– Он прав, черт побери! – до Енисеева сразу дошла польза черепного грима. – С такой образиной можно преспокойно слоняться ночью где угодно! На конюшнях ночью дневальничают простые парни. Я не сомневаюсь, что все они прикормлены. Но никому и в голову не придет хватать гуляющий скелет! А как?..
– Углем! У меня и спички есть! – обрадовался Стрельский. – Нужны хотя бы сухие веточки.
Лабрюйеру это показалось забавно, он достал фонарик, и четверть часа спустя чуть ли не в канаве, куда забрались, чтобы огонь не был виден, уже горел крошечный костерок.
Стрельский, получив обугленные палочки, взялся за работу и скоро разрисовал Енисеева так, что Лабрюйер ахнул: череп, натуральный, как в анатомическом кабинете! И даже усы Енисеева, пышные, но какого-то бурого цвета, как и редеющие волосы, не повредили этой иллюзии – Стрельский сумел с ними справиться.
– Хорош ли я собой? – весело спросил Енисеев.
– Вам к лицу. Только руками не хватайтесь.
Тут Стрельский мазнул угольком по физиономии Лабрюйера.
– Стойте, стойте, вот так, вот так! – приговаривал он, трудясь.
– Да вы с ума сошли! – воскликнул Лабрюйер. – Мне-то оно на что?
– Господин Аякс, я этого не желал! – сказал Енисеев. – Вы тоже прелесть какой хорошенький, но я в вашей помощи не нуждаюсь.
– Естественно. Вы и без моей помощи дадите себя пристрелить, – неизвестно зачем брякнул Лабрюйер.
– А теперь, господа, проделайте то же со мной! – потребовал Стрельский.
Вот так и вышло, что оба Аякса разом ударились в бегство и опомнились, лишь пробежав метров двести, там, где забор ипподрома чуть ли не вплотную подходил к железной дороге.
– Надеюсь, не догонит, – сказал Лабрюйер. – Вот ведь чудак.
– Но чудак находчивый.
Они помолчали.
– Тут рядом есть превосходная дырка в заборе, – обращаясь к луне в небесах, задумчиво молвил Енисеев.
– Вы, смотрю, хорошо знаете здешнюю географию.
– Но лучше бы пройти до другой дырки, которая ближе к конюшням и ангару. Мерзавцы вьют свои петли вокруг ангара господина Калепа, в котором стоят три «фармана». Их постоянно совершенствуют по чертежам, которые привозит Калеп, и также подвешивают моторы, которые доставляются с его завода. А чертежи Калепа – обработанные им наброски госпожи Зверевой. Дама-конструктор – вы это можете вообразить? А она – удивительно талантливый конструктор. Не с бухты-барахты наше военное ведомство ей покровительствует. «Фарман» – аэроплан, и без того подходящий для разведки, а она доведет его до идеального состояния. Уже и теперь видно, что он с укороченными крыльями быстр, ловок, увертлив. Я, тайно бывая здесь, делал рисунки и видел, как меняется ее замысел.
Лабрюйер ничего не сказал.
Он уже понимал, кем может быть Енисеев. Но не совсем – кто мерзавцы.
Живя в благополучной Риге, занятый только своими делами, он менее всего беспокоился о политике. И когда при нем толковали о близости войны – не принимал всерьез.
Когда сильные державы объединяются, когда в ответ на появление Тройственного союза, включающего в себя Германию, Австро-Венгрию и Италию, рождается Антанта, сиречь «согласие», и этим согласием связаны меж собой Российская империя, Великобритания и Франция, то всякому ясно – рано или поздно вспыхнет крошечный огонек, кто-то допустит ошибку, кто-то подстроит провокацию, и вдруг вспыхнет огромный пожар. Однако пока это – лишь тема мужских бесед за рюмкой коньяка и трубкой, простой обыватель, а Лабрюйер был именно обывателем, особо не беспокоится.
И вот завтрашняя война тихонько постучала в ворота.
– Это мой аэроплан-разведчик, – сказала она. – Это для меня его готовят, это моя любимая игрушка…
Видимо, тревожные размышления как-то отразились на лице Лабрюйера, невзирая на черепной грим.
– Теперь поняли, почему я не мог раскрыть себя в сыскной полиции? – спросил Енисеев. – Агенты господина Ронге могут оказаться в самых неожиданных местах. Мы знали, что троих – Кентавра, Тюльпана и Альду – отправили добывать чертежи аэроплана-разведчика и его усовершенствованного мотора. Но знали только о троих. Кто поручится, что баба, которая моет в сыскной полиции полы, – не агентесса? Брат Аякс, поймите же наконец – мы готовимся к войне.
– Хотелось бы знать, где сейчас подлец Водолеев, – ответил Лабрюйер.
– Черт их разберет – может, и жив еще…
– Ну, спасибо за компанию, – помолчав, сказал Енисеев и пошел вдоль забора.
Лабрюйер остался стоять.
Он думал о Савелии – актере неплохом, но, как правильно заметил Стрельский, актер милостью Божьей, – не «нутряном», а подражателе. Он думал о том, как легко заманить в ловушку простого человека – достаточно показать раскрытый кошелек. Сейчас Савелий всего-навсего понемногу торговал маленькими секретами кокшаровской труппы – и попался на крючок. Точно так же инспекторы сыскной полиции ловили на крючки мелкое жулье: оказали тебе услугу, закрыли глаза на какие-то мелкие шалости, а теперь изволь отслужить, за ничтожную мелочь плати важными сведениями, да неоднократно!
