой занавески с кружавчиками.
– Слава те господи, – ответил, поворачиваясь к нему, Енисеев-Дитрихс. – Я уж боялся, что испугаетесь и не придете. А так убегался, что ноги не держат. Думал, засну, вас дожидаючись.
– Говорят вам, руки вверх!
– Вы догадались, что это я вас позвал? Судя по револьверу – догадались. Да вы залезайте в комнату. Нам есть о чем поговорить, – невозмутимо стоя под револьверным дулом, предложил Енисеев-Дитрихс. – Не бойтесь, поить пивом и водкой не буду. Ей-богу, не до того. Как вы себе представляете доставку меня в сыскную полицию? Мне лезть к вам в окошко? Вас ждет внизу господин Мюллер на синем «Руссо-Балте»? Эй, эй!
Енисеев-Дитрихс шарахнулся за кафельную печку и все переговоры вел уже оттуда.
– Вы ведь могли сейчас застрелить меня, брат Аякс, – сказал он. – По глазам было видно. Но шутки в сторону. У меня для вас сообщение от человека, которого вы уважаете и который вас уважает, в том числе и за бегство из сыскной полиции.
– Кто же этот странный человек?
– Начальник Московского уголовного сыска господин Кошко. Тот самый, под чьим началом вы служили в Рижской сыскной полиции с девятисотого по девятьсот пятый год.
– Вот только блефа в нашей с вами тесной дружбе еще недоставало, господин Аякс.
– Говорю вам – у меня для вас от него письмецо. По моей просьбе доставлено срочно поездом. Почерк узнаете? Или устроить вам телефонные переговоры?
– У вас? Для меня? Письмо от Кошко?
– Держите.
Письмо было без конверта, просто сложенный вчетверо листок.
– Подделать почерк несложно.
– Я нарочно в телефонном разговоре просил, чтобы там были упомянуты обстоятельства, известные лишь вам двоим. Или полезайте сюда, или я выйду из-за печки – знаете, с моими усами не стоит напрашиваться на должность таракана запечного, а то так оно и прилипнет… Я могу положить письмо на подоконник.