Неужто эти самые Тюльпан, Кентавр и Альда глупее?
Лабрюйер нагнал Енисеева у заветной дырки в заборе.
– Водолеев жив, – сказал он безо всяких прелюдий. – Я же главного вам не сказал! Он взял с собой саквояж. Они хотят завербовать его всерьез. Провинциальный актер – это же клад! Болтается где хочет, то сюда наймется, то туда… А он у них уже на крючке. Будет брыкаться – на него повесят убийство Лиодорова, и очень ловко все подстроят.
– Точно, – согласился Енисеев. – Коготок увяз – всей птичке пропасть. Это большая удача…
– Для кого?
– Для нас. Знать, кто завербован, – очень полезно. Но в этом нужно убедиться.
И Енисеев, отодвинув доску, полез в дыру. Вдруг он оттуда высунулся.
– Вы еще тут, Аякс? Не пожалейте пяти минут ради доброго дела. Если его привезли сюда, а не потащили куда-нибудь еще – то где-то тут стоит их таратайка. А вы ее видели и можете опознать.
– Прикажете среди ночи шастать по всему ипподрому? – сварливо осведомился Лабрюйер.
– Вот уж незачем. Я их географию знаю. У них штаб-квартира – в домике графини. Она арендовала этот домик у общества верховой езды и держит там коллекцию своих «амазонок». Ну и прочие дамские доспехи – седло, чуть ли не бриллиантами инкрустированное, сапожки, перчатки… Знали вы, брат Аякс, кого выслеживать!
– Так она – графиня?
– Ага. Аристократка! Элга фон Роттенбах. Она же – прекрасная Альда. Не удивлюсь, если окажется, что именно она убила фрау фон Сальтерн. Оружие-то – совершенно дамское. Правда, в Майоренхофе она жила под именем Берты фон Зибенау. Но на ипподроме ее знают как графиню фон Роттенбах. Прекрасная наездница, роковая женщина! Одних имен у нее – больше, чем волос на голове. Бедный Лиодоров. Нашел за кем ухаживать. Хотел бы я знать, чему он невольно стал свидетелем, – ведь эти господа убивают не из любви к искусству убивать… Так вот, если у домика графини стоит тот черный автомобиль – то и Водолеев где-то поблизости.
– Вот ведь подлец… – проворчал Лабрюйер. – Ну, хорошо. Это я могу…
Они пролезли в дыру и оказались во мраке.
– Ступайте за мной, – сказал Енисеев. – Я тут уже ориентируюсь. Возле конюшен всю ночь горят два фонаря, они нас и спасут. Может, и в домике графини светло. Окна выходят на площадку перед зимней конюшней, и там дальше – сараи господина Калепа. Правее – те ворота, через которые въезжают автомобили и телеги. А для чистой публики – другие ворота, и они нам не нужны, хотя – как знать…
– Ночью тут только конюхи дежурят? – спросил Лабрюйер.
– Ночью тут может оказаться кто угодно. Я однажды влюбленную парочку спугнул. В самую решительную минуту. Общество верховой езды держит тут еще домики, где дамы и господа переодеваются и хранят вещи. Кроме того, тут же живет берейтор Кречинский, настоящий конский безумец, жить не может без аромата конюшни. И при конюшнях есть какие-то халупы, где обитают молодые конюхи – чтобы не снимать жилье в Зассенхофе, не тратить зря деньги и время на дорогу. Тут целое государство в государстве. А вот – сарай, где стоят препятствия. Сейчас, пока на ипподроме летное поле, соревнований по паркуру не устраивают, и все эти барьеры и бревна стащили в сарай. Целее будут.
– Это уж точно, – согласился Лабрюйер, знавший про ипподромные дела с точки зрения полиции. Сарай требовался, чтобы не дать препятствиям зимой улететь в неизвестном направлении, невзирая на свой огромный вес, и сгореть в печках торенсбергских и солитюдских жителей.
Освещение было отвратительное, но Лабрюйер быстро сориентировался.
– Вон там стоял этот проклятый «катафалк», за углом, – сказал он. – И другие автомобили тоже.
– Пойдем, глянем. И пройдем задворками, сообразим, где горит свет и может сидеть чертов Савелий.
Лабрюйер вывел Енисеева к известному месту. «Катафалк» и впрямь был там.
– Нужно убедиться. Я посмотрю, есть ли там крестик, – решил Лабрюйер.
– Осторожно. Видите, в окошке тени.
Это были тени на оконной занавеске.
– Я гусиным шагом, – ответил Лабрюйер, совсем позабыв, что нога еще побаливает.
Присев на корточки, он сделал два шага и выпрямился. Признаваться в своей инвалидности он не желал и просто перебежал сомнительное место, пригнувшись.
Нацарапанный Танюшей крестик он нашел не сразу.
Лабрюйер был в темном пиджаке и брюках. Очевидно, на корточках, да еще почти прижавшись к «катафалку», он во мраке был схож с каменной глыбой. А когда поднял голову – тут-то и оказалось, что у глыбы есть лицо. Да еще какое!
Кто-то из конюхов вышел в тупичок между сараями справить малую нужду. Зимой для конюшенного люда служит сортиром какое-нибудь временно пустое стойло с торфяной подстилкой, а летом – чего ж не выйти на свежий воздух. Кто ж мог знать, что на свежем воздухе откуда-то из преисподней полезет выходец с того света, уже обглоданный червями?
Шарахнувшись и замахав на череп руками, конюх ударился в бегство – в одну сторону, а череп полетел в другую